известен, но лет за сорок. Русская.  За армянином. А что удалось
собрать  о муже  -- Федоре  Исаевиче?  Сражался  на  реке  Арпачай!  Ираклий
Луарсабович, спасибо! Простите, передайте мне вон тот экземпляр "Подпоручика
Киже".  -- И  надписал:  "Ираклию  Луарсабовичу  Андроникову  с  арпачайскою
дружбой. Юр. Тынянов".
     В  те  месяцы  он  работал  над  небольшими  статьями  для  "Пушкинской
энциклопедии", которая шла приложением к полному собранию сочинений  Пушкина
в  издании  "Красной  нивы".  Работал  над  исследованием  о  "Путешествии в
Арзрум". И над другим -- "Пушкин и Кюхельбекер". "Смерть Вазир-Мухтара" была
уже  издана. Все  это было написано  в Ленинграде,  в квартире на Греческом.
Состояние  здоровья не  позволяло  Тынянову побывать в Грузии,  проехать  по
Военно-Грузинской  дороге.  Часто  расспрашивал  меня  о  расстояниях  между
почтовыми станциями, о  пейзажах, о нравах и о Тифлисе. Я рисовал ему  планы
города. Рассказывал. Слушал проницательно,  временами радостно восклицал: "Я
не  ошибся".  В  ответ рассказывал  о Тифлисе 1820-х  годов, о чиновниках, о
ссоре  Кюхельбекера  с  Похвисневым,  об  отношении  Ермолова. Все  оживало.
Ложилось на план.
     Читал стихи. Великолепно. От себя. Но как бы и за Кюхельбекера. Называл
Вильгельмом  Карловичем,  Кюхелем,  Кюхлей, Кюхельгартеном.  Любил  и жалел.
Относился  к чудачествам снисходительно, высоко чтил  мыслителя,  теоретика.
Читал: "Горька судьба поэтов  всех времен..." Скандировал, слова выговаривал
отчетливо  и  приподнято.  Артикулировал.  Подчеркивал возвышенность  слога.
Восхищался его критическими статьями. Возвращался к Тифлису. Его беспокоило,
что он не был там. И так ли окажется на самом деле.
     Заговорив  о Пушкине, расцветал.  Всхохатывал радостно. Читал лицейские
стихи.  Вглядывался  в  собеседника.  Объяснял,  как  читать.  Пушкин  любил
Семенову.  А  она  "выла".  Следовательно,  Пушкину  нравилась  "французская
манера". И надо скандировать:
Погасло. Дневное. Светило.
На мор-ре сине-е. Вечерний. Пал. Туман.
Шуми. Шуми. Послушное. Ветрило...
Волнуйся подо мной. Угрюмый. Океан.
     Читал  чуть горловым голосом. Потом брал книжку. Читая, объяснял стихи.
Увлекался.
     Говоря о Грибоедове, морщил лоб. Поджимал  губы. Оставаясь  собой,  был
им. Говорил горько. Задумывался. В этом не было игры. Было проникновение.
     По этой части он не был моим учителем.  Я  начал раньше. Но то, что сам
Тынянов  не  чурается  изображать,  и  даже  классиков,   укрепляло  дух   и
воздействовало.
     Когда  со  справками  бывало  покончено,  обращался  к  более  позднему
времени.  Комментировал  Маяковского.  Читал  "Мелкую философию на  глубоких
местах". Говорил с  уважением. Тут мысль обретала направление теоретическое.
Говорил о весомости слова. О раскованности. О неологизмах. О смелости рифмы.
О  явлении Маяковского  в поэзии  как о принципиально  новом  явлении.  Если
изображал, то слегка.
     Разговор  вязался  легко. Я  восхищался  и  хохотал.  Задавал  вопросы.
Невозможно было уйти. Часто просиживал до ночи.
