ижайших рядов к дальнейшим.
     Вот,  например,  статья  1921 года  "Стиховые формы  Некрасова".  В ней
поставлена  проблема стихового прозаизма. По словам  Тынянова, Некрасов ввел
"в  классические  формы   баллады  и  поэмы  роман  и  новеллу,  со  сказом,
прозаизмами и диалектизмами, а  в формы  "натурального" фельетона и водевиля
--   патетическую  лирическую  тему.  Смещением  форм  создана  новая  форма
колоссального значения, далеко еще не реализованная и  в наши дни". В статье
отсутствуют социальные предпосылки литературной работы Некрасова, дальнейшие
социальные ряды. Но вся характеристика некрасовской демократической  поэтики
строится так, что эти  дальнейшие социальные  ряды как  бы подключаются сами
собой; характеристика подошла к ним вплотную, их остается только назвать.
     Это  относится  и к крупнейшей  из историко-литературных работ Тынянова
20-х годов, к его статье "Архаисты и Пушкин".
4
     Для  научной  деятельности Тынянова 20-х  годов "Архаисты  и Пушкин" --
произведение  центральное.  Эта  большая  статья  (в  сборнике  "Архаисты  и
новаторы" она занимает 140 страниц)  создавалась долго, в 1921--1924  годах,
постепенно  вбирая  в себя опыт литературоведческой  мысли Тынянова. Те, кто
общались с Юрием  Николаевичем  в эти годы,  учились  у  него,  слушали  его
лекции, присутствовали тем самым при становлении этой итоговой работы.
     В  "Архаистах  и  Пушкине"  завязываются будущие  романы  Тынянова. Эта
статья в  то же время эталон  его научного метода 20-х годов. Она вся растет
из протеста против формул, повторяемых по инерции.
     Русская  литература 1810--1820  годов  традиционно рассматривалась  под
знаком  борьбы  классицизма  и  романтизма.  Причем  и  в  современных  и  в
позднейших  высказываниях   по  этому  поводу   господствовала  чрезвычайная
путаница  и чересполосица.  Шишковская "Беседа" считалась, например, оплотом
классицизма, хотя именно карамзинисты были  "классиками" по своим позициям в
русской  литературе  1810  годов,  куда  они  внесли  дух  систематизации  и
организованности,  нормы  "хорошего  вкуса"  и  логическую  дисциплину.  Для
литературных  староверов,   однако,   последователи  Карамзина  --  злостные
романтики;  но романтики для  них точно  так же  и те молодые поэты, которые
стремились в 20-х годах возродить торжественную оду XVIII века.
     Эту путаницу получила в  наследство  и углубила история литературы  XIX
века.  Заново  посмотреть  на  литературные  отношения  декабристской  поры,
увидеть  реальные  факты, увязшие  в  противоречивой  терминологии,  --  вот
задача, стоявшая перед Тыняновым. В  порядке полемической  крайности он  при
этом считал, что может вообще обойтись без понятий классицизм -- романтизм.
     В статье "Архаисты и Пушкин" Тынянов писал: "Сами  литературные деятели
двадцатых годов иногда тщетно гнались за неуловимыми понятиями классицизма и
романтизма...  и  эти  понятия  оказывались  разными  в разных  литературных
пластах.  Происходило это... вследствие того,  что у пас "готовые" (на деле,
конечно, тоже  не готовые, а  упрощенные) западные формулы прикладывались  к
сложным национальным явлениям и в них не умещались".
     Национальная  традиция  является решающей и  закономерной;  иностранные
влияния  случайны,  пока  они  не  освоены  этой   традицией.  Теоретическую
формулировку  этих положений  Тынянов  дает  в статье  1921  года "Тютчев  и
Гейне".
     "Генезис литературного явления  лежит в случайной области переходов  из
языка  в язык,  из  литературы в  литературу,  тогда  как  область  традиций
закономерна  и  сомкнута кругом национальной литературы. Таким образом, если
генетически стих Ломоносова, например, восходит к немецким  образцам, то  он
одновременно продолжает  известные метрические тенденции русского стиха, что
и доказывается в данном случае самою жизненностью явления".
