ению,  не сохранился его сценарий  "Обезьяна и колокол",  однако
некоторые  образы  --  основу  замысла  --  можно  воспроизвести  по  памяти
(помогает и сохранившаяся заявка).
     Дело  происходило  в   середине   XVII  столетия.  Несколько  подлинных
документов  -- голландских и  русских  -- стали  основой зрительных метафор.
Царь и бояре за озорство и безбожие решили свести со света скоморошье племя.
За Москвой-рекой полыхал  гигантский костер, подъезжали возы: в огонь летели
шутовские гудки, сопелки, волынки. Разыскали еще одного  виноватого: колокол
вдруг зазвонил  на  веселый лад.  Его приволокли  на  Лобное  место:  палачи
нещадно били медного преступника плетями, вырвали у него по царскому приказу
язык  и  ухо. Затихла Москва. Умолкли озорные  песни.  Однако прошло немного
времени, и защелкали и зазвенели по  деревням ложки и бубенчики.  Скоморохи,
лишенные  всех  прав,  поротые, с  вырванными  ноздрями,  пошли  по  дворам.
Народное искусство спаслось от казни, удрало из боярских хором, выжило.
     Во всех этих замыслах был масштаб обобщения. Размах поэтической идеи.
     В воспоминаниях не раз  описывалось чтение Тынянова вслух,  его  талант
перевоплощения --  почти артистический. И все же читал  он свои произведения
не  по-актерски.  Были  во  всем  его тоне  особая  густота, значительность,
подчеркнутость ритма.  Так  чтец  в зависимости  от величины зала  не только
невольно меняет громкость, дикцию, но и сам посыл чувств и мыслей становится
иным в многотысячном амфитеатре. Действующие лица Тынянова --  от Пушкина до
какого-нибудь продажного журналиста или пустякового  чиновника -- выходили в
его  произведениях  на  простор истории. И,  читая, Юрий  Николаевич  ощущал
огромность, гул пространства.
     Он как бы лепил из множества объемов единый массив. Площади участвовали
в действии: Сенатская, Адмиралтейская; было "томительное колебание площадей"
и "грозное, оцепенелое стояние площадей" ("Кюхля"); предметы одухотворялись,
открывалась  внутренняя связь между  людьми и вещами. Время бродило в крови,
проходило током сквозь камень и железо.
     Юрий  Николаевич  ненавидел  декламацию,  был  совершенно естествен,  в
высшей мере обладал юмором, но, когда он читал,  лицо преображалось: суровая
строгость и важность появлялись  в его облике;  тяжелый темный взгляд из-под
большого светлого лба  устремлялся  вдаль,  мимо  слушателей,  и  даже  если
события происходили в  небольшой  комнате, а слушатель  был  в  единственном
числе, автор неизменно старался передать в своем чтении огромность событий и
пространства.
     Действие  его  сочинений  происходило  не  только  в   реальных,  точно
описанных местах: номерах Демута на углу Невского и Мойки или в какой-нибудь
неопрятной   полковой   канцелярии,  а  и   на   просторе   великой  страны,
государственной  истории.  Задача  состояла не только в том,  чтобы правдиво
воссоздать  вчерашний день,  но и  в  том, чтобы  измерить прошлым  значение
сегодняшнего.
     "Мы  живем в  великое  время, -- писал он, -- вряд ли кто-либо  всерьез
может в  этом  сомневаться.  Но  мерило вещей у  многих вчерашнее,  у других
домашнее. Трудно постигается величина".
     В каждый период есть у художников -- при всей несхожести дарований -- и
общие черты: поиски  идут в  определенном направлении.  Искусство первых лет
революции имело  одной из своих  отличительных черт и  эту: поиски величины.
Революция как бы сразу же изменила точку зрения. Открылась высота, с которой
теперь  только  и стоило  видеть жизнь. Вот почему  с  такой непримиримостью
отрицалось тогда все бытовое в  искусстве. Неужели достойно стать художником
в эпоху  мирового революционного переворота  лишь для того, чтобы копировать
мелочное, пересказывать обыденное?..
     Да и что  представляла собою  эта обыденность?  Старое  расползалось на
глазах, новое  только устанавливалось,  каждый день  приносил  что-то  иное,
новое.
     Только не  натурализм,  только  не  быт!..  Под  таким лозунгом  начало
трудиться  новое  поколение  кинематографистов.  Поначалу  из-за  возраста и
беззаботности дело казалось простым. Сам угол зрения кинообъектива создавал,
как нам казалось, масштаб.
