что этот ученый -- сам участник литературного процесса 20-- 30-х
годов.
     И еще об  одной черте Тынянова  хочется сказать сразу.  Идеям  его была
присуща  не  бесспорность,   не  неотменяемость   (такого   не  бывает),  но
применимость, очень долговечная и прочная. Есть мысли, и очень существенные,
которые действуют по прямому назначению и вообще по  прямой --  от учителя к
ученику.  И  есть  расходящиеся кругами; они обладают способностью  влиять в
разных  контекстах и на больших расстояниях  от предлагающей  их  статьи или
книги.  Так  было  с  идеями  Тынянова.  Они  порождали  новые  соображения,
применялись и проверялись на практике. Причем  на материале, самим Тыняновым
еще  не обследованном.  Пересаженная  в  новую среду,  концепция  продолжала
работать и приносить новые результаты.
     Есть   опасность,   от   которой   хочется   предостеречь.   Наследство
замечательных ученых  воспринимается нередко  в виде  отстоявшихся, заведомо
известных читателю формул. Для иных  молодых филологов тыняновская "Проблема
стихотворного  языка" --  это  теснота  и единство стихового  ряда;  и  все.
Формула  --  и  в  самом  деле очень важная  -- поглотила многообразие идей,
способных  активно  жить и работать, вступая  в  непредвиденные соотношения.
Нужна   не   канонизация  выхваченных   из  контекста  формул   ученого,   а
непредрешенное  прочтение   его  трудов,  включение  его   мыслей  в   новые
исследовательские связи. Это относится не только к трудам Тынянова.
l
     Статья Тынянова "Архаисты и Пушкин", начатая в 1921 году  и завершенная
в 1924-м,  была напечатана  после  "Кюхли",  в 1926 году  (сборник "Пушкин в
мировой литературе"), но ученики  Тынянова уже  знали  тыняновскую трактовку
декабристской  литературы из его выступлений  и лекций 1922-- 1924 годов, из
наших  с ним разговоров. И  мы  восприняли "Кюхлю" как переключение в другой
регистр долгого исследовательского труда.
     По   поводу   же  имевших   место   попыток  расчленить   Тынянова   на
положительного романиста и отрицательного литературоведа замечу: и настоящий
ученый и настоящий писатель прежде всего мыслят; и  невозможно, чтобы один и
тот же человек (сочетающий  оба рода  деятельности) одновременно и о тех  же
предметах мыслил бы противоположным образом.
     У   Тынянова   было   свойство,  выработанное   в   борьбе  со  старым,
академическим  литературоведением, -- не  доверять формулам, существующим по
инерции. Тынянов заслужил, чтобы так отнеслись и к собственному его научному
творчеству.  Все  еще  где-то  бродит  готовое  умозаключение:  Тынянов  был
опоязовцем  (хотя  и  поздним), -- следовательно,  он  должен  был  отрывать
литературу от действительности. А он вот не отрывал... Напротив того.
     В  чем  смысл  и  пафос  работы  Тынянова  над  литературным  наследием
декабристов?
     В  своих  ранних   работах  Тынянов  действительно   говорит  о  борьбе
младоархаистов  (декабристская  группа  писателей)  с  карамзинистами  как о
борьбе  чисто  литературной. Но  он  дал такую расстановку сил, такой анализ
исторических  соотношений,  от  которого  оставался  один  только  -- притом
логически неизбежный -- шаг до понимания поэтики декабристов как исторически
обусловленной  литературной политики (к этому я еще вернусь). Но Тынянов  не
говорил отдельно о взглядах декабристов  и отдельно об их стихах. Он показал
--  впервые,  --  как эти  взгляды  воплотились  в темах,  жанрах, в  словах
декабристской поэзии. Конкретно он показал эстетическую нераздельность мысли
и слова.  Мировоззрение русских людей 1810--1820 годов  раскрывалось в слове
-- в единице поэтического искусства.
     Тынянов мыслил исторически и не  мог  мыслить иначе, иначе  подходить к
предмету  исследования.  Это было его  изначальным, органическим  свойством.
Справедливы поэтому указания на особое положение Тынянова в рядах формальной
школы, к которой он принадлежал.
