что он  заканчивает
книгу о Кюхельбекере. "Кубуч" заказал мне брошюру на четыре листа, -- сказал
Тынянов, -- но герой начал жить и разорвал связывающие его путы". "Брошюра",
как известно, выросла в полнокровный исторический роман.
     В другой раз -- во  время работы над романом "Смерть  Вазир-Мухтара" --
Юрий Николаевич  пожаловался при встрече, что всюду опаздывает. Оказывается,
это было свойственно его герою. "Даже часы у меня стали отставать", -- не то
шутя, не то всерьез сказал Юрий Николаевич.
     Вступив  в  должность  редактора-организатора,  я узнал,  что  возникла
"Библиотека поэта" по инициативе Л.  М. Горького, что научным  руководителем
ее  является  Ю.  Н. Тынянов,  что в  состав редколлегии,  кроме  Горького и
Тынянова, входят И. А. Груздев, В. М. Саянов, Н. С. Тихонов, Б. Л. Пастернак
и что несколько первых книг  уже находятся у ленинградских литературоведов в
работе.
     Юрий  Николаевич,  к  которому  я  обратился,  рассказал мне  о замысле
Горького,  о  нервом совещании  с  Алексеем  Максимовичем  в мае  1931  года
1  в   Краскове   под  Москвой,  о  том,   что  Горький   считает
принципиально важным,  чтобы "Библиотека  поэта"  издавалась  в писательском
издательстве,  о   первом  плане   "Библиотеки",   который   был  разработан
ленинградскими   писателями  (будущими  членами  редколлегии),  обсужден  на
совещании и одобрен Алексеем Максимовичем.
     1 Собственно, первое совещание было в Сорренто в апреле 1931
года, когда появилось самое название "Библиотека поэта",

     Позже я узнал некоторые подробности об этом совещании, из коих главное:
"Библиотека  поэта" предназначалась для  молодого читателя и рассматривалась
как массовое  "мероприятие" и,  второе, план в целом понравился Горькому, но
он отметил,  что  XVIII --  начало XIX  века разработаны значительно  полнее
конца  XIX века,  и обещал дать  свои дополнения.  Через  несколько дней  он
действительно  прислал записку "К  плану", содержащую  в  основном  перечень
поэтов, по преимуществу 60--80-х годов XIX века.
     Кроме первостепенных  имен план включал  большой ряд авторов, не вполне
оцененных   старым  литературоведением  и  частично  забытых,  но  сыгравших
значительную роль  в  развитии  русского стиха. Среди  них были названы:  П.
Катенин, А.  Радищев, В.  Майков, Д. Веневитинов, И.  Дмитриев, А. Полежаев,
Ал. Одоевский, В. Кюхельбекер, Денис Давыдов, П. Вяземский,  Ив.  Козлов, С.
Шевырев,  Л. Трефолев, В. Курочкии, Н. Щербина и многие другие.  Большинству
из этих поэтов предполагалось посвятить отдельные книги.
     Наряду  с названными,  в плане содержалось множество имен,  сведенных в
сборники  по принципу литературных или общественных связей либо по жанровому
признаку:  "Вольная  русская поэзия",  "Ирои-комическая  поэма", "Крепостные
поэты",  "Поэты  "Искры",  "Поэты  "Свистка",  "Песня", "Поэты переводчики",
"Политическая  сатира  90--900-х  годов", "Поэты "Звезды" и  "Правды" и  ряд
других.
     Что же касается плана в целом, то он хотя и был руководящим документом,
но  неоднократно  пополнялся и  расширялся и самим  Алексеем  Максимовичем и
работниками "Библиотеки", предлагавшими новые, не вошедшие в  первоначальный
план  книги. Так, например, по настоянию Горького был  включен  ряд  книг по
стихотворному фольклору. Первоначально, как свидетельствует в своих мемуарах
В. М. Саянов, речь шла  об  издании многотомной "Библиотеки фольклора",  но,
когда  выяснилась  нереальность  этого проекта,  Алексей  Максимович перенес
наиболее существенное в "Библиотеку поэта".
     Однако вопрос был не только в значительном расширении списка включаемых
поэтов (а тем самым говорил  о многообразии и богатстве классической русской
поэзии), но и в реальном соотношении  сосуществующих и  борющихся внутри  ее
принципов,  воплощенных  в  творчестве  отдельных  поэтов,  а также групп  и
направлений. Впервые  вместо изучения  изолированных  вершин  русской поэзии
предстала задача показа истинной  картины русской поэзии на разных этапах ее
истории, а это,  в свою очередь,  повело к  решительной переоценке отдельных
поэтов в творческой эволюции, выяснению их истинной роли и значения.
