историко-литературных работ Юрия Николаевича с его
чисто  литературными работами.  В  этом  та  черта,  которая привела  его  в
настоящую художественную литературу.
     Но есть и другой  момент, который  привел Юрия  Николаевича если не  от
литературоведения  к  художественной  литературе,  то на  путь  параллельной
работы в литературоведении и художественной литературе. Для него  характерно
живое осмысление  художественного  процесса,  который не  мыслился как некий
удаленный  в  прошлое  объект,  как  некая  абстрактная мысль.  Исторический
процесс,  исторический объект всегда  был  у  Тынянова живым. Поэтому он  не
мыслился вне осмысления современной  ему  литературы.  Это осмысление  связи
между историей литературы  и литературой современной всегда присутствовало у
Юрия  Николаевича.  В  этом отношении  очень  характерен  состав  его  книги
"Архаисты  и новаторы", и  его  деятельность  в  качестве  писателя  как  бы
продолжала  это  ощущение  необходимой связи между историческим  осмыслением
литературы и участием в литературе сегодняшнего дня.
     Мне  хотелось бы  еще отметить одну черту Юрия Николаевича как историка
литературы. Это  его необычайный  темперамент.  Мы знаем, что он был,  кроме
того,  настоящий полемист. Мы помним его фельетоны за подписью  "Ван-Везен",
где ярко сказался весь этот блеск его полемизма. Этот полемизм так интересен
потому,  что, может быть, никто  больше, чем Юрий Николаевич, не  чувствовал
всю силу полемического удара. Чутье у него было чрезвычайное. Он знал, какой
удар нанести и в какой мере он будет чувствителен.
     Когда Юрий Николаевич стал писать  свои  первые романы, он на некоторое
время  как  бы  отошел  от  литературоведения, то есть  на  страницах  наших
сборников  и журналов почти перестали появляться  его  историко-литературные
труды. Тем не менее он не переставал работать именно как историк литературы.
Я  говорю  о  той  историко-литературной  работе,  которая по  необходимости
сопровождала  его  художественную   работу.  Мы   знаем,  что  написать  эти
исторические романы можно было только в процессе упорного  труда историка  и
историка литературы. Но  я говорю не об этой параллельной работе, а о прямой
историко-литературной работе. Достаточно вспомнить даты появления его работ.
     В  1934 году в "Литературном наследстве" появляется  его крупная работа
"Пушкин  и  Кюхельбекер". Это ряд этюдов по вопросу об отношении  Пушкина  к
Кюхельбекеру.
     К  1939 году  относятся  этюды Юрия Николаевича,  напечатанные  также в
"Литературном наследстве". Это  этюд  о путешествии Кюхельбекера по Западной
Европе и "Декабрист  и Бальзак".  Параллельно  появляются работы о лицейских
стихах Пушкина  и  о "Путешествии в Арзрум". Проблемы,  над которыми работал
Тынянов  в 1939  году,  связаны с  его  более  ранними  работами. Достаточно
сказать,  что  работа  о  "Путешествии в  Арзрум",  появившаяся сравнительно
недавно,  задумана  еще на студенческой скамье  и  кое-что  в  ней  является
результатом студенческих работ. Работа над "Путешествием в  Арзрум"  была не
только исследовательской, но и текстологической. Он проделал огромную работу
над  приведением  в  порядок,  над публикацией всех  рукописей,  всех первых
текстов  "Путешествия в  Арзрум"  (я  такой  работы  пи-кому  не  пожелаю!).
Результат   этой  работы   появился   на  страницах  академического  издания
произведений Пушкина  в  8-м томе. Мне  пришлось как  раз работать вместе  с
Юрием Николаевичем  по выпуску  в  свет этого тома. Таким образом, мне более
или менее близок процесс работы над  "Путешествием в Арзрум". Несмотря на то
что текст, казалось бы,  прост и не представляет больших затруднений, тем не
менее это одна из наиболее трудных проблем пушкинского текста. История этого
текста представлялась  долгое  время совершенно неправильно, ибо была неясна
связь между "путевыми записками" во время путешествия Пушкина в  1829 году и
тем, что называется "Путешествие в  Арзрум"  и  что является  произведением,
относящимся  к  30-му году. Эту проблему  вполне  разрешил в  своем  издании
Тынянов.
     Параллельно  с  этим мысль  Тынянова работала над самим  произведением.
Результат этой работы отразился в его статье.
