е "Литературный факт" (1924), а через три года в
статье "О литературной  эволюции" Тынянов писал: "...изолированное  изучение
произведения есть та же  абстракция,  что  и абстракция отдельных  элементов
произведения.  По  отношению к  современным произведениям она сплошь и рядом
применяется  и  удается  в критике, потому  что соотнесенность  современного
произведения с современной литературой -- заранее предустановленный и только
замалчиваемый факт".
     Итак, в искусстве нет  и  не может быть восприятия внеисторического, но
историзм этот может быть непроясненным, бессознательным или "замалчиваемым",
в силу определенной исследовательской установки.
     Тынянов  не развил подробнее эту  существенную мысль, поэтому  хочу  ее
пояснить. Произведение воспринимается своими читателями по-разному. С разной
полнотой  понимания,  с   разным   охватом  заложенных  в  нем  значений   и
возбуждаемых им  ассоциаций --  бытовых,  культурных, исторических.  Но  при
любом охвате  любой  читатель,  читая,  делает поправку  на  историю.  Любой
читатель   Пушкина  или   зритель  шекспировской  трагедии   --  даже  самый
неподготовленный -- знает, что воспринимаемое им совершается в другую эпоху,
живущую  по другим социальным  законам. Его исторические представления могут
быть  смутными и  скудными, но  он  знает,  что  произведение  современное и
произведение прошлых эпох -- это  разные вещи, требующие  разного отношения.
Современность  же,  в  свою  очередь,  есть понятие историческое,  возникшее
вместе с историзмом и без него не имеющее смысла.
     Проблемы  современности, актуальности произведения  для  Тынянова  были
столь же важны, как и проблемы его исторического бытия. Те и другие вытекали
из   единого  понимания   динамичности   искусства.   Тынянов   выступал   с
непосредственными  откликами  на  литературные  явления   текущего  дня  или
недавнего прошлого. Ему принадлежат  статьи  о Брюсове,  Блоке,  Хлебникове,
статья   "Промежуток"   (1924)   с  характеристиками  Есенина,   Ходасевича,
Ахматовой, Маяковского, Сельвинского, Пастернака, Мандельштама, Тихонова. Не
все  суждения Тынянова-критика  сейчас  убедительны,  не  все  прогнозы  его
оправдались.  Но  безошибочность  никогда  ведь  не  была  уделом  настоящей
критики. Ее удел -- ответы на  назревшие вопросы; такие ответы порою надолго
сохраняют свою действенность.
     Современность,   однако,   нужна  была   не   только  Тынянову-критику.
Литература прошлых эпох жила для него двойной жизнью -- в своей исторической
характерности и в своей актуальности для современного сознания.
     Литературоведение тем  самым  имело  для  Тынянова  двойную  задачу.  В
восприятии  потомков творчество писателя постепенно теряет свои острые углы,
пафос борьбы  и  преодоления, резкость противоречий, оно становится гладким.
Надо сорвать этот омертвевший покров и вернуть произведению всю сложность  и
полноту его первоначальной исторической  жизни, многообразие  его  связей  с
литературой и действительностью. Это дело историка литературы. Но на этом не
кончается его дело. Он не археолог, не реставратор,  он деятель современного
научного  и  литературного  движения.  Литературу  прошлых  эпох  он  должен
показать своим  современникам не только такой,  какой она была,  но и такой,
какой она им нужна сейчас, увиденной глазами сегодняшнего человека.
     Решение двух этих задач и придает смысл занятиям историей литературы.
     Тыняновская теория  изменяющихся функций литературы -- не должна ли она
была привести к утрате  самого  произведения,  растворившегося  в  несходных
восприятиях разных эпох, разных социальных групп и литературных направлений?
Не  угрожал  ли  Тынянову тот  самый субъективный психологический  подход, с
которым  он всегда боролся  во имя  познания  конкретных вещей и объективных
исторических   процессов?  Полагаю,  что   на  этот  вопрос  можно  ответить
отрицательно.
     Каждая наука устанавливает для себя объект изучения, выделяя нужные  ей
стороны,  отвлекаясь  от  остальных.  Так,  науки,  рассматривающие  явления
объективной  действительности,  сознательно  отвлекаются  от психологической
точки зрения.