     Почти  не бывало случая,  чтобы Юрий  Николаевич не  вспомнил бы Борю и
Витю -- Б. М. Эйхенбаума и В. Б.  Шкловского. Говорил любовно и уважительно,
ссылался  на их  работы как на истины, продолжал их  мысль,  оперируя  иными
примерами.
     Часто речь заходила о музыке. Жена Юрия Николаевича Елена Александровна
была музыкантшей, избрала виолончель, но еще в  молодости переиграла руку. И
обратилась к музыковедению. В доме бывали музыканты. И Юрий Николаевич был в
курсе  всех дел, знал, что играют  в концертах, и говорил о музыке тонко, со
знанием дела, сопоставлял с поэзией, с ораторской речью. "Лист -- краснобай,
-- любил говаривать он, --  оратор. У Листа  много бомбаста.  А  Брукнер  --
католический проповедник, из сельской церкви, где никто не торопится и можно
говорить долго".
     Редко,  но все же  иногда выезжал в концерты. И впечатления эти служили
материалом  на  многие дни.  Он  многое извлекал.  И  слышал музыку  так  же
непохоже на  других и так же  талантливо,  как и  видел.  Рассматривая листы
гравюр, комментировал и  сближал  явления  разных рядов. Помню,  я для  него
заказывал  фотографии с листов  "Панорамы Невского проспекта" Садовникова. А
он,  рассматривая  картинки, комментировал  их  от лица изображенных на  них
щеголей,   модниц,   гвардейских   офицеров   (называя   их   гвардионцами),
рассматривал,  кто сидит в  каретах,  и  превращал немую картинку в рассказ,
"озвучивал"  время. Потом, году в тридцать третьем, я  услыхал в  его чтении
"Малолетного  Витушишникова" -- описание поездки  императора Николая Первого
по  Невскому  --  и  вспомнил  тот  первый  рассказ,  который  возникал  при
разглядывании "Панорамы".  В  этой  повести подробности  "Панорамы"  увидены
глазами царя. Николай едет в санях. И про себя отмечает:
     "Прошедшие два офицера женируются и не довольно ловки.
     Фрунт, поклоны. Вольно, вольно, господа!
     Ах, какая! -- в рюмочку. И должно быть, розовая... Ого!
     Превосходный  мороз!  Мой климат хорош. Движение  на Невском  проспекте
далеко, далеко зашло.  В  Берлине Linden --  шире? Нет, не шире.  Фридрих --
решительный дурак, жаль его.
     Поклоны; чья лошадь? Жадимировского?
     Вывески стали писать слишком свободно. Что это значит: "Le dernier  cri
de Paris. Modes". Глупо! Сказать!
     <...>У Гостиного двора неприличное оживление, и  даже забываются.
Опомнились, наконец. А  этот так и не кланяется. Статский и мерзавец. Кто?..
Поклоны, поклоны; вольно, господа!
     <...>  Нужно  быть  строже с  этими...  с мальчишками. Что  такое
мальчишки? Мальчишки из лавок не должны бегать, но ходить шагом.
     Поклоны, фрунт.
     А эта... вон там... формы! Вольно, вольно, малютка!
     <...>  Только  бы  всех этих господ  прибрать  к  рукам.  Вы  мне
ответите,  господа!  Никому,  никому  доверять  нельзя.  Как   Фридрих-дурак
доверился -- и aufwiedersehen. Стоп".
     Это едва ли не самая тонкая пародия на  Николая Первого -- разоблачение
хода мыслей и стиля, пародия на канцелярские обороты  речи, на  механическое
пристрастие к порядку, неподвижную систему империи!
     "Малолетного  Витушишникова"  Юрий  Николаевич  читал  у  нас  дома,  в
Тбилиси. Но сперва скажу о событиях, бывших до этого.