     Работа о  Кюхельбекере -- труд незаконченный. Я  помню, что перед самой
войной  у  Тынянова  возникла  мысль,  которая  так  и   не  воплотилась  по
обстоятельствам  времени,--  относительно  разработки  лицейских  материалов
архива, касающихся Кюхельбекера.  Юрий Николаевич с большим жаром  отнесся к
этой идее. У  него  был готов  план разработки этих материалов, сделан целый
ряд  замечаний, намечены основные черты этой  работы.  Но  все  это осталось
только в форме плана, который погиб вместе с жизнью Юрия Николаевича.
     Помимо этого сохранился еще целый ряд работ, готовых или приведенных  в
такой вид, что  они могут появиться в печати, с которыми мы или знакомы, или
скоро познакомимся.
     Таким образом, картина историко-литературных трудов последних лет жизни
Юрия  Николаевича в ближайшее  время  станет  гораздо  более ясной,  чем  то
представление, которое мы имеем о ней сегодня.
     Для историко-литературных тем Тынянова характерно его тяготение к жанру
оды.  К  оде он подходил  особенно:  он  чувствовал оду  гораздо более,  чем
кто-нибудь  из его  современников.  Цитаты из  од  оживали  у  него,  и  это
сказалось в его историко-литературных трудах. Мы помним то внимание, которое
он уделял оде  в книге "Архаисты и новаторы". В этом есть что-то характерное
для его литературной  позиции. Это -- ощущение значительности литературы, но
значительность не нужно понимать только как серьезность. Юрий Николаевич был
очень доступен шутке в литературе. Мы знаем из того, что он напечатал,  и из
того,  что еще не напечатано,  какой мастер шутки он был. Но не в этом смысл
--  не  в  споре   о  серьезном  и  шутливом.  Это  ощущение  значительности
литературного труда пронизывало  сознание Юрия Николаевича  во  всем, что он
делал. Это ощущение пронизывало и его  личное творчество.  С  этим сознанием
значительности литературы он писал свои историко-литературные труды.  С этим
же сознанием значительности литературного  труда он  пришел  к историческому
роману.
     1944

H. Степанов
ЗАМЫСЛЫ И ПЛАНЫ
1
     1922 год. Петербург пробуждается к жизни. Еще недавно на Марсовом  поле
была посажена картошка,  а улицы Петроградской стороны -- все эти Плуталова,
Бармалеева,  Гесслеровский  --  заросли  травой,  дома   стояли   пустые,  с
раскрытыми парадными и окнами без стекол.
     Но по-прежнему величественна молчаливая  Исаакиевская площадь.  На  ней
высится строгий мраморный собор, построенный Монферраном, похожий на римские
католические  соборы. На  площадь  выходят великолепные  дома-дворцы: бывшее
немецкое  посольство,  дом  Мятлева,  черный  дом  графа  Зубова,  в котором
помещался первое время Государственный институт истории искусств. Только что
открылись  учебные   курсы  при  институте  --  по   отделениям   словесных,
театральных,  изобразительных искусств и истории  музыки.  Широкая  парадная
лестница  ведет на второй  этаж. Здесь в  небольших гостиных  --  аудитории,
тесно заставленные старинной мягкой мебелью.
     Энтузиазм --  слово,  давно ставшее привычным, почти  банальным. Однако
именно оно  прежде  всего приходит  в голову, когда вспоминаешь  первые годы
Института истории  искусств.  Профессора получали  ничтожное вознаграждение.
Среди них были известные ученые (я говорю только о  словесном  отделении) --
В. Н.  Перетц, Л. В. Щерба, молодые тогда В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум,
В.  В. Виноградов, Л. П.  Якубинский. И  почтенные  и молодые ученые  были в
равной мере  увлечены своим делом. Они-то и составляли душу института, на их
лекции  "ломились"  немногочисленные студенты. (На  первом и  втором курсах,
занимавшихся вместе, было всего человек двадцать пять -- тридцать.
     Юрию Николаевичу  не было и  тридцати  лет,  когда он  стал профессором
Института истории искусств. Я хорошо помню первое его появление на  кафедре.
Собственно, кафедры и не было. Студенты сидели не на скамейках и даже не  на
стульях, а в мягких  креслах, на кокетливых пуфах, стоявших  вокруг столика,
предназначенного для профессора.  Вдоль лепных потолков и плафонов  тянулись
черные, капающие трубы "буржуек". Лекции начинались в пять  часов вечера, но
Юрий Николаевич  всегда немного  опаздывал. Может  быть,  поэтому он  входил
особенно быстрой, энергичной походкой.