     Нельзя  механически  переносить схему одной национальной литературы  на
другую.  Исходя   из  русской  действительности  1810--1820  годов,  Тынянов
произвел  новую   расстановку   сил.   Вместо  классиков  и  романтиков   --
карамзинисты  и  младоархаисты,  "славяне",  то  есть,  в  сущности,  группа
писателей-декабристов.  Эта  расстановка  сил  прочно  вошла  в нашу историю
литературы. Сейчас она кажется само собой разумеющейся; но ведь ее надо было
найти.
     Борьба  младших  архаистов с  карамзинистами  рассматривается  в  плане
стилистическом, жанровом.  С одной  стороны --  культ малых  форм и среднего
слога,  с  другой  --  требование  монументальных  жанров,  возвышенности  и
просторечия.  Но  связь  этого  разделения и противопоставления с социальной
действительностью,  с  политикой  очевидна.  Не  заметить  ее можно,  только
подходя  к  статье  "Архаисты и  Пушкин" с готовой уверенностью  в  том, что
Тынянов  должен был  отделять литературу от жизни. На деле же в "Архаистах и
Пушкине", как  и  в статье о  стиховых  формах  Некрасова, близлежащие  ряды
литературных   отношений    непосредственно    устремлены    к    дальнейшим
социально-историческим рядам  и  смыкаются  с ними за  текстом.  Впрочем, не
только за текстом. В "Архаистах и Пушкине", например, прямо говорится о том,
что  архаическая поэтика  имела  двойное  политическое применение:  "Младшие
архаисты (в отличие от реакционно настроенных старших членов "Беседы". -- Л.
Г.) --  радикалы (Катенин,  Грибоедов) и  революционеры (Кюхельбекер). Здесь
сказывается  разница между  архаистичностью  литературной  и  реакционностью
общественной. Для младших архаистов второй момент отпал и тем ярче проявился
первый". Об этом сказано вскользь.
     В  своих  работах  первой  половины  20-х  годов  Тынянов  как  бы  еще
"стесняется" подробно  вдаваться в социально-исторические соображения. Но он
дал уже к статье политический ключ.
     В  обращении  к  старине,  к  архаическим  формам  языка  и литературы,
естественно, ищет  опору общественная  и  политическая  реакция.  Но молодым
"радикалам" и революционерам, людям русской дворянской революции также нужна
традиция XVIII века, питающая торжественность новой гражданской поэзии.
     В статье  "Архаисты и Пушкин" нет этих формулировок, но они вытекают из
всего  ее  содержания. Она тем самым прокладывает дорогу пониманию стиля как
выражения  исторически  обусловленного  мировоззрения  писателя;  пониманию,
имевшему  столь  важное  значение  в  дальнейшем   развитии   нашей  истории
литературы. И пробивал этот путь Тынянов не декларациями, а рядом конкретных
открытий.
     Проблема   расстановки   литературных  сил  1810--1820   годов  --  это
одновременно и  проблема  творческой эволюции  Пушкина.  Тема  Пушкина здесь
самое главное.  Начинающему Пушкину уже  в  1818  году  становится  тесно  в
арзамасских  пределах. В  поисках нового  опыта он  сближается  с  архаистом
Катениным, по преданию, говорит  ему, "как Диоген... Антисфену, -- побей, но
выучи".  Но  Тынянов показывает  и  другое:  девятнадцатилетний  Пушкин  уже
перерос простодушное  ученичество. У  архаистов он берет только то, что  ому
может  понадобиться в его неудержимом движении,  что пригодится для будущего
грандиозного пушкинского синтеза. Так,  Пушкину, в сущности,  не понадобился
"высокий план" младоархаистов;  его привлекает  главным образом их интерес к
"простонародности", к просторечию, из области "низших жанров" поднимающемуся
на уровень большой литературы.
     Объем  "Архаистов  и  Пушкина"  --  около  семи  печатных  листов.  Для
Тынянова,  с  его  лаконизмом, это очень  много.  Но  лаконизм,  собственно,
остается  в  силе  --  большая  статья  состоит  из  ряда  исследовательских
эпизодов. Каждый из них --  открытие нового факта, нового ракурса, и все они
служат общей мысли. Обширный материал сжат, мысль скреплена формулировками.