     Литературоведению  это труднее, чем многим другим наукам. Оно, казалось
бы,  постоянно  имеет  дело  с  явлениями  психологическими. Оно  говорит  о
художественном  познании,  о средствах воздействия  на  эмоции, о восприятии
читателей. Между тем очевидно, что ни теория, пи история литературы не могут
быть основаны  на  учете  субъективных психологических реакций. Произведение
искусства практически существует  в бесчисленных индивидуальных восприятиях,
и  нет  двух  человек,  у  которых  оно  вызывало  бы  совершенно одинаковые
представления. Изучение этих восприятий, в том числе экспериментальное, само
по себе является интересной и важной задачей, но не следует  смешивать ее  с
изучением произведения.
     Тынянов  избежал  опасности подобных смешений.  Он исследует измененное
художественным контекстом  значение слов, скрещение  поэтических ассоциаций,
но исследует их как свойства  и признаки самого  произведения. Это оказалось
возможным именно в силу тыняновского  историзма.  История тоже  имеет дело с
сознанием, но  в первую очередь  с общим  сознанием.  Для истории литературы
существенна не сумма бесчисленных единичных  восприятий, но всеобщность -- в
пределах  данной культуры -- поэтических значений, этических и  эстетических
оценок. Эта всеобщность (ограниченная, понятно, временем, социальной средой)
позволяет возникнуть единству  художественных стилей.  В поэзии, например, и
торжественный  архаический слог, и элегические слезы, розы, урны, кипарисы и
проч.  действенны  именно благодаря  эстетической обязательности порождаемых
ими  ассоциаций;  эти  ассоциации  мы потому  и вправе  проецировать  в само
произведение,   рассматривать   как   элементы  объективной   художественной
структуры.  Это простейший  пример, по то  же относится  и к  явлениям стиля
более   сложным.  Всеобщность   значений   притом   вовсе  не   предполагает
однопланность значений, противопоказанную многозначному поэтическому слову.
     Именно исторически  складывающаяся обязательность значений поэтического
слова позволила  Тынянову  говорить о системе -- системе литературы, системе
литературного направления,  наконец, отдельного  произведения. Представление
об исторической изменяемости этих систем сочетается  у него с представлением
об  их  бытии,  независимом  от  колебаний  и  случайностей  индивидуального
восприятия.
     Произведение  существует  в  его  исторически  первоначальном значении,
которое  исследователь раскрывает читателю, и оно  существует в преломлении,
современном   этому   исследователю   и   читателю.   Существует,   наконец,
произведение "в веках" -- промежуточные этапы его  исторической судьбы;  они
оставляют на  произведении свои  следы  и в  той или  иной  мере учитываются
последующими поколениями.  Такова сложная, многопланная жизнь объективно нам
данного явления искусства.
     Не  знаю, готовился  ли  Тынянов к  своим лекциям обычным академическим
образом.  Во  всяком случае, он  готовился  к  ним своей напряженной  жизнью
исследователя. В небольшую,  до краев  переполненную  аудиторию на лекции по
истории русской поэзии Юрий  Николаевич приходил с книгой поэта в  руках. Он
листал томик стихов,  он читал стихи (превосходно  читал) и объяснял их, как
бы  импровизируя.  Но все знали: эта кажущаяся импровизация -- плод  упорных
изучений.  Впрочем,  форма  мнимой импровизации имела  свой  смысл. Мысль не
предлагалась  готовая,  отстоявшаяся и успокоенная; она возникала у  нас  на
глазах. Речь Тынянова не  была ни легкой, ни гладкой. Он задумывался, иногда
запинался,  подбирал  слова.  И  молодые  люди  следили  за механизмом мысли
ученого  --  это было  поучительное зрелище. Тынянов объяснял дело поэта, то
показывая   большую  историческую   перспективу,   то   сосредоточиваясь  на
поэтическом слове,  на мельчайшем  стиховом элементе.  Тут  раскрывался  его
удивительный дар восприятия поэтического  произведения в его конкретности, в
его  словесной  материальности. Казалось,  он берет  в руки эту  поэтическую
вещь, осторожно ощупывает, поворачивает перед аудиторией разными ее гранями.