     С вышки Ростральной колонны открывается еще  большая панорама?.. Завтра
снимаем оттуда.
     "Величина", казалось нам,  -- это комсомолка Октябрина,  выгоняющая  из
пролетарского  города, через Невский, порт, сбрасывая с  крыши Исаакиевского
собора, с самолета, хищного капиталиста и зловредного нэпмана 1.
     1  "Похождения Октябрины",  как и другие  фильмы, о  которых
пойдет речь, поставлены мною вместе с Л. Траубергом.

     Детство  прошло  скоро.  Оно  закончилось  на  маленькой комической.  В
"Чертовом колесе"  мы изо всех сил старались  укрупнить события, но  масштаб
нередко оборачивался  неправдоподобностью,  переигрышем.  И  все стало иным,
когда в 1926 году началась работа над "Шинелью"; рядом с нами был Тынянов.
     "Киноповесть  "Шинель"  не является  иллюстрацией к  знаменитой повести
Гоголя, -- писал Тынянов в либретто фильма. -- Иллюстрировать литературу для
кино задача трудная и неблагодарная, так как у кино свои методы и приемы, не
совпадающие  с  литературными.  Кино  может только пытаться перевоплотить  и
истолковать по-своему  литературных героев и литературный  стиль. Вот почему
перед  нами не повесть по Гоголю, а киноповесть в  манере Гоголя, где фабула
осложнена и герой драматизован в  том плане, которого не дано  у  Гоголя, но
который как бы подсказан манерой Гоголя".
     Речь шла, конечно, не  только о внешних приемах, но и  о всем характере
образности.     Кинематографическое    перевоплощение     этой    образности
противопоставлялось иллюстрации;  на  экран  должны  были  перейти не только
герои и отдельные положения, а и сам размах художественного мышления автора.
Трудно приуменьшить важность задачи, которую ставил перед собой Тынянов.
     Способы  ее решения  образовались в свое  время. Оценить его  сценарный
замысел  можно лишь в сравнении с экранизациями той же поры. "Великий немой"
был темным читателем. От классики на экране оставалась лишь выжимка фабулы и
внешняя обстановка; остальное  считалось "некинематографичным".  В особенной
чести  был  быт.  Помещики  со  щедро  наклеенными  бакенбардами раскуривали
длинные  чубуки,  гусары  в  расстегнутых венгерках  жгли сахарную голову на
скрещенных  саблях; перед  усадьбой  гуляла барыня  с  болонкой на  привязи,
строго поглядывая через лорнетку на крепостных.
     В этих  лентах Тургенев не отличался  от Пушкина; Лермонтов походил  на
Льва Толстого, как родной брат.
     Тынянову  хотелось показать  как бы  сгусток петербургских повестей;  в
сценарии "Шинель" была объединена с "Невским проспектом". При неверном свете
фонарей,  когда все представляется не тем,  что оно есть на  деле, когда все
лжет на Невском проспекте,  начиналась история молодого чиновника; в мертвом
департаментском  мире  кончилась невеселая  судьба  Башмачкина -- маленького
человека, нашедшего призрачное счастье в мечте о  теплой шинели; униженного,
уничтоженного бесчеловечностью.
     Мечты   Башмачкина  --  и  молодого  и  уже  кончающего  свой   век  --
сталкивались с жестокостью жизненного  порядка. Как писал Юрий Николаевич  в
либретто,  это был "порядок гротескной канцелярии  с  нелепыми  бумагами, за
которыми  шевелится чудовищная социальная несправедливость, порядок Невского
проспекта с фланирующими щеголями  и дамами, опустошенными до крайности, как
бы  доведенными до одной внешности,  страшный порядок страшного гоголевского
Невского проспекта,  где  царствуют  кондитер  и  парикмахер,  завивающие  и
подрумянивающие улицу-труп николаевской столицы".
     Тынянов  виртуозно использовал  черновики Гоголя,  отдельные положения,
лица,  детали из  других его произведений.  Это была тончайшая и  сложнейшая
мозаика -- создать ее мог  только историк литературы. В действии участвовали
провинциальные помещики;  подобно Ивану Ивановичу и  Ивану Никифоровичу, они
вели бесконечную и бессмысленную тяжбу (шли и шли прошения, горы бумаг росли
в департаменте) ; в притоне гуляли чиновники  ("нумера" содержал "иностранец
Иван  Федоров");  незначительное  лицо  умело  брало  взятку  и  становилось
значительным лицом...