     Одно  из  таких  исследовательских  звеньев  --  раздел  о  "Руслане  и
Людмиле",  в  котором  Тынянов  устанавливает  связь  между  этой  поэмой  и
воздействием  на  Пушкина  катенинских литературных  мнений.  Другое  звено:
главка о Кюхельбекере как прототипе Ленского.
     Отдельная  главка посвящена  анализу  стихотворения  Пушкина  "Ода  его
сиятельству графу Д. И.  Хвостову". Это  характернейший образец тыняновского
научного  метода:  открытие конкретного  исторического факта, подтвержденное
многообразным  материалом, в процессе  исследования расширяющееся  до важных
обобщений.
     Стихотворение   Пушкина,  парадоксально  связавшее  с  Байроном   всеми
осмеянного  Хвостова,  рассматривалось  обычно  как  пародия  на  оды  этого
графомана и члена шишковской "Беседы". Тынянов  раскрывает  в  стихотворении
смысл гораздо более серьезный  -- скрытую  полемику Пушкина  с теоретиком  и
практиком новой оды Кюхельбекером, отчасти с Рылеевым, подобно  Кюхельбекеру
откликнувшимся одной на смерть Байрона в охваченной восстанием Греции.
     Тонкий  анализ  пародийных  элементов  "Оды"  скрещивается  с  анализом
откликов Пушкина  на  высказывания Кюхельбекера в  его программной статье "О
направлении нашей поэзии, особенно  лирической,  в  последнее  десятилетие".
Пушкин не приемлет попытку воскресить торжественную оду, заставив ее служить
целям  новой гражданской  поэзии.  Пушкин ищет новые формы,  соответствующие
сознанию современного  человека.  Так частный, конкретный вопрос  о смысле и
направленности "Оды его  сиятельству графу  Д.  И.  Хвостову"  дорастает  до
вопросов самых принципиальных для эстетики Пушкина.
     Наибольшей   остроты   достигает  тыняновский  анализ  (исторический  и
стилистический)  в  разделе статьи,  посвященном  "любопытному  поэтическому
состязанию",  тайной полемике между Катениным  и Пушкиным. Впервые  объяснен
смысл стихотворений Катенина  "Элегия", "Старая быль". Они содержат  намеки,
тайные  упреки,  обращенные  к  Пушкину после  его  "Стансов" и "Друзьям" --
произведений,   которые  Катенин   воспринял   как  отступничество  от  дела
декабристов.  Сложный  анализ  текста  стихотворений  Катенина,  его  писем,
различных свидетельств, обстоятельств и отношений ведет  в  конечном счете к
расшифровке  стихотворения  Пушкина  "Ответ Катенину".  "Ответ" Пушкина  был
гневен  и  ироничен",  --  пишет  Тынянов.  На  первый  взгляд  --  собрание
литературных  комплиментов,  на самом  деле -- горечь,  полемика, скрытая  в
каждом слове.
     Биографический   факт   установлен,   но   Тынянову    не   свойственно
останавливаться  на этом,  ему  нужен  теоретический вывод.  И  он развивает
теорию  двупланности как характерной черты "семантического  строя  тогдашней
поэзии".
     Может быть  задан вопрос:  стихотворение  "Ответ Катенину" -- разве для
многих  читательских  поколений оно  не  существовало в  своей  эстетической
ценности и до того, как Тынянов истолковал его шифры? Конечно, существовало;
для читателей произведение может полноценно существовать на  разных  уровнях
полноты   его   восприятия.   Дело  же  историка   литературы   восстановить
произведение  в  первоначальной данности  ассоциаций, в  исходном  авторском
замысле, понятном не только адресату, но,  вероятно, и многим современникам.
Тынянов  и восстановил  эти исторические  значения,  возрождая  живую  связь
поэтического  слова   с   действительностью,  с  конкретностью  литературных
отношений, в конечном счете отношений общественных.
5
     Почему, говоря о Тынянове-ученом,  больше всего хочется говорить  о его
историзме? Потому что здесь пафос Тынянова, главный нерв его деятельности --
научной  и  писательской.  Произведение  не  было  для  него иллюстрацией  к
истории,  ни  история -- комментарием  к произведению. Тыняновский  историзм
проникал в самую плоть произведения, в его словесную ткань.