     В гостиной было холодно, мы сидели  в пальто, но он,  входя,  неизменно
сбрасывал шубу. На  нем был синий  костюм, ладно  и  красиво сидевший. В  ту
трудную пору, когда люди  одевались  небрежно и  плохо, Тынянов казался даже
несколько   франтоватым.  Густые,  слегка   вьющиеся  волосы,   умный,  чуть
иронический взгляд, вся манера  держаться подкупали сочетанием артистичности
с  как бы  нарочитой -- из  опасения,  что  он недостаточно  академичен,  --
солидностью, искусственным холодком.
     В  отличие от многих  профессоров  старшего  поколения Юрий  Николаевич
избегал  заученных  формул, доктринерского  тона.  Это  были  не  лекции,  а
блестящие импровизации.  Он начинал  сдержанно, но  вскоре увлекался,  и эта
увлеченность  мгновенно   передавалась   слушателям.   Тынянов  говорил   об
"архаистах"  Катенине, Кюхельбекере с  таким  жаром,  что  казалось, он  сам
участвовал в  их  столкновениях. С  восторгом он  читал  катенинскую балладу
"Ольга",  написанную  "в  пику" Жуковскому  с  его  чувствительным переводом
шиллеровской "Леноры":
Так весь день она рыдала,
Божий промысел кляла,
Руки белые ломала,
Черны волосы рвала...
     И  тут же объяснял,  что ритмическим рисунком этой баллады впоследствии
воспользовался Пушкин в "Пире  во время чумы" ("Ныне церковь опустела"), а в
дальнейшем  Блок.  Катенинскую  балладу  "Убийца"  он  сравнивал со  стихами
Некрасова,  восхищаясь  непривычной  "грубостью"  Катенина,  герой  которого
называет месяц "плешивым".
     Кюхельбекер,  Дельвиг,  Державин,  Жуковский,  Карамзин  --  эти  имена
загорались новым светом. Давно знакомое по школьным  учебникам освобождалось
от привычных формулировок, от  скучных  определений  Саводника и Сиповского,
которых мы изучали в школе. Но особенно воодушевлялся Юрий Николаевич, когда
речь  заходила о  Пушкине. Он  с  наслаждением  цитировал  его  почти целыми
страницами,  читая слегка нараспев,  сдержанно, но далеко не бесстрастно. Мы
особенно  любили  эти  лекции  о  Пушкине.  В  коридоре  раздавался  звонок,
возвещавший окончание лекции,  но  Юрий Николаевич  не прерывал  чтения.  Со
смущенной, милой улыбкой он уходил, лишь когда другой профессор появлялся на
пороге.
     Юрий  Николаевич  был  молод  и  привлекателен. Прекрасной  формы  лоб,
вьющиеся каштановые  волосы, живые, быстрые  глаза, все время меняющие  свое
выражение, легкая, стремительная походка. Он был пламенно влюблен в Пушкина,
чувствовал себя словно в его эпохе.
     Наши  девушки -- а на курсе были преимущественно  девушки -- были почти
все  влюблены  в  него. Они слушали  Юрия  Николаевича как  зачарованные. Он
смущался,  принимал  еще более  строгий вид, говорил  еще  более  сдержанно,
застегивал свой пиджак на все пуговицы, хмурился. Это, однако,  не помогало.
После лекции аудитория  пустела --  все шли  провожать  Юрия  Николаевича до
трамвая,  и  следующий  лектор   должен   был  довольствоваться  двумя-тремя
слушателями, остававшимися по уговору, чтобы лекция не была сорвана.
     На первом курсе я был настолько наивен, что,  не зная  фонетики, взял у
Тынянова  тему  о звукописи у  Батюшкова.  Ни с  кем не  посоветовавшись,  я
разграфил  огромный  лист  бумаги  (размером  с афишу) и  разнес  по  разным
клеточкам  буквы  (именно буквы,  а  не  звуки) великолепного  стихотворения
Батюшкова "Таврида", рокочущего звонкими сонорными звуками:
Друг милый, ангел мой, сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают!