     Не  менее  существенным,  чем этот новаторский по своим принципам план,
было и то, что  "Библиотека поэта" впервые в истории русской науки поставила
перед  собой грандиозную задачу научной  выверки текстов  всех  включенных в
план поэтов,  "предприняла полный пересмотр памятников с  текстовой стороны"
(Ю.  Тынянов). Нужно было освободить русскую поэзию от  накопившихся за века
ее   существования   типографских   ошибок,    цензорских   и   редакторских
"исправлений",  учесть  все находки, сделанные за  последние десятилетия, --
словом,  дать  подлинную  русскую  классическую  поэзию.   Эта  задача  была
выполнена.
     В результате архивных  изысканий и сверки  с первоисточниками множество
стихотворений    появилось   в    новых    редакциях,    был   сделан    ряд
историко-литературных  и  текстологических  открытий,  впервые  опубликованы
многие,  ранее  вовсе  неизвестные  или  затерянные   в  старых  журналах  и
альманахах стихотворения.
     Русская поэзия представала во всем богатстве и  многообразии дарований,
школ и направлений, во всей полноте того ценного, что было создано каждым из
поэтов.
     Юрий Николаевич не раз возвращался к первому плану, с которого началась
"Библиотека поэта", поминал инициатора серии Алексея Максимовича (Максимыча,
как он уважительно-ласково  иногда его называл), о котором он говорил всегда
очень тепло, как о человеке большого масштаба, крупных культурных начинаний,
глубокой любви к литературе и отеческого внимания к советским литераторам.
     Собственно говоря,  с момента разработки этого плана и  началась работа
Юрия Николаевича в "Библиотеке поэта" и продолжалась в течение десяти лет --
до  начала войны. За  это десятилетие были  периоды,  когда  Юрий Николаевич
очень много времени  и сил отдавал  "Библиотеке", а бывали недели, когда его
целиком поглощала творческая работа или мешала болезнь, но и в такие времена
он, несомненно, помнил о  "Библиотеке", так как обычно возвращался к делам с
новыми предложениями, которые выносил на заседания редколлегии.
     В первые годы Юрий  Николаевич  нередко  заходил в издательство.  В  то
время комнатушка, в которой помещалась редакция  "Библиотеки",  представляла
собой нечто  вроде  клуба, который наши  ближайшие сотрудники-литературоведы
посещали  чуть  не  ежедневно.  Приходили  в  связи с  теми рукописями,  над
которыми  работали или которые рецензировали, но, конечно, шли разговоры и о
последних  литературных новостях и о том, что делается в "Библиотеке поэта",
которая  довольно  часто  оказывалась в  трудном  положении.  Сколь  это  ни
парадоксально,   подчас  бывало  так,  что   сведения,  почерпнутые  в  этих
разговорах,  касающиеся   "Библиотеки   поэта",   с   необычайной  быстротой
распространялись в ленинградских литературных кругах и вскоре возвращались к
нам в сильно преувеличенном виде.
     Не  припомню, чтобы  Юрий Николаевич  вел  в редакции долгие разговоры.
Быть  может,  потому,  что  там   всегда  бывало  много  народа.  Обычно  он
ограничивался  вопросом, как  идут дела, и,  если  было что-нибудь  срочное,
вкратце  высказывал свое мнение, откладывая  более  подробное  обсуждение до
телефонного разговора или встречи.
     Иногда он присылал мне письма, главным образом когда жил летом на даче,
а  подчас и  будучи в городе, но, видимо, не желая отрываться от работы  для
звонка по телефону.
     Приведу  открытку  Юрия  Николаевича,  датированную  июлем  1932  года,
посланную из-под Струг Красных.
     "Арсений Георгиевич, здравствуйте. Что слышно? Как темпы? В  частности,
1) что с  Шиловым?  2) прислал  ли хвостики  Ямпольский? 3) что  с хвостиком
Томашевского  (Дельвиг),  4) Державин  в  наборе  ли? 5)  И  прочее. Вообще,
большая к Вам просьба: не оставляйте меня  в неизвестности и  сообщайте все,
даже маловажное, что Вам захочется. Всего хорошего. Привет. Юр. Тынянов".