     В 1916--1919 годах изданы  были в Петрограде три  выпуска "Сборников по
теории  поэтического  языка".   Авторы  их  организовали  Общество  изучения
поэтического языка  --  ОПОЯЗ (аналогичные  задачи  ставил  себе  Московский
лингвистический кружок, куда  входили Р. Якобсон, П. Богатырев, Г. Винокур).
Тынянов не участвовал в "Сборниках"; он позднее других появился в ОПОЯЗе.
     Молодых  исследователей  объединяло  стремление  в  противовес  прошлым
академическим  традициям изучать  литературу  в ее специфике, в ее словесной
конкретности. В 10-х и  в  начале 20-х  годов школа в основном разрабатывала
теоретическую  поэтику: поэтический  язык в его  отличии  от  практического,
проблемы повествовательного  сказа или сюжета  и т. д. В кругу этих вопросов
сложились первоначальные теоретические  положения ОПОЯЗа: произведение  есть
"сумма  приемов";  прием  превращает  сырой,   внеэстетический  материал   в
художественное построение. Несколько позднее среди представителей формальной
школы   возникло  стремление  разобраться   в  закономерностях  литературной
эволюции, и  эта  попытка  сразу же  нанесла  удар формуле --  искусство как
прием.
     Формула эта  неизбежно  вела к теории имманентного развития литературы,
то   есть  развития  внутреннего,  в  основном  независимого  от  социальных
воздействий. Приемы устаревают, теряют свою  ощутимость  (автоматизируются),
тогда возникает необходимость их замены, обновления, возвращающего искусству
его  действенность.  Но  оказалось,  что  без  социальных  и  идеологических
предпосылок можно  только указать на потребность  обновления,  но невозможно
объяснить,  почему  же  побеждает именно эта новизна,  а  не  любая  другая.
Невозможно  оказалось  обосновать  самый характер обновления, его конкретное
историческое качество.  Так рушилась  теория замкнутого литературного  ряда,
развивающегося по своим внутренним законам.
     Крупнейшие советские  филологи, начавшие свою деятельность  под  знаком
ОПОЯЗа,  Б.  Эйхенбаум,  В.  Шкловский,  Б.  Томашевский  (В.  Жирмунский  в
1919--1920 годах посещал собрания  ОПОЯЗа, но полностью никогда не  разделял
его  теоретические   установки)   со  временем  пришли   к  историческому  и
социальному  пониманию  литературы.  Это был  сложный  процесс, но  признаки
новых; методологических поисков  появились  довольно скоро,  уже в  середине
20-х    годов;   поворот,    без    сомнения,    во    многом   подсказанный
историко-литературными работами Тынянова первой половины десятилетия.
     Тынянов всегда, с самого начала был историком литературы (что, впрочем,
не мешало,  а помогало ему быть блистательным теоретиком). Он пришел в ОПОЯЗ
сравнительно  поздно, после активной работы  в  Пушкинском  семинаре  С.  А.
Венгерова;  пришел  потому, что его  привлекала новая и острая  проблематика
исследования литературной  специфики, привлекала борьба против академической
рутины и против абстрактной эстетики символистов. Но Тынянов  принес с собой
два неотъемлемых свойства своего научного мышления -- чрезвычайный интерес к
смыслу, к значению  эстетических явлений и обостренный  историзм. Именно эти
свойства и должны были разрушать изнутри первоначальную доктрину  формальной
школы.
     Однако в первой половине 20-х годов Тынянов не считал нужным заявлять о
какой-либо  особой  позиции.  Он принимает  теоретические положения  раннего
ОПОЯЗа,  в известной  мере пользуется ими в своих  первых статьях. Так порой
возникают  в  этих  статьях несовпадения между  теоретическими  формулами  и
построением конкретного историко-литературного процесса.
     Историзм, разумеется, не  личное свойство Тынянова. Тынянов -- человек,
творчески сложившийся после  революции. Он вобрал в  себя  страстное желание
эпохи разобраться  в  прошлом через  настоящее, в  настоящем  через прошлое.
Историзм был воздухом 20-х годов.