     Надо  было иметь очень много  такта, человеческой доброты, чтобы скрыть
улыбку и  деликатно,  не задевая моего  самолюбия, указать на эту ошибку  --
вернее, элементарное  невежество.  (После  этого  я стал  со  всей  энергией
молодости  изучать фонетику у  такого  выдающегося  ее  знатока,  как С.  И.
Бернштейн.) Эта  доброта,  деликатность  у Тынянова  были незаметны,  скрыты
обычной сдержанностью, но они составляли внутренний нерв его натуры. Доброта
эта неразрывно слита с широтой души, с внутренней значительностью.

     * * *
     В осенний  вечер 1925 года --  я был тогда на третьем  курсе, -- слегка
взволнованный,  я  подходил  впервые к дому  Тынянова. Он  жил на  Греческом
проспекте в типичном петербургском  доме -- четырехэтажном, желтом, лишенном
каких-либо архитектурных украшений, с большим запущенным  двором. Надо  было
пройти  в подворотню и через двор на  черную лестницу,  подняться на  второй
этаж и постучаться у дверей, выходивших на кухню.
     Через коридор  я прошел  в кабинет, мучительно стесняясь  намокших  без
калош ботинок. На  квартире у Юрия Николаевича должен был собраться семинар,
которым руководил он совместно с Б.  М. Эйхенбаумом. Собирались по  очереди:
то у Тынянова, то у Эйхенбаума.
     Юрий Николаевич сидел в кресле в той же корректно-сдержанной позе,  что
и на занятиях в  институте. У письменного  стола,  наклонясь немного вперед,
отсвечивая  тонким  золотым  пенсне,  о  чем-то  говорил Эйхенбаум.  Это,  в
сущности, не были обычные семинарские занятия,  а скорее дружеская беседа  о
литературе и вопросах  искусства. Обычно Юрий Николаевич,  прослушав доклад,
делился  своими  мыслями  о закономерностях развития литературы, о  значении
традиции, об отталкивании от нее, о  поисках нового, нередко  смыкающихся  с
воскрешением  старого. О  "младших" жанрах,  неканонизированных литературных
явлениях, которые  нередко становятся  главными,  помогают  переосмыслить  и
заново открыть принципы литературы и искусства.
     В  эти  годы  --  1926--1929 --  я  особенно часто  встречался с  Юрием
Николаевичем. К этому времени он стал уже автором "Кюхли".
     Уже тогда проявились первые симптомы болезни.
     С этого времени кабинет стал главной цитаделью Юрия Николаевича. Он все
реже  и реже покидал его.  Он не очень  заботился об убранстве кабинета. Да,
пожалуй, просто не замечал его. Плотно набитый книгами шкаф, книги, лежавшие
стопками на столе и на стульях, свидетельствовали о его почти отшельнической
жизни.
     Юрий  Николаевич  любил  рассматривать  портреты   и  гравюры  деятелей
николаевской  эпохи.  Он  показал  мне  портрет графа Нессельроде,  министра
иностранных  дел, одного  из  виновников смерти Грибоедова. "Карлик! Злобный
карлик!" -- повторял он, показывая портрет маленького, но необычайно важного
человечка. По стенам кабинета были  развешаны старые раскрашенные  гравюры с
изображением персидских воинов и шахов.
     Пытливо присматриваясь  к знакомым, Юрий Николаевич запоминал их жесты,
манеру разговора, походку, голос. Так, рисуя в "Смерти Вазир-Мухтара" Фаддея
Булгарина,  он придал ему  черты  одного из своих  знакомых; я помню, как он
изображал  этого  знакомого,   складывающего  на  груди  коротенькие  ручки,
нагибающего   голову,  замирая  от  беззвучного  смеха.  Он   любил  подолгу
беседовать со  старушками домработницами, расспрашивая  об  их  житье-бытье.
Особенно восхищался он их языком. Помнится, что как-то старуха  домработница
сказала  о  коляске  --  "звонкая, как колокол".  Юрий Николаевич  ввел  это
выражение в роман о Пушкине.
     Работал он неравномерно, порывами.
     Он мог неделями, даже месяцами ничего  не  писать,  ходить по кабинету,
читать, раскладывать пасьянсы -- занятие, которое очень любил.  Казалось, он
меньше  всего  занят работой.  Но  это  было  ложное впечатление.  Он  делал
многочисленные  выписки,  обдумывал  характеры и  наружность  своих  героев.
Наконец  наступал  день,  когда он  садился за письменный  стол,  принимался
писать -- и больше ничто его уже не занимало.