     Здесь -- характерное для Юрия Николаевича стремление быть в курсе  всех
дел "Библиотеки поэта", вплоть до самых мелких, и не менее типичная для него
лапидарность  слога.  (Кстати,  многие   письма  Юрия  Николаевича  написаны
карандашом, он утверждал, что карандашом получается короче.)
     Постепенно мои посещения Юрия Николаевича сделались регулярными.
     Сложился  даже  некий  ритуал.  Заслышав  мой  звонок или  голос,  Юрий
Николаевич выходил, приветливо здоровался,  и тут же без долгих  предисловий
начинались вопросы: "Что у нас  делается? Какие поступили  рукописи? Есть ли
новые заявки? Как с печатанием?"
     Последний вопрос был в  то первое десятилетие существования "Библиотеки
поэта" особенно  острым. "Библиотека" "своей" бумаги не имела, бумага шла из
общего издательского котла. Но  "Издательство писателей"  (а с  1935 года --
Ленинградское отделение  издательства "Советский  писатель")  заинтересовано
было, естественно,  в том, чтобы в первую очередь выходили книги современных
писателей;  к  тому  же книги  "Библиотеки"  были  сложны  полиграфически  и
объемны,  они  пожирали  тонны бумаги, с которой вообще  было  весьма  туго.
Подписанные к  печати рукописи большой серии "Библиотеки поэта" залеживались
в  ожидании  своей  очереди.  В  таких  случаях  Юрий  Николаевич  звонил  в
издательство и суровым тоном требовал объяснений: "Почему книги "Библиотеки"
не печатаются? Кто виноват в задержке?"
     Наконец,  после  наших  напоминаний  и  ходатайств,  было  отпущено для
печатания уже подготовленных  книг "Библиотеки  поэта" около пятнадцати тонн
бумаги. Этого хватило бы на несколько книг. О судьбе ее упоминает И. Груздев
в одном из писем М. Горькому; "Получили  наряд  из нашей нормы, но она пошла
на издание Блока как издания экспортного" 1.
     В  конце  30-х годов  Н.  А.  Брыкину,  бывшему в  то время  директором
Ленотделения издательства "Советский писатель", пришла  мысль печатать книги
малой  серии на бумажных срывах, что Юрий  Николаевич приветствовал: "Пускай
на срывах, -- говорил он, -- лишь бы выходили!" 2
     1  В   1932--1936   гг.  было  выпущено  12-томное  собрание
сочинений А. Блока тиражом пять тысяч экземпляров.
     2 Фактически на  срывах вышла всего одна книга  малой серии.
Но в тот период нехватки бумаги и это было достижением.

     Среди ряда задач, стоявших перед  руководством "Библиотеки поэта", Юрий
Николаевич  считал  главными  надлежащий   подбор   сотрудников   (то   есть
редакторов-составителей книг) и выработку типа издания.
     То и другое было делом не простым.
     В основном привлекались относительно молодые  ученые, многих из которых
Юрий  Николаевич  хорошо  знал,  а некоторые  в  недалеком прошлом были  его
учениками.  "Мне  говорят,  -- как-то сказал  Юрий  Николаевич, --  чтобы  я
привлекал  к  работе  того  или  того.  А  я  буду  привлекать  только   "по
знакомству"... только тех, кого я хорошо знаю".
     Но,  привлекая  "по знакомству", Юрий  Николаевич  предъявлял к будущим
составителям  книг  "Библиотеки" весьма серьезные  требования.  Рассматривая
поступившие заявки, он всесторонне обсуждал  каждую кандидатуру. Необходимо,
чтобы это был человек "надежный", то есть подготовил  бы рукопись на должном
уровне и в мыслимые сроки. Предпочтение оказывалось специалистам  по данному
автору  или  теме. Юрий Николаевич рассматривал  установление  канонического
текста  как  настолько важную сторону работы  "Библиотеки поэта",  что  счел
необходимым  специально сказать об этом в кратком предисловии  ко всей серии
(Державин. Стихотворения).
     Для  многих молодых литературоведов  "Библиотека поэта"  явилась школой
исследовательской работы и выработки текстологических навыков.