     1925 год.  Несколько  человек  на набережной;  среди  нас  Тынянов, без
пальто,  с кепкой в руках.  В  какой-то  ускользнувшей  из памяти  связи  он
говорит о Шкловском:
     -- Виктор -- монтер, механик...
     -- И шофер, -- подсказывает кто-то.
     -- Да,  и шофер.  Он верит  в конструкцию. Он  думает, что  знает,  как
сделан  автомобиль...  А   я,  я  --  детерминист.  Я  чувствую,  что  жизнь
переплескивается через меня. Я чувствую, как меня делает история.
     Тынянов  не остался на  своих  первоначальных научных позициях. От 20-х
годов до 40-х его исследовательский метод эволюционировал, и развитие это не
было равномерным и гладким.
     В этом  очерке  я  меньше  всего  стремлюсь приписать мнениям  Тынянова
непогрешимость. Речь идет здесь о его научном облике, о подходе к материалу,
об открытиях, до сих пор  питающих нашу исследовательскую мысль. Но открытия
не бывают ведь окончательными. Научная мысль должна идти дальше.
     Тынянов именно этого и ждал  от своих учеников. На вопрос,  понравилось
ли ему выступление одного молодого литературоведа, Тынянов как-то ответил:
     -- Да, да, доклад хороший. Но только ученики должны всегда превосходить
своих учителей, а там этого не было...
     Такие оценки  дразнили,  побуждали  напряженно искать свое  собственное
решение.
     Я пожаловалась как-то Тынянову, что мне мешают иногда его точки зрения,
что  из-за  них  трудно бывает  сказать  свое  (я  занималась  тогда  прозой
Вяземского).
     -- А вы не обращайте на нас внимания, -- сказал Тынянов.
     -- Не получается.
     -- Вот мы в университете страдали от другого. От того,  что многие наши
учителя ничего не понимали в литературе. Решительно ничего!
     -- Сейчас, по-видимому, ученики  страдают от того, что учителя понимают
слишком много...
     -- Мда, это тоже нехорошо, -- заключил разговор Тынянов.
     В Институте истории искусств отношения между учителями и учениками были
своеобразны.  Учебный процесс  не отличался  там регулярностью, обстоятельно
разработанной  и  устойчивой  программой;  многое  совершалось  само  собой,
стихийно. Суть там была в другом, в том, что перед студентом сразу, с первых
учебных дней,  в многообразии индивидуальных проявлений  раскрывались сила и
обаяние  научного  таланта.  В институте (точнее, на  высших  курсах)  тогда
преподавали  --  Тынянов,  Эйхенбаум,  Жирмунский,  Томашевский (позднее  --
Гуковский, Энгельгардт), преподавали такие лингвисты, как Щерба, Виноградов,
Ларин,  Якубинский, Бернштейн.  Все они  одновременно ходили  по  коридорам,
спорили на  открытых  для  студентов заседаниях,  читали лекции в  холодных,
плохо  освещенных комнатах,  превращенных  в аудитории. И читали они главным
образом о том, над чем в данный момент сами думали и работали. И у  студента
сразу рождалось желание, иногда робкое, иногда преждевременно самонадеянное,
как-то  переступить поскорее границу, отделяющую его от мира научного опыта,
исследования,  знания.  Подобные  переходы  совершаются  иногда  постепенно,
незаметно,  иногда  же  под  воздействием  толчка  и  осознаются  тогда  как
психологический   поворот,   перелом.   Мне   также  пришлось  испытать  это
переживание поворота и связано оно было с Тыняновым.