     Работал  он  запоем, по восемь -- десять  часов  в  день,  нередко и до
поздней  ночи (конечно, в  те времена, когда болезнь еще  не обессилила и не
измучила его). Писал  быстро, почти не  отрываясь. Чаще  всего он  записывал
первоначальный  текст  в  больших  блокнотах,  потом  многократно  правил  и
переписывал  своим  красивым,  разборчивым почерком. На следующий  день  или
через несколько дней  снова правил,  перечитывал написанное, вписывая мелким
почерком между строк, -- получался снова черновик. Так он работал недели две
подряд, отрешенный от всего мира, полностью увлеченный  творчеством. А затем
опять  длительный  перерыв,  нередко вызванный болезнью,  до  нового прилива
энергии.
2
     Теперь  я  часто  бывал  на  Греческом.  Юрий  Николаевич  в это  время
заканчивал работу над романом "Смерть Вазир-Мухтара", готовил к печати книгу
своих  историко-литературных и критических статей "Архаисты и новаторы". Это
была  самая напряженная  рабочая пора  в  его  жизни. Но  болезнь  неумолимо
наступала. Боли  и недомогания все  усиливались. В 1928 году Юрий Николаевич
едет в  Берлин для  консультации с врачами.  Поездка  его оживила,  принесла
много  новых  впечатлений. Далеко  не  все  они  были  радостны. Он  попал в
Германию в период  возникновения  фашизма.  Уже тогда  разглядел  он  в  нем
страшную опасность для  будущего.  Тынянов высоко  ценил  немецкую культуру,
науку, хорошо  знал немецкий язык. Он любил  Шиллера, Гете, но в особенности
Гейне,  стихи  которого  переводил, в  сущности,  всю жизнь.  Ирония  Гейне,
высмеивавшего тупоумную националистическую  кичливость  немецкой  военщины и
мещан, восхищала  его.  В  свободные  часы  он  всегда  обращался  к  Гейне,
перечитывая его стихи, переводя их или совершенствуя свои  прежние переводы.
Над "Германией" он работал особенно долго, без конца шлифуя и улучшая каждую
строчку  перевода.  Это был  его  отклик на  развертывающуюся  борьбу против
фашизма.
     Юрий Николаевич мастерски  изображал в лицах  смешные  сцены, показывая
знакомых  или запомнившихся  ему людей. Ираклий Андроников в  этом отношении
его  ученик   (кстати   говоря,  он  в  дружеской  обстановке  даже   сейчас
воспроизводит некоторые из рассказов Юрия Николаевича). Среди близких друзей
и  частых посетителей Тынянова  было много  людей тонкого остроумия -- В. Б.
Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Е. Л. Шварц, И. Л. Андроников.
     Много внимания  уделял Юрий Николаевич кино. Еще  в 1926  году  по  его
сценарию  была  поставлена   Козинцевым  и  Траубергом  "Шинель".   Это  был
выдающийся  фильм.  В  нем  выразительно,  блестяще играл  Акакия Акакиевича
молодой  артист Костричкин.  Фильм "Поручик  Киже" также имел большой успех.
Юрию Николаевичу принадлежит  сценарий фильма  "СВД" ("Союз великого дела"),
написанный  в  соавторстве,  о  восстании  декабристов;   он   подготовил  к
экранизации свой  роман "Смерть Вазир-Мухтара"  (фильм из-за войны поставлен
не был).
     Близость  с  этим новым  киноискусством  отразилась,  мне кажется, и  в
художественной  манере Тынянова.  В его романах развитие действия идет не по
внешней сюжетной линии, а путем смены эпизодов, сцен, лирических отступлений
разной тональности -- метод монтажа,  примененный Эйзенштейном в "Броненосце
"Потемкин".   Недоговоренность  внешнего   сюжета  возмещается   подтекстом,
контрастным  принципом смены  кадров, наплывами, крупными планами.  Особенно
важное значение  приобретают деталь, жест, движение персонажа.  Этот принцип
вошел в структуру современного романа.
     Вот что писал Тынянов в  своей  блестящей  работе  "Об  основах  кино":
"Смысловая   соотносительность  видимого  мира   дается  его  стилистическим
преображением.  Колоссальное значение при этом получает соотношение людей  и
вещей в  кадре, соотношение  людей между собою,  целого и  части -- то,  что
принято называть "композ