И аудитория  напряженно  ждала, зная, что сейчас  перед ней возникнет  новое
решение,  мысль,  неожиданная, но  крепкая,  оправданная всей предшествующей
работой.
     Тынянов не был  сознательным педагогом. Он,  вероятно, не размышлял над
тем, как лучше научить людей их будущему профессиональному делу. Но он  учил
их  своей  преданностью  труду  и мысли,  чувством научной  ответственности,
отвращением  ко  всяческой  болтовне.  Все,  кто  учились  у  него,  учились
совмещать исторический охват с конкретным анализом  факта действительности и
поэтического  слова; учились чуждаться бездумного  описательства и увлечения
неосмысленными явлениями формы.
     Тынянову всегда нужен был  смысл,  значение литературных  явлений. Одна
исследовательская  линия вела отсюда к историческому обобщению, другая  -- к
анализу, детальнейшему и всегда динамическому, самой словесной материи.
     В предисловии 1923 года к "Проблеме стихотворного языка" Тынянов писал:
"Самым  значащим  вопросом в области изучения  поэтического  стиля  является
вопрос о значении и  смысле  поэтического слова... Задачей настоящей  работы
является именно анализ  специфических  изменений  значения и смысла  слова в
зависимости  от  самой  стиховой  конструкции.  Это  потребовало  от  автора
обоснования понятия стиха как конструкции... "
     В  "Проблеме  стихотворного  языка"  Тынянов не  декларировал только, а
путем  точного  анализа показал  смысловой заряд  так называемых  формальных
элементов. Вернее, показал, что нет формальных элементов как таковых, а есть
значащая форма.  Значение  это  может  быть обширным и  важным, а может быть
пустяковым, -- это другое дело. Тынянов писал свою книгу полвека тому назад,
а школьное литературоведение до сих пор учит тех,  кого следовало бы научить
любить и  понимать  литературу, сначала  пересказывать  содержание, а  потом
кратко перечислять "художественные особенности".
     "Проблема  стихотворного  языка" --  книга  насквозь  теоретическая  (о
вопросах  прямо исторических речь здесь идет сравнительно редко), но и в ней
Тынянов никогда не теряет  из виду  историческое качество своего  материала.
Историчность этой книги,  так сказать, подразумеваемая. "Единство и  теснота
стихового  ряда,  динамизация  слова в стихе...  совершенно  отличают  самую
структуру  стиховой  лексики от  структуры лексики прозаической". И  Тынянов
показывает,  как  в  стихе  "смысл каждого  слова... является  в  результате
ориентации  на соседнее  слово". Он показывает это, в  частности, на примере
стихотворения Блока:
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
     Анализ  этих  строк  подтверждает  чисто  теоретическое  положение.  Но
опирается  он  на  историческую  концепцию  поэтики Блока и,  шире,  поэтики
символистов, которые, "употребляя слова вне их связи и отношения к основному
признаку  значения,   добивались   необычайной   интенсивности  колеблющихся
признаков...". То же относится к истолкованию баллады Жуковского "Аллонзо".
Небеса кругом сияют
Безмятежны и прекрасны...
И надеждой обольщенный,
Их блаженства пролетая,
Кличет там он: Изолина!
И спокойно раздается:
Изолина! Изолина!
Там, в блаженствах безответных.
     Подробно и  точно Тынянов проследил,  как подготовляется закрепление  в
слове "блаженствах" колеблющегося  признака пространственности. Опять вопрос
теоретический,  по его  нельзя было бы решить без проникновения  историка  в
поэтическую  систему  Жуковского.  Методологическая  специфика   Тынянова  в
непрестанном скрещивании историзма с интенсивнейшим восприятием  конструкции
произведения.