     В конце моего пребывания на первом курсе (весной 1923 года) я прочитала
у  Тынянова  в семинаре доклад на  тему о  двух  балладах  1810-х  годов  --
"Людмиле"  Жуковского  и  "Ольге"  Катенина;  обе  они   представляли  собой
самобытную переработку баллады Бюргера  "Ленора". Исходные  положения  моего
доклада  не были самостоятельны.  Об  этих  балладах,  о  спорах  вокруг них
Тынянов  уже говорил  на  лекциях,  развивая  свою  концепцию  борьбы  между
"младоархаистами"  и   карамзинистами.  Отправляясь  от  этого,  я  подробно
проанализировала оба  текста, подробно их сопоставила с немецким  оригиналом
Бюргера. Тынянову  доклад понравился. Не помню точно  сейчас,  что именно он
сказал. Во  всяком случае,  дело было  совсем не  в обилии похвал -- Тынянов
вообще был  в  своих  выражениях  сдержан.  Важно  было  ощущение,  что  ему
интересно, что в докладе он нашел что-то для себя новое, что разговор был не
условно  педагогический, а всерьез. Решающим  тут являлось  наше отношение к
Тынянову  как носителю исследовательской мысли. Если ему  интересно, значит,
что-то получается, нужно продолжать. Доклад о  "Людмиле" и "Ольге" стал  для
меня одним  из тех моментов, когда перед человеком мгновенно  приоткрывается
обязательность его будущего  поприща. И  это переживание, быть может,  более
интенсивное,  чем  в  будущем  переживание  любого  успеха.  Но  именно  тот
исследовательский  тип,  который  воплощал  для  нас  Тынянов,  не  позволял
обольщаться легкостью, быстродостижимостью целей. Уже тогда угадывалось, что
открывающаяся перспектива -- это перспектива безостановочных усилий.
2
     Присущий  Тынянову  историзм  сказался  в   каждом  из  его  конкретных
исследований  литературного  материала  (даже  в  самых  ранних).  На  чисто
теоретические  высказывания  Тынянова  20-х  годов   --  в  особенности  это
относится к статье 1924 года "Литературный факт"  -- в большей мере повлияла
теория имманентного  развития; теория  антиисторическая,  поскольку  историк
показывает  явление  в  его  связях с  другими  явлениями  действительности,
отбирая   и  раскрывая  при  этом  связи,  с  его   точки  зрения,  наиболее
существенные.
     В статье "Литературный факт" Тынянов трактует еще литературную эволюцию
как чередование автоматизации и обновления художественных принципов. Но и  в
этой  статье  -- характерное  тыняновское  стремление  понять  "литературные
факты"  в их  изменяемости, в борьбе и движении. Тынянов  протестует  против
статичности старых литературоведческих формул.
     Следующее теоретическое высказывание Тынянова о характере литературного
процесса  -- это статья "О литературной эволюции".  Она  появилась в  другой
обстановке, в 1927 году, когда перед бывшими опоязовцами вплотную стояли уже
социологические проблемы.
     Среди старых моих бумаг сохранилась запись:  "Ю. Н. на днях  говорил со
мной о необходимости социологии литературы..." Датирована эта запись началом
июля 1926 года.
     Через два года, в 1928-м, в журнале "Новый Леф" (No12) появились тезисы
Тынянова  и  Р.  Якобсона  ("Проблемы изучения литературы и  языка");  в них
выдвинуто было  требование сочетания синхронного изучения языка и литературы
с  диахроническим  (то  есть историческим)  и провозглашалось,  что  история
литературы или искусства тесно связана с другими историческими рядами.
     Но еще раньше, на первой  же странице статьи "О литературной эволюции",
Тынянов писал:  "Построение...  замкнутого литературного ряда и рассмотрение
эволюции внутри его наталкивается то и дело на соседние культурные, бытовые,
в  широком смысле, социальные ряды, и, стало быть,  обречено  на неполноту".
Соотношение  литературного  ряда с социальным  Тынянов  предлагает  изучать,
начиная с "соседних", ближайших рядов и фактов: литературные отношения, быт,
в условиях которого существует литература, с которым она взаимодействует. Он
опасался   упрощения   литературных   проблем   при   непосредственном,  без
промежуточных звеньев, обращении  к наиболее общим  социальным предпосылкам.
"Доминирующее  значение главных социальных  факторов,  -- пишет Тынянов,  --
этим не только  не отвергается, но должно выясниться в полном объеме, именно
в вопросе об эволюции литературы..."
     Историзм становится орудием анализа произведения литературы во всей его
словесной, материальной конкретности. Это  сочетание, характернейшее для его
исследовательских установок,  Тынянов и  стремился  обосновать  в статье  "О
литературной эволюции".