     Зимою  1930/31 года  из  Грузии в Ленинград  приехали  Тициан Табидзе и
Паоло Яшвили. Я и брат мой пришли к ним  в  гостиницу "Европейскую". А в той
же гостинице остановился  Борис Леонидович Пастернак с Зинаидой Николаевной,
они поженились недавно. Тициан  позвонил им. Пастернаки пришли.  В разговоре
упомянули Юрия Николаевича Тынянова. Табидзе и Яшвили знакомы с ним не были.
Пастернак  знал отдаленно. Я  с гордостью  сообщил Пастернаку,  что  Тынянов
читал  мне  его  --  Пастернака  --  стихи  "Сестра  моя  -- жизнь".  И  как
восторгался  ими.  Все  захотели  видеть Тынянова.  Тициан  поручил мне  ему
позвонить и  уговорить приехать в  гостиницу. За поручение я  взялся,  но  в
успехе уверен не  был. Юрий Николаевич был  очень чувствителен  к  тонкостям
обращения. И посредничество мое мог презреть. Но  не  выполнить просьбу -- и
чью!  Пастернака,  Яшвили,  Табидзе!  Разве  я мог!  Волнуясь и запинаясь, я
позвонил. И вдруг Юрий Николаевич заговорил  с радостью, попросил к телефону
Бориса Леонидовича, потом Тициана. И согласился. И вскоре пришел -- жил он в
то  время  уже  на  Плехановской,  за  Казанским  собором.  Неподалеку.  Был
увлекателен, оживлен  и  открыт  беспредельно. Сложный  ход  пастернаковских
мыслей угадывал с лету, великолепно "монтировался" с ним, был очарован Паоло
и  Тицианом,  слушал  стихи, произносил лестные приговоры. Пастернак, читая,
гудел: "Недвижный Днепр, ночной Подол". Потом прочел "Смерть поэта"...
     Тынянов долго потом вспоминал эту встречу.
     Осень 1933  года  я проводил  у отца, в  Тбилиси.  Перед Первым съездом
писателей  большая  бригада -- Тынянов, Тихонов, Пастернак, Форш, Павленко и
Гольцев  --  должна была побывать  в  Грузии,  чтобы  наладить  творческие и
деловые  контакты  с грузинскими литераторами. Тынянов приехал один,  раньше
всех. По Военно-Грузинской дороге. Этот его  приезд, несомненно, принадлежал
к самым светлым и радостным дням его жизни. К Тициану Табидзе и Паоло Яшвили
присоединились и стали  его друзьями: Нина Табидзе, Гогла и Пепико Леонидзе,
Серго Клдиашвили, Наташа  Вачнадзе и Коля  Шенгелая, Валериан Гаприндашвили,
Леля Канчели-Шенгелая.
     Почти каждый вечер в  честь Юрия Николаевича собирались то у того, то у
другого.  Редкое  единодушие объединяло  всех, ощущение  общности творческих
задач,  чувство истинной дружбы  этих  замечательных  людей  и  дружбы  двух
великих  культур, которые они  представляли, жадное желание как можно больше
сообщить Юрию Николаевичу -- рассказать ему о Грузии, о ее поэзии, раскрыть,
объяснить, увлечь... Уже тогда становилось ясным, что эта дружба продолжится
в письмах и  в  больших  литературных делах.  Так и стало.  Из  этой поездки
родился том  "Библиотеки поэта"  -- серии поэтических книг, которой  Тынянов
отдал столько сил, столько времени, -- книга "Грузинские романтики".
     Он жил у нас, в квартире моего отца на улице Дзнеладзе, дом 7. И покуда
Юрий Николаевич находился в Грузии, я с  ним почти не  расставался. Провожал
его в  архив, где  он оживленно перелистывал  еще не разобранные,  никем  не
читанные  прошения  Кюхельбекера,  резолюции  генерала  Ермолова.  Был  горд
находками.  Выписывал пространные цитаты,  пояснял документы  окружавшим его
архивным  работникам.  Меня  просто  поразила тогда  точность,  с  какой  он
угадывал,   где  могли  оказаться  интересные  для  него  бумаги.  Приносят,
развязывают,  смотрят  --  прав!  В  Музее Грузии  для него развязали  почти
недоступную в то время  для изучения картотеку кавказоведа Е. Вейденбаума. И
тут нашел для себя  важное. И всех, кто  его окружал, покорял деликатностью,
мягкостью, скромностью.