     У искусства  есть, конечно,  вечные  темы  -- исконные вопросы жизни  и
смерти.  Но  предстают  они  в многообразных исторических  воплощениях.  Для
эстетического  переживания  существеннейшим является единство  идеи и формы,
значимость формы. Но вечное само по себе формы не имеет.
     В  историзме есть  мощное  художественное  начало; недаром история  так
долго занимала  место среди искусств  и,  собственно, лишь  в XIX веке стала
наукой.  История  --  поток  и остановка;  она  не только изображала явления
действительности в  их изменении  и движении,  она --  подобно  искусству --
останавливала   преходящие   явления,  превращая  их  в   вечное   достояние
культурного  сознания.  Историзм  обогатил  сознание   человека  бесконечным
многообразием форм  прошедшей  жизни,  пониманием  прошлых культур.  И,  раз
открыв историю, не так просто от нее отказаться.
     Художественное начало историзма с большой  силой сказалось на некоторых
направлениях  историографии  XIX  века (достаточно  назвать  хотя  бы  имена
Баранта, Тьери, Мишле, Карлейля). Вопрос о художественном начале еще  острее
на таких особых участках истории, как история искусств,  история литературы,
где,  независимо  от метода,  сам предмет исследования является эстетическим
фактом.
     Что такое  историзм  в литературоведении?  Это  изучение  литературного
процесса  в  его  причинных  связях,  в  его   соотношениях  с  исторической
действительностью. Но не  только;  для  Тынянова  это также и изучение самой
системы  произведения --  в  динамике  ее элементов.  Элементы  произведения
прочитываются как  знаки  исторически  неповторимой,  социально  характерной
культуры,  с ее  мировоззрением,  с  ее материальными формами.  Соответствие
произведения его времени, его историчность переживаются эстетически.
     Но  историзм  двулик;  он  обращен  в   прошлое  и   в   современность.
Антиисторизм не всегда понимает, что  уйти от истории -- то же,  что уйти от
сопряженного с  ней  понятия  современности.  Современность --  историческая
форма осознания текущей жизни. Понятие это возникло очень поздно -- вместе с
историческим мышлением.  Великая  литература французского  классицизма  была
очень национальной  и в высшей степени выражала свою эпоху и свою социальную
действительность, но ей казалось, что  она  осуществляет вневременные законы
прекрасного и разумного.
     Нельзя  гордиться  чувством  современности,   в   частности  пониманием
современного  искусства, пытаясь  при этом  отделаться от истории. Логически
они нерасторжимы.
     В  Тынянове  историк  и  современный  литератор  сочетались удивительно
стройно. Он брал произведение и спрашивал:
     -- Что оно значило в своем первоначальном историческом бытии? Что  моим
современникам сейчас от него нужно?
     Тынянов был именно  современным литератором.  Он  любил  это  слово. Он
говорил, что  в  России пушкинской поры поэты  и  прозаики  были сверх  того
литераторами; универсальными профессионалами литературного дела, в  которое,
по   их   представлению,  входило  многое:  стихи  и  художественная  проза,
филология, история, критика и журналистика.
     Тынянов -- филолог и  автор романов, киносценарист и  переводчик Гейне.
Для  него  все  это  единое  литераторское  дело.  И  Тынянов  вовсе не  был
исключением.  Все  студенты  литературного  факультета   Института   истории
искусств писали стихи (некоторые и прозу,  но это  было  менее обязательно).
Нам казалось,  что это естественно, и даже казалось, что историк литературы,
изучающий стихи, должен иметь практическое понятие  о том, как это делается.
Нам  казался  тогда нормальным путь  от литературы (хотя  бы  от неудавшихся
опытов)  к  истории  литературы,  или,  наоборот,  из  истории литературы  к
литературе (путь Тынянова),  или  совмещение этих занятий.  Виктор Шкловский
был теоретиком  и писателем; Каверин, уже профессиональный писатель, написал
историко-литературную книгу о Сенковском ("Барон Брамбеус").
     Среди сочинявшихся от случая к случаю куплетов студенческой песни был и
такой:
     И  вот  крадется, словно тать, Сквозь ленинградские туманы  Писатель --
лекцию читать, Профессор Т. -- писать романы.
     Профессор Т. -- это Тынянов. О романе же, который пишется, мы узнали от
самого автора.