     Все  это занимало первые  части,  потом следовала  полностью и  в почти
неизмененном виде "Шинель". Мне теперь трудно судить, имело ли смысл вводить
в  картину  молодость  Башмачкина,   --  на  это   были  у  сценариста  свои
соображения.  Способы  экранизации  могут  быть  разными:  нет  порока  и  в
объединении нескольких произведений единого  цикла. Думаю, что автор "Кюхли"
вряд ли отнесся к творчеству Гоголя с неуважением.
     Для нас  эта работа  имела огромное  значение. Произошло,  казалось бы,
нечто  странное:  в период увлечения стихией  кинематографии, когда все наши
интересы были связаны  только с этим искусством, мы углубились в гоголевские
страницы и уже не могли  начитаться досыта. Вчитываясь в книгу, сочиненную в
век, когда о кино и помину не было, мы открыли для себя новое в возможностях
экрана.
     Совершенно   этого   не   заметив,  мы  оказались  за  партой:  учились
сложнейшему делу в режиссуре  -- умению читать.  А  учил нас этому искусству
Тынянов. Как я уже  писал, не только  сценарием ограничивалось его участие в
постановке фильма. Писатель огромной  культуры, человек значительно старший,
чем были мы (мне тогда был двадцать один год), стал "своим".  Он рассказывал
ученикам нашей мастерской  (ФЭКСа 1) о Гоголе, читал главы  своих
сочинений, ничуть не смущаясь, что нередко перед ним  занимался клоун Цереп,
а после чтения приходил француз  с переломанным носом  -- Лустало: начинался
урок бокса. Он радовался успехам тогда еще совсем молодых Сергея  Герасимова
и Костричкина (игравшего Акакия Акакиевича).
     1 ФЭКС  (Фабрика эксцентрического актера) -- театральная,  а
потом кинематографическая  мастерская, организованная  в  Петрограде в  1922
году. Всех нас в первые годы работы называли "факсы".

     Юрий  Николаевич  был   одним  из   тех,  кто  создал  сценарный  отдел
"Ленфильма",  кинематографическое отделение Института истории  искусств,  он
написал работу "Об основах кино".
     Первого мая 1926 года "Шинель" (снятая и смонтированная в шесть недель)
вышла на экран. Это была единственная советская картина в репертуаре декады.
     "Радостная травля ленинградской критики на  этот раз превысила все, что
может  представить себе средний читатель, --  писал Тынянов, вспоминая выход
фильма. -- Один критик назвал меня безграмотным  наглецом, а фэксов, если не
ошибаюсь,  предлагал вычистить  железной метлой. Это  был,  кажется, студент
вуза,  в  котором  я преподавал.  Теперь он  хвалит.  Другой рассуждал  так:
классики  -- народное  достояние;  сценарист и режиссеры  исказили классика:
прокуратуpa должна их привлечь за  расхищение народного достояния. Где  этот
критик сейчас, я не знаю, но боюсь, что он жив и работает".
     Наша дружба не  окончилась на "Шинели". Тынянов и Ю. Г. Оксман задумали
сценарий о восстании Черниговского  полка.  Они  настояли, чтобы  постановку
"СВД" поручили нам.
     "Когда мы  с  Ю.  Г. Оксманом писали сценарий  этой вещи, мы  хотели  в
противовес  мундирам,   безвкусице   и  параду,   данным   в   "Декабристах"
1, осветить крайнюю  левую декабристского  движения, -- вспоминал
Юрий  Николаевич. -- Фэксам в этом сценарии понравилась  романтика двадцатых
годов,  и им удалась не хроникальная и не историческая сторона дела, а нечто
иное:  кинематографический  пафос.  Картина восстания,  где  использованы  и
обыграны все ситуации бережно и расчетливо, -- лучшее, что сделали факсы".
     1 Фильм поставлен в 1926 году, режиссер А. Ивановский.

     Многое в фильме нам совсем  не удалось. Однако благодаря  авторам перед
нами оказались  новые задачи, материал, с  которым  нам еще  не  приходилось
иметь дела. Приходила пора, и каждый из режиссеров первого периода советской
кинематографии  задумывался  над  историей  революции.  Само  время  как  бы
заставляло сдать  экзамен:  чтобы  стать  художником, нужно  было  по-своему
рассказать о революции, показать ее образ. Наступал день, и каждый из нас --
с разной мерой таланта и успеха  -- снимал,  как развевалось  красное знамя,
люди шли в бой за свободу.