     Вскоре после приезда побывал возле могилы Грибоедова на Мтацминда -- на
горе   Святого   Давида,   которую   Грибоедов  называл   самою  пиитическою
принадлежностию  Тифлиса. Стоял  возле  грота.  Был  молчалив.  С  волнением
перечитывал  такую  знакомую  ему  надпись,  составленную  вдовой  --  Ниной
Александровной Чавчавадзе:  "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской.  Но
для чего пережила тебя  любовь моя. Незабвенному -- его  Нина". Когда отошли
--  сказал: "Молодец!  Замуж второй раз не  вышла,  осталась  ему  верна.  А
Наталья переменила  фамилию Пушкина  -- на Ланская. Испытания не выдержала".
Впрочем,  оправдывал:  "Пушкин наказал ей  носить траур по нем  два года,  а
потом  идти  за  другого. Она  вдовствовала семь...  Одна.  Дети  --  Машка,
Сашка... Младшие: Григорий и Наталья... Ей было трудно". Интересовался отцом
Нины Александровны -- замечательным  грузинским  поэтом и генералом  русской
службы Александром Гарсевановичем Чавчавадзе:  "Нужно перевести его стихи...
И  Николоза  Бараташвили. И  Орбелиани Григола. По  всему  видно,  что поэты
европейского класса. Тициан Юстинович Табидзе читал мне подстрочники..."
     Смотрел на Тифлис сверху, с горы. Своими глазами. И грибоедовскими.  "А
что!  Место выбрано здорово. Рассчитано на века... Пушкин тоже поднимался  к
нему сюда -- к этому гроту. Об этом в "Русской старине" пишет Потоцкий".
     Осматривали   старый   город.   Заходили   в  погребки.   Стояли   выше
Цициановского подъема. Потом спустились в  Чугуретский овраг. Застроенный  в
ту пору халупами на разных уровнях, он  был великолепен своей живописностью.
И много раз потом, в  Ленинграде, Тынянов вспоминал  Чугурети и  гордился им
как открытием.
     Ходили  в  серную баню,  чтобы  соотнести впечатление  с  той страницей
"Путешествия в Арзрум", на которой безносый Гассан моет Пушкина.
     Потом  большой  компанией  ездили  в  Цинандали   --  Тынянов  совершал
путешествие по следам  Грибоедова  и по страницам своих  романов,  запоминая
подробности для следующего издания книги.
     Все  более  и   более  восхищался  я  этим   необыкновенным  человеком,
беспредельно    скромным,    гордым,   независимым,    благородным,   чуждым
искательства, героически преданным литературе.
     В  начале 1935  года я переехал из Ленинграда в Москву. Но  в Ленинград
приезжал часто. И каждый раз приходил к Юрию Николаевичу. Сидели в столовой.
Разговор начинался  с того  поэта, том  стихотворений  которого  готовился в
"Библиотеке  поэта". Каждая книжка проходила через руки Тынянова.  Один  раз
это был разговор о  Случевском, другой раз  о  Фете.  О  Гнедиче... Аполлоне
Григорьеве,.. Или Андрее Белом. С хохотом читал сатирические стихи Шумахера.
Рассказывал  о  дружбе  его  с   Модестом  Петровичем  Мусоргским  и  Иваном
Федоровичем Горбуновым, знаменитым рассказчиком. Читал трагедию Кюхельбекера
"Прокофий Ляпунов".  Вздыхал:  "Какая пьеса прошла мимо  театра..."  Однажды
прочел  мне  статью  про  утаенную  любовь Пушкина  --  Екатерину  Андреевну
Карамзину.  Это  была  статья  Тынянова-романиста.  Работая  над  романом  о
Пушкине, он должен был решить для себя этот вопрос.