     Сложнее  было со  старыми,  давно  сложившимися  учеными, которые и  но
знаниям и по опыту имели право на участие в работе "Библиотеки", но вызывали
у  Юрия  Николаевича  сомнения:  будут  ли  их  труды  отвечать  современным
методологическим требованиям?
     Помню, как по  предложению Юрия Николаевича мы вместе с ним отправились
в  Пушкинский  Дом просить  академика  А. С. Орлова,  в то время заместителя
директора Института русской литературы,  крупного  специалиста по литературе
русского  средневековья  и  XVIII века,  возглавить  подготовку  трехтомника
"Ломоносов,  Сумароков,  Тредиаковский". Юрий Николаевич  в свойственной ему
изысканно    вежливой    манере    воздал    должное   эрудиции   академика,
разносторонности и глубине его интересов, но, выйдя, в раздумье произнес: "А
не подведет ли  нас академик?" Надо сказать,  что опасения  Юрия Николаевича
оказались  напрасными:  трехтомник  под  редакцией  академика  А. С.  Орлова
отвечал высоким  требованиям и был положительно оценен критикой. Правда, под
началом  академика  Орлова  работали  такие  серьезные  ученые,  как  Г.  А.
Гуковский и П. Н. Берков.
     Иногда  Юрий  Николаевич  после наших  разговоров  о делах  "Библиотеки
поэта",  уже "под занавес", брал с полки книгу  того или другого из маститых
историков литературы и читал выбранный наугад отрывок, с большим  искусством
передавая  манеру  чтения  автора.  Попутно он сопровождал  чтение  краткими
комментариями: "Сомнительно...  А  вот  и не так!" Как-то, прочитав абзац из
книги одного  ленинградского ученого, известного  специалиста по Грибоедову,
рекомендовавшего при изучении писателя читать  текст медленно,  чтобы глубже
вникнуть в его суть,  Юрий Николаевич воскликнул: "Метод  медленного чтения!
Исследователь должен читать так, как каждый читатель, -- бегло, иначе  можно
вычитать то, чего у писателя вовсе нет!"
     Это были отклики давних несогласий с академической наукой.
     Кстати, у Юрия Николаевича вовсе не было огульного предубеждения против
историков  литературы  старой  школы.  Он,  например,  высоко  ставил С.  А.
Венгерова,  в  семинаре  которого  оп  когда-то  работал,  ценил широту  его
интересов, увлеченность, исключительное трудолюбие; в огромном томе "Русской
поэзии", изданном С.  А. Венгеровым в  конце прошлого века,  Юрий Николаевич
видел предшественника "Библиотеки поэта". Книгу И.  Гарусова о Грибоедове он
назвал энциклопедией "Горя от ума".
     Манера  речи  Юрия Николаевича  была  резко индивидуальна.  Главным  ее
свойством  была  необыкновенная  живость.  Все  своеобразие  его  общения  с
собеседником не могла  бы передать и магнитная  лента:  огромную роль играли
жест,  поза,  мимика,  которые дополняли,  раскрывали, интерпретировали  его
речь.
     В  дела "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич входил  детально.  Вплоть до
того  даже,  что в  случаях больших задержек  со сдачей рукописи  иногда сам
связывался  по телефону  с редактором-составителем и разговаривал в довольно
жестком тоне.  Вообще, когда надо было принять конкретные меры или устранить
препятствия,  он  действовал  тут  же,  не откладывая:  звонил по  телефону,
телеграфировал или "составлял  бумагу".  Перезванивался он  во  время  наших
разговоров иногда и с членами редколлегии, чаще всего с  В. М. Саяновым, так
сказать "на ходу" решая вопрос. Обычно, лишь покончив с деловой стороной, он
спрашивал меня: "А что слышно?.." Или: "Вы слышали..." -- и тут оказывалось,
что он живо интересуется всем, что происходит в культурной и, прежде  всего,
литературной жизни страны и, в частности, Ленинграда. При этом характерно --
произведения искусства для него не существовали вне  личности  их авторов, к
которым  у него всегда было свое,  особенное отношение. Помню,  как однажды,
обсуждая  работу  литературоведа  М.  И.  Аронсона, в  то  время  безнадежно
больного,  Юрий Николаевич  проникновенно заговорил  о нем как  о  человеке,
наделенном  незаурядным  умом,   душевной  красотой,  отличными  физическими
данными (М. И. Аронсон был спортсменом-альпинистом).  "Увы, болезнь не щадит
никого, --  сказал Юрий Николаевич, -- ни умных, ни  красивых, ни умелых". А
разговор этот происходил в  то время,  когда  сам  Юрий  Николаевич был  уже
тяжело болен.