     В  "Союзе  великого  дела"  ("СВД")  нам  предстояло показать  один  из
эпизодов  декабристского  движения. Героичность и  одновременно обреченность
мятежа,  подготовленного людьми, далекими  от  народа;  пламя, на  мгновение
вспыхнувшее во мраке. Все  это хотелось выразить романтическим строем. Образ
Тютчева --  кровь,  пролитая среди вечного полюса, --  пожалуй, был наиболее
близок пластике, к которой мы тогда стремились.
     Едва  дымясь,  она сверкнула  На вековой  громаде льдов,  Зима железная
дохнула -- И не осталось и следов.
     В  самой  природе -- лютых морозах, кромешной тьме бесконечных ночей, в
снеге,  льде,  метели --  мы искали  материал для  своеобразной  трагической
пластики.  Мы снимали полк до восстания: ровный четырехугольник заснеженного
плаца,  передвижение геометрических  фигур,  выровненные  по  линейке  носки
сапог, кивера, механический  шаг и  взмах  рук, единообразные лица  --  усы,
бакенбарды,  подстриженные на  один  манер. Монтаж  -- из кадра  в  кадр  --
выстраивал  мертвое,  лишенное всего  человеческого движение,  ход  военного
механизма.  Чередовались  темные кадры -- каре  рот -- и светлые -- одинокие
фигуры командиров (тоже на общих планах) на утоптанном снегу.
     По контрасту с геометрическими, как бы обездушенными кадрами -- огонь и
вихрь мятежа.  Ритмическим мотивом  всего  монтажного эпизода стал ветер. На
натурных съемках теперь часто появлялись аэросани: метель неслась по экрану.
Москвин  превращал снежный вихрь  в светящуюся пелену лучей. Трепетали  огни
факелов,  росла толпа  бунтовщиков,  ничего  геометрического  уже  не было в
очертаниях, веселый мальчишка-барабанщик со счастливым лицом  выбивал дробь:
над  поднятыми  руками,  над  летящими  в  небо  киверами появлялись  фигуры
главарей.  Офицер  в  очках давал команду, восставший полк  уходил  не то  в
пламя,  не  то в  метель  добывать свободу. Тени  идущих  людей вырастали  в
крутящихся хлопьях снега, толпа казалась огромной.
     Наступало мутное, серое утро, перед  мятежниками, вышедшими  на снежную
равнину,  стояли   пушки,   шеренги   правительственных   войск,   бездушные
геометрические формы  --  черные на белом.  Мы ставили себе задачей показать
одинокость восставших, ничтожность их сил сравнительно с мощью империи.
     Силуэты  всадников -- штаба карателей, взмах сабли механической фигуры,
залпы  картечи один за другим, дым закрывал кадр.  Наступала ночь, иная, чем
ночь восстания. Рваные  облака ползли над полем, клубился туман, обволакивая
силуэты  трупов, занесенное  снегом  оружие,  падаль,  волка,  вышедшего  на
добычу. Медленное движение стелющегося дыма  создавало  зловещий контраст  с
неподвижностью мертвого пространства, ощущение гнетущей тишины.
     Во  времена немого кино  мы  нередко отчетливо представляли  себе звук;
чисто  звуковой  контраст  определял  и эту сцену.  Среди  занесенных снегом
трупов   возникало   еле   заметное  движение:  раненый   мальчик-барабанщик
приподнимался, из последних сил заносил над исковерканным барабаном палочки,
выбивая дробь, как бы призывая мертвых к  бою. Услышав призыв, шевелился еще
один человек: близорукий  офицер  шарил  окровавленными пальцами  по  снегу,
находил раздавленные очки, опять терял сознание. На другом конце поля ползла
еще одна фигура, тяжелораненый приподнимался, выпрямлялся один над полем боя
-- последняя живая душа, подымал  руку, как бы желая что-то сказать, и падал
мертвым.
     На "СВД" закончилась наша общая  работа с Тыняновым. Однако влияние его
на  наши  фильмы  сказывалось  и  дальше.  Задумывая  "Юность  Максима",  мы
вспоминали его любовь к подлинным документам, невыдуманным историям. Работая
над шекспировскими постановками, я не раз перечитывал его романы и повести.