     Статья  эта  во  многом предвосхищает опыты структурной  поэтики  наших
дней.  При этом она  отмечена неизменно  историческим  пониманием  структуры
произведения и ее  элементов. Литературное произведение  Тынянов  предлагает
понимать   как  систему.  Своего   рода  системой  являются  и  литературные
направления, и литература  данной  эпохи  в целом. Тынянов пользуется такими
понятиями, как конструктивный принцип, как доминанта (господствующий элемент
системы, который подчиняет себе и определяет остальные).  Казалось бы, здесь
налицо  все  данные  для замкнутого,  изолированного  изучения литературного
произведения. Но у Тынянова это совсем  не так. На первый план он  выдвигает
понятие функции. Элементы художественного произведения существуют не сами по
себе и не в виде механической суммы, но в динамической связи друг с другом и
с общим контекстом  произведения. Значение художественного слова возникает в
этом контексте  и изменяется в зависимости от дальнейшей  исторической жизни
произведения. "Соотнесенность каждого элемента литературного произведения...
с другими и, стало быть, со всей системой я  называю конструктивной функцией
данного   элемента",  --  писал  Тынянов.  Произведение  также  имеет   свои
исторически  изменяющиеся   функции,  потому   что  оно,   в  свою  очередь,
соотносится  с   системой  литературы;   эволюция  же  литературы  в   целом
определяется  фактами  социальными. Так  произведение литературы  Тынянов  в
конечном счете стремится исследовать и как особую художественную структуру и
в его связях с разнообразными явлениями действительности.
     Сейчас уже нельзя согласиться с рядом положений тыняновской статьи 1927
года.  Так, связывая литературный ряд с социальным, Тынянов  все еще говорит
об  отдельных рядах. Притом  лишено  определенности понятие быта в  качестве
ряда, ближайшего к литературе. Но есть в этой статье нечто и сейчас в высшей
степени   актуальное.   Ее   живое,  плодотворное  начало   --  убежденность
исследователя  в  том, что и  теория литературы не может не быть историчной,
что  даже   отдельные,  отвлеченные  от  целого   литературные  элементы  не
существуют как статические и всегда себе равные.
     Нет,  например, славянизмов  вообще.  Славянизмы  в  системе Ломоносова
совсем  не то,  что в  произведениях  архаистов, где  они становятся  боевым
знаком  в  литературной  полемике  и  борьбе.  А  в  послепушкинской  поэзии
славянизмы (очи, уста и т. п.) -- это уже только украшение слога.
     Динамичен и  тыняновский подход к проблеме жанра, одной  из основных  в
теории литературы: "В изолированном... от  системы произведении мы  жанра  и
вовсе не в состоянии определить, ибо то, что называли одою в  двадцатые годы
XIX века, или, наконец, Фет, называлось одою не по тем  же признакам, что во
время Ломоносова. ...Изучение изолированных жанров  вне  знаков той жанровой
системы, с которой они соотносятся, невозможно. Исторический  роман Толстого
не соотнесен  с историческим  романом Загоскина, а соотносится с современной
ему  прозой". Так  изменялась исторически функция  стилистических элементов,
функция жанров и т. д.
     Теоретичность столько же  свойственна научному складу Тынянова, сколько
и историзм. И  он знал,  что теория литературы  имеет свою  специфику -- она
работает на историческом материале.
     В   основном   теоретическом  труде   Тынянова,   в   книге   "Проблема
стихотворного  языка",  эта  историчность  теоретического объекта не  всегда
прямо  указана,   но  всегда  присутствует,  она  заложена   в   самом  ходе
исследовательской мысли.
     В своих научных  работах Тынянов  лаконичен. Обширные знания,  обширный
переработанный материал, огромную энергию мысли он сосредоточил на небольших
пространствах.  Идей  у  него  было много,  и он  не всегда  предлагал их  в
развернутой форме.
     К числу  таких вскользь  оброненных  утверждений принадлежит одно очень
важное -- мысль о неизбежной историчности восприятия произведения искусства.
     "Неосторожно говорить  по поводу какого-либо литературного произведения
о его эстетических качествах вообще... Обособляя литературное  произведение,
исследователь  вовсе  не ставит  его  вне исторических  проекций,  он только
подходит к нему с дурным, несовершенным историческим  аппаратом современника
чужой эпохи".
     Это сказано уже в стать