     Часто всплывали  в  наших  разговорах дела и  планы  Юрия  Николаевича.
Иногда  он   говорил   о   своих   предположениях  и  гипотезах,  иногда   о
взаимоотношениях героев его беллетристических книг, подчас  представляя их в
лицах. Было совершенно ясно, что мысли о  своей работе никогда не  оставляли
его.
     Помню, еще до возникновения "Библиотеки поэта"  Юрий Николаевич  как-то
рассказал мне, что предполагает писать историю  русской поэзии, так сказать,
"навыворот",  где  роль  документа будет играть пародия,  а  роль критики --
эпиграмма. Этот замысел стоял  в связи с давним его интересом к пародии и ее
роли в литературном процессе. Осуществлен он не был.
     Когда появилась большая статья Юрия Николаевича о Кюхельбекере (в одном
из томов  "Литературного наследства")  и я выразил  удовольствие,  что автор
"Кюхли" вернулся  к своему давнему герою, но не в  чисто художественном, как
некогда,  а в  историко-литературном плане, Юрий  Николаевич  сказал,  что в
литературе  и в науке  о литературе предмет исследования  один и  тот же  --
человек, но  в  художественной  трактовке шире  рамки,  больше  простора для
домысла, для интуиции, без чего, однако, нет и исторического исследования.
     Шли у нас  и  разговоры  о  литературных  воспоминаниях  (в  30-е  годы
появилось  немало   мемуаров,  написанных   литературными   и  общественными
деятелями  дореволюционной поры).  Юрий  Николаевич  утверждал,  что мемуары
могут быть объективны, могут быть оправданием совершенных в жизни ошибок или
диффамацией, но  дело не  в этом, а в том, какую роль играет жанр мемуаров в
литературе данной эпохи... Для  современной литературы он представляет чисто
исторический  интерес,  но  не литературный.  "Эпоха  слишком молода,  чтобы
писать мемуары, -- их время придет позже", -- сказал Юрий Николаевич.
     Однажды  Юрий  Николаевич  поставил  пластинку модной  немецкой певицы,
которую  он  привез  из-за  границы,  куда ездил в 1928  году лечиться. "Эта
пластинка,   --   сообщил   мне   Юрий  Николаевич,  --  вызвала   несколько
самоубийств". Действительно, пение было незаурядным -- волнующе-чувственным.
"Когда искусство  обращается к эмоциям, -- сказал  Юрий  Николаевич, --  это
естественно  и  понятно. Но  когда  апеллирует  к  страстям, оно  преступает
границы дозволенного".
     Как-то зашел разговор о коллекционировании. Юрии Николаевич сказал, что
коллекционирование  в любых его формах и видах  -- это  проявление инстинкта
преемственности культуры. Важно сохранить все,  на чем  лежит печать  своего
времени.  "Даже какая-нибудь долговая расписка  или любовная записочка может
дать исследователю больше, чем ученый труд, если попадет в надлежащие руки".
     Заговорили   о  старости.  "Ощущения  возраста   нет,  --  сказал  Юрий
Николаевич. -- Мы узнаем о своем возрасте как бы от противного, по тому, что
не можем уже того, что могли раньше".
     Но возвращаюсь к теме моих воспоминаний.
     Наши  разговоры  с Юрием Николаевичем  касались  разных  сторон  работы
"Библиотеки",  однако главное  место  в них занимали  вопросы,  связанные  с
качеством подготовки отдельных книг. Особенно Юрий Николаевич интересовался,
найдены  ли какие-нибудь  новые материалы, дополняющие  или  изменяющие паше
представление о поэте, а  от  авторов вступительных статей  требовал,  кроме
основательного знания материала,  умения связать творчество данного поэта  с
теми  задачами, которые  выдвигала  эпоха.  Иногда  Юрий Николаевич  выражал
недовольство по поводу тех или иных сторон работы и поручал мне переговорить
с  редактором-составителем,  но никогда  это  не  носило характера  мелочной
опеки.  В  случаях  серьезных сомнений Юрий  Николаевич просил дополнительно
прочитать рукопись  кого-либо из членов редколлегии --  обычно В. М. Саянова
или И. А. Груздева, -- и вопрос решался коллегиал