     Думаю, что и "Гамлета"  мне было бы  ставить гораздо  труднее,  если бы
много лет назад я не работал и  не дружил с Тыняновым. Пожатие его дружеской
руки помогает мне всю жизнь.
     1965

С. Эйзенштейн
НЕПОСЛАННОЕ ПИСЬМО ТЫНЯНОВУ
     Дорогой и несравненный Юрий! 1
     С  громадным  удовольствием  прочел,  сидя  в  доме отдыха в  горах  на
китайской границе, Вашего Пушкина (часть III, "Знамя", No 7--8).
     В свое время меня  в полный восторг привела Ваша гипотеза, изложенная в
"Безыменной любви", и развитие этой темы здесь не менее увлекательно.
     Восторг этот имел и свои persцnliche Grьnde 2.
     Примерно за год до войны я носился с  мыслью (и с поручением  комитета)
сделать первый большой, серьезный цветовой фильм.
     Нужна была тема. Мне подсовывали не то Фому Кампанеллу, не  то Джордано
Бруно. За красочность.
     Они меня мало устраивали, несмотря на всю внешнюю цветистость.
     Я  искал  чего-либо   такого,   где  цвет  не   был  бы  раскраской,  а
внутри-необходимым драматургическим фактором.
     Делать первый цветовой  фильм о живописце  так же неловко,  как было  в
свое время уж очень просто и  наивно делать музыкальные фильмы  непременно о
композиторах.
     Фильм  же одновременно  и, музыкальный и  цветовой  надо было, конечно,
делать только о поэте.
     Так возникла мысль о Пушкине.
     И о Пушкине потому, что  кроме чудесной игры  музыкальных  лейтмотивов,
outline 3 его биографии прямо богом создано для красок.
     1  Неотправленное  письмо  Ю.  Н.  Тынянову.   Печатается  с
сокращениями. -- Сост.
     2 Личные основания (нем.).
     3 Очертание (англ.).

     Лейтмотивы эти  чисто вагнеровского типа,  которого я  тогда  ставил  в
Большом  театре и метод которого меня  забавлял схожеством с тем, что делает
Чехов  хотя  бы, например,  в "Трех сестрах", например, мотив  "Старый  муж,
грозный муж", начиная от приключения, рождающего "Цыган", -- вероятно,  было
же  такое?  Или  если не  было, то Dichtung 1 могло  бы  заменить
Wahrheit 2 -- до Пушкина, на Черной Речке выслушивающего под утро
цыганок, напевающих ему же собственных его "Цыган" (это не апокриф?).
     Перемена роли самого Пушкина внутри этого мотива.
     Или  тема  суеверия  -- завет бояться  белого, --  обручальное  кольцо,
упавшее  при венчании, белый Дантес (и как хорошо, что зловещее не черное, а
белое).
     А  какая  прелесть  в  музыкально-зрительном  отношении,  двойная  тема
бесконечного  великосветского  катания  и одновременный  "реквием"  Пушкину,
едущему через это пестрое  defile 3 к черно-белому пейзажу черных
силуэтов дуэлянтов на белом снегу.
     Блекло-пыльное, "акварельное" начало на юге, так хорошо откладывающееся
в нежные акварели начала XIX века.
     Мужественная  красочность  периода  расцвета.  Камин  Михайловского   и
сочность кровавой гаммы полнокровных тонов России на рубеже XVI и XVII века;
"мальчики кровавые" Бориса ("Бесы", как другой музыкальный лейтмотив).
     Роковая тема белого вокруг романа с Натали.
     Петербург последнего периода с выпадающим цветовым спектром, постепенно
заглатываемым  мраком.  В  темном  кадре  лишь одно  -- два  цветовых пятна.
Зеленое сукно игрального стола, желтые свечи ночных приемов  Голицыной (было
преступлением отступить  от голубого цвета ее сарафана?). Так мне рисовалось
в предварительных  каких-то эскизах цветовое воплощение темы "Чумы", "Черной
смерти",  поглощающей  одну  за другой цветущие краски какой-то  вымышленной
Италии  (или Англии (!). И наконец, финальные blanc  et  noire  4
конца. И полный тон концовки  с  гробом, увлекаемым в ночь. Тут, конечно, не
без влияния  описания цветового  спектра в писаниях  Гоголя  (как это хорошо
изложено Белым). Но интересно то, что характеризует цветовое движение внутри
гоголевского opus'a, как