     Есть старая добрая традиция -- любимого  учителя после лекции провожают
домой,  продолжая  возникший  в  аудитории  разговор, спрашивая и споря. Так
бывало, понятно, и с Тыняновым. А несколько раз бывало и так:  по дороге, на
углу Фонтанки и Невского (там  была  тогда лодочная станция), брали  лодку и
выезжали на Неву -- белым весенним ленинградским вечером. Если ученикам было
тогда  лет  по двадцать, то учителю не было тридцати. Все  на  равных правах
гребли, сменяясь на веслах.
     Вот так, на Неве, в  лодке,  Тынянов однажды рассказал нам  о том,  что
Корней  Иванович  Чуковский  уговорил  его написать роман  для юношества,  о
Кюхельбекере.  И  он  рассказал  кое-что  о  том,  какой  это  будет  роман.
Рассказывал  Тынянов, немного смущаясь,  а мы немного удивились, но только в
первую  минуту,  потому  что в  общем-то все  это  было  вполне естественно.
Намечалось еще одно  воплощение того материала,  той мысли, которая была уже
нам  знакома  из лекций,  из  разговоров,  --  ведущей  мысли  "Архаистов  и
Пушкина".
     Но Тынянов знал, что дело обстоит не просто, что во второй половине XIX
века   гибкое,   многопланное   литераторство   пушкинской  поры   перестало
существовать, что этот синтез нужно создавать заново.
     1965, 1974

А. Островский
У ИСТОКОВ "БИБЛИОТЕКИ ПОЭТА"
     Весной 1932  года  мне позвонила 3. Л. Никитина -- в то время  директор
"Издательства   писателей   в   Ленинграде",  сказала,  что  в  издательстве
открывается  новый отдел  --  редакция "Библиотека  поэта"  --  и предложила
работать  в  этом отделе  редактором-организатором. Моя  кандидатура, как  я
позже узнал, была предложена Ю. Н. Тыняновым.
     С  Юрием Николаевичем  я  был  знаком  с  1923  года по  Высшим  курсам
искусствоведения при Государственном институте истории  искусств, где он был
преподавателем,  а  я  слушателем  словесного  отделения.  Меня,   недавнего
студента  Киевского   университета,   в   котором  преподавание   в   первые
пореволюционные годы  велось  в  основном еще  старым  поколением филологов,
поражало, что многие  привычные представления подвергались в  лекциях Ю.  Н.
Тынянова решительному пересмотру. Так, например, обычно объединяемые в общую
группу, поэты пушкинской поры раскрывались как совершенно разные, стоящие на
разных позициях,  а  иные  из  поэтов XX века выступали  в  качестве  прямых
продолжателей  традиций  поэзии  XVIII  века. Потрясала и свобода, с которой
профессор  цитировал на память  поэтов прошлых  веков; самые имена многих из
них  были  мне известны тогда разве  что  понаслышке. Главное  же -- история
русской   литературы   впервые   предстала  перед  слушателями  не  как  ряд
обособленных  "вершин",  а как  диалектический  процесс  борьбы  и смены,  в
котором самое понятие литературы изменялось.
     Лекции Юрия Николаевича  были лишены привычной для меня  академичности.
Это  были  скорее  размышления вслух,  с  догадками, сомнениями, гипотезами.
Быстрая смена выражений подвижного лица,  то серьезного, то улыбающегося, то
нахмуренного,  легкие заминки  в поисках  нужной  формулировки  --  все  это
вызывало живое ощущение, что вы присутствуете при  рождении разительно новой
историко-литературной концепции.
     Уже в годы моего пребывания  в  стенах  института  стало  известно, что
интересы  Юрия Николаевича  далеко выходят за рамки  истории литературы. Это
нашло  свое отражение в  студенческой песенке,  в одном из куплетов  которой
говорилось:
     И вот  крадется, словно  тать, Сквозь ленинградские туманы Писатель  --
лекции читать, Профессор Т. -- писать романы.
     "Писатель"  -- В.  Л.  Каверин,  в  то  время  аспирант  Ленинградского
университета, вел на  ВГКИ  семинар  но русской  прозе  XX  века.  Замечу  в
скобках, что некоторым  из участников этого семинара было тогда  больше лет,
чем его руководителю.
     Помню,  как однажды Юрий  Николаевич рассказал мне,