     А вслед  за персонажами русской истории возникали разговоры  о друзьях,
впечатлениях, темах. И опять  --  о догадках, гипотезах. Его навещали Шварцы
--  Евгений Львович  с  женой Екатериной  Ивановной,  Эйхенбаумы,  Каверины,
Оксман, Коля  Степанов.  Тынянов блистал! Счастье  было разговаривать с ним,
учиться у него,  слышать его речь, его смех, чтение стихов, рассказы о  тех,
кого он  не  видел  и видеть  не мог,  но  прозревал  сквозь времена с такой
очевидностью,  что казалось, живые и давно ушедшие существуют в его сознании
и памяти на равных правах.
     Долго  спустя  после  войны  и  смерти  Тынянова,  готовя телевизионную
передачу  о  Центральном государственном архиве  литературы и  искусства,  я
извлек из архива Виктора  Борисовича Шкловского письмо Юрия Николаевича 1930
года.
     "Дорогой Витенька,  я сегодня слышал такой разговор на улице. Маленькая
девчонка говорила другой: "Я  люблю  болеть к концу  четверти, когда уже  по
всем вызвана". И, конечно, мы все  так любим  болеть, но ты не  забудь того,
что мы  еще не по всем вызваны". Маяковский "устал 36 лет быть 20-летним, он
был человеком одного возраста".
     Тонкое понимание характеров и обстоятельств вело  Тынянова к  пониманию
поэтов,  судеб,  литератур,  времен. Романы  его  не  стареют и,  думаю,  не
постареют,  даже если найдутся новые факты, о которых Тынянов  не знал. Дело
тут  не  в  репертуаре  фактов, а  в постижении исторической роли героев.  И
прежде всего  Пушкина,  Грибоедова,  Кюхельбекера.  Тынянов писал  не просто
биографические  романы,  а  средствами  поэтического  слова  выяснял  судьбы
культуры,  показывал,  какою  ценою куплено  их бессмертие.  И во  всех трех
романах рядом с  великими героями  русской литературы, соединяя эпохи, стоит
сам Тынянов -- огромный, еще  до  конца  не оцененный  мыслитель,  теоретик,
историк, художник и человек.
     1974

А. Гацерелиа
ВСТРЕЧИ В ТБИЛИСИ
     В  октябре  1933 года  в  Тбилиси  впервые  приехал  выдающийся русский
писатель, литературовед и критик Юрий Николаевич Тынянов.
     Тициан Табидзе  до того  говорил мне,  что беседовал обо  мне  с  Юрием
Николаевичем. Тынянов в тот период готовил к изданию пушкинское "Путешествие
в  Арзрум"  со  своими  комментариями. И я как специалист в области  истории
кавказских войн в какой-то мере мог оказать ему помощь.
     Тынянов входил в состав той бригады русских писателей, которая приехала
в  Тбилиси для участия в подготовке Декады грузинской литературы в Москве. К
тому  же  Юрий  Николаевич  являлся  членом  редколлегии,  а  затем  главным
редактором  основанной Максимом  Горьким серии "Библиотека поэта", в которой
намечалось  издать сборник грузинских поэтов-романтиков. В этом  отношении я
также должен был ему помочь.
     В час  дня  в  вестибюле нижнего  этажа Дома  писателей я встретился  с
Тицианом, и  он  сказал,  что  Тынянов  здесь,  наверху,  и  вот-вот  должен
спуститься.
     Тынянова,  ученого и писателя, я  хорошо знал заочно, читал  его романы
"Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара",  рассказ "Подпоручик Киже" --  эти шедевры
современной  русской  исторической прозы,  а его  литературоведческие  труды
"Проблема стихотворного языка" и "Архаисты  и новаторы" и критические статьи
изучил специально...