3
     Тынянов  30-х годов  проявляет все больший интерес к тому, что  в  20-х
годах оп  называл дальнейшими социальными рядами. В поздней статье "Прокофий
Ляпунов".  Трагедия  Кюхельбекера"  (1938) Тынянов писал: "На нем ("Прокофии
Ляпунове".  --  Л. Г.)  отразилось представление  Кюхельбекера  как  ученика
Грибоедова   о   народности,   мысли    декабриста,    пережившего   разгром
освободительного движения, в котором принимал непосредственное участие, -- о
русском народном движении XVII века и  вожде его".  Общественная  обстановка
1810--1820 годов, вопросы политической идеологии выдвинуты на первый план во
всех  поздних  работах  Тынянова  о  Кюхельбекере,  в   статье  "Французские
отношения Кюхельбекера",  во вступительных статьях  к изданиям  Кюхельбекера
1939 года в большой и малой сериях "Библиотеки поэта".
     В  статье  "О  "Путешествии  в  Арзрум" творчество Пушкина погружено  в
политику и социальную действительность его времени.
     Ранний   Тынянов  мог  недооценивать  непосредственное   значение  этих
"дальнейших рядов",  но в своих историко-литературных работах он  никогда не
отрывал литературу от действительности. Напротив того, он всегда искал факт,
который пружинит и подымает большое обобщение.
     У  него было острое  исследовательское  и  писательское  чутье  факта и
документа. Притом -- ни малейшего документального фетишизма. "Есть документы
парадные,  и  они  врут,  как   люди",  --  утверждает  Тынянов  в  заметке,
предназначавшейся для сборника "Как мы пишем" (1930).
     Тынянов  искусно  владел  фактами  --  рычагами,  от  действия  которых
разваливались  благополучные формулы  ложно-академической науки.  Слепота на
факты   --  вот  характернейшая,   по  убеждению   Тынянова,  черта  дурного
литературоведения.
     В  1964  году  в  десятом  номере  "Вопросов  литературы"  опубликована
юношеская работа Тынянова "Литературный источник  "Смерти поэта" (публикация
3. А. Никитиной). В 1914 году Тынянов подготовил этот доклад для Пушкинского
семинара С.  А. Венгерова. В статье девятнадцатилетнего исследователя (а это
статья  исследователя, но еще сидящего на  студенческой  скамье)  ясно виден
будущий  Тынянов.  Стержень статьи  -- открытие  дотоле неизвестного  факта:
устанавливается связь лермонтовской "Смерти поэта" с посланием Жуковского "К
кн. Вяземскому и  В. Л. Пушкину"  (1814),  в котором идет речь о трагической
судьбе драматурга  Озерова  1. Это  открытие обставлено  анализом
литературных  отношений,  жизненных  обстоятельств,  политической  ситуации,
стиховой структуры.  Много точных  подробностей. А главное -- энергия мысли,
которая  ищет уже сжатое выражение, не вынося пустых мест,  проходных  фраз.
Фраз в этой студенческой статье нет, но есть пафос; пафос любви к поэзии и к
поэтам России, которую Тынянов пронесет сквозь всю свою недолгую жизнь.
     1 При этом  Тынянов показывает,  что Лермонтов трактует тему
по-своему, иначе, чем Жуковский.

     В статье "Достоевский и  Гоголь"  (1921) научный  метод  Тынянова  20-х
годов уже определился. В центре построения также фактическое открытие: "Село
Степанчиково" Достоевского, помимо  социального обобщения,  содержит  личный
памфлет,  речи Фомы  Опискина  пародируют  гоголевские  "Выбранные  места из
переписки   с   друзьями".   Тынянов   присмотрелся  к  текстам,  к   фактам
действительности,  к  литературным  отношениям  и увидел то, что до него  не
замечали:  Достоевский не  только учился  у Гоголя, но боролся с Гоголем  --
чтобы стать  Достоевским. Для Тынянова противоречия и борьба -- неиссякаемая
движущая  сила развития литературы. Пародийное начало  в "Селе Степанчикове"
-- найденный  и  подтвержденный щедрым материалом  доказательств факт.  Факт
пружинит  и подымает  важные пласты  литературных  отношений. Концепция этих
отношений  возникает  на стыке  литературы  и  социальной  действительности;
биография Достоевского, общественная позиция Гоголя служат ей материалом.
     Тот  же методологический принцип в статье 1923 года "Пушкин и  Тютчев".