     Вот и он сам. Юрий Николаевич в сером костюме и с тростью в руках бодро
спускается вниз по ступенькам деревянной  лестницы. В грациозном покачивании
тростью,   во  всем   его  облике  угадывалось  сознательное   стремление  к
элегантности. Перед нами -- среднего роста мужчина, с красивым высоким лбом,
черными  глазами и  на редкость бледным лицом,  за  природным  артистизмом и
дисциплинированной сдержанностью которого ясно чувствовался в меру ироничный
ум.  Тынянов при  надобности прекрасно скрывал  эту  свою черту  под  маской
рассеянности и индифферентности.
     И  тем не  менее он  с  первых  же минут знакомства очаровывал  всех  и
вызывал симпатию окружающих.
     --  Думаю, наше знакомство будет  полезным для  нас  обоих, Тициан  уже
говорил мне о вас! -- сказал мне Тынянов, как только мы познакомились.
     Я растерялся от такого обращения, ни слова не смог вымолвить в ответ.
     Вначале я предложил  Тынянову пойти в  университетскую  библиотеку, где
хранилась доселе неизвестная рукопись одного из декабристов. Юрий Николаевич
весьма заинтересовался рукописью, и мы тотчас же отправились в университет.
     Книгохранилище университета располагалось в нижнем этаже здания. В годы
моего студенчества директором  его был всемирно  известный ученый, профессор
Григол  Филимонович  Церетели,  один из  кумиров  нашего  поколения,  лектор
Тынянова по Петербургскому университету.  В 1933  году  Григола Филимоновича
вместе с Иванэ Джавахишвили перевели в Государственный музей истории Грузии.
     Юрий Николаевич  долго и кропотливо  рассматривал  рукопись,  выписывал
заинтересовавшие его места. Тут я должен признаться, что по сей день не имею
никакого понятия о содержании этой рукописи.
     На обратном пути мы сели в битком набитый  трамвай  (тогда он еще ходил
по  центральной улице  города). Вдруг Тынянов схватился  рукой  за  сердце и
страшно побледнел. Оказывается, у него пропали часы.
     -- Единственная вещь, которая у меня от матери, -- огорченно проговорил
он, но  тотчас взял себя  в  руки. Никогда после за все  время  пребывания в
Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте.
     --  Жара... -- сказал Юрий Николаевич после минутного молчания.  -- Мне
трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком...
     Мы  сошли  с  трамвая.  Тынянов  шел,  словно  и  не  случилось  ничего
неприятного,  и  спрашивал  о каждом  мало-мальски примечательном  здании на
проспекте  Руставели, в то  же время  вспоминая некоторые  интересные  места
недавно прочитанной им рукописи.
     В аллее  перед Дворцом  пионеров  нам  встретился  Ираклий  Андроников,
давнишний его знакомый, у которого Тынянов и остановился  в Тбилиси. Русский
писатель  восхищался  личностью  его  отца,  известного  грузинского  юриста
Лаурсаба  Андроникашвили,  сверстника  и  товарища  Иванэ   Джавахишвили  по
Петербургскому университету. Меня это не удивляло, поскольку, как  и  многие
другие,  я хорошо  помню публичные  выступления и лекции Л.  Андроникашвили,
человека редкой эрудиции, в совершенстве владевшего ораторским  искусством и
блестящим  даром  импровизации.  Мне довелось и беседовать с  ним.  Однажды,
вместе с Тыняновым,-- в доме Андроникашвили на улице Дзнеладзе, а до того --
у живущего на верхнем этаже того же дома профессора Александра Барамидзе.
     И вот трое, Юрий Тынянов, Ираклий Андроников и я, направились  в  Музей
истории  Грузии,  чтобы  повидать  Григола  Филимоновича  Церетели.  Встречу
учителя  с