Литературный процесс  есть борьба  и  движение вкось. Тютчев  как  "архаист"
боролся  с  Пушкиным,  и  Пушкин,  утверждает  Тынянов,  не  имел  оснований
восторженно приветствовать нового поэта 1. В этой статье подробно
разработан  фактический   материал  отношений  Пушкина  и  Тютчева  (история
упоминаний или умолчаний Пушкина о Тютчеве,  история появления стихотворений
Тютчева в пушкинском "Современнике" 1836 года и т. д.). В то же время статья
эта очень теоретична и для Тынянова принципиальна. Она опровергает концепцию
безмятежной  преемственности  в  литературе,  ханжескую  идею:  все  хорошие
писатели любили  и  благословляли  друг  друга.  Статья "Пушкин и Тютчев" на
сложном  материале утверждает простую истину --  у  больших  писателей  есть
творческие  принципы, поэтому они не всеядны  (это не значит,  конечно,  что
большие  писатели стремятся искоренить  придерживающихся  других  творческих
принципов).
     1 В данной статье я не  исследую вопрос о Пушкине и Тютчеве,
а излагаю точку зрения Ю. Н. Тынянова, столь характерную для его методологии
и его понимания литературных отношений 1830-х годов.

     Стилистическая  деталь, конкретный  факт  литературной  и  общественной
жизни   в  процессе   исследования   растут,  разветвляются,  дорастают   до
исторического обобщения, до  теоретической формулы. Все это можно найти и  в
более  поздних статьях Тынянова. В статье "Пушкин  и Кюхельбекер" история их
отношений  складывается  из  ряда  заново  истолкованных  фактов: социальный
состав лицея,  философские источники  мировоззрения Кюхельбекера,  вопрос об
адресате  лицейского  стихотворения "К другу-стихотворцу",  дуэль Пушкина  и
Кюхельбекера, Кюхельбекер как прототип Ленского и т. д.
     В  статье "Сюжет  "Горя от ума"  речь  идет  о  Чаадаеве, Кюхельбекере,
Байроне -- в их сложном  соотношении с темой Чацкого. Каждый из них введен в
статью с данными своей биографии --  писателя и  политического  человека. Но
разговор  об  этом   одновременно  и  разговор   о   проблеме  сюжета  в  ее
художественной специфике, о жанре комедии и ее национальных традициях.
     В книгах Тынянова молодой филолог может научиться многому. В  том числе
тщательной, точной, неутомимой  рабо-16 над выявлением и обоснованием факта.
Да, именно у  этого  прирожденного  теоретика и человека смелых,  обобщений.
Тынянов-ученый  был открывателем,  был  ниспровергателем  принятых  на  веру
мнений,  но он  почитал  научную  дисциплину, накопление материала,  строгое
требование знаний. Он уважал это в своих лучших университетских учителях.
     Своим ученикам Тынянов  рассказывал  (не без подразумеваемого  упрека),
как  он однажды  спросил  С.  А.  Венгерова: в  каких  номерах герценовского
"Колокола" напечатаны такие-то статьи? "Как, -- сказал Венгеров, -- вы скоро
кончаете  университет  и  вы  еще не  читали  весь  "Колокол"?  Да  как  это
возможно?"
     И Тынянов  об  этом  рассказывал  с  удовольствием,  любуясь  в  старом
профессоре вкусом к материалу.
     Тынянов знал цену мелким мыслям, но заведомо мелких фактов для  него не
существовало. Он  считал, что  факт надо подержать в  руках и посмотреть, не
приведет ли он к чему-нибудь крупному.
     Тынянов  знал,  что  филологу нельзя  начинать с  конца, что ему  нужны
подробности.  Научная  обстановка,  которую  создавал  вокруг  себя Тынянов,
исключала некоторые явления, еще и сейчас бытующие. Это толстые сочинения на
пустом месте, это молодые люди, которые начинают с "Войны и мира" и "Медного
всадника" (если не  с Толстого или  Пушкина  в  целом),  но  которым  дотоле
никогда  не случалось своими глазами присмотреться к "мелким фактам", к тем,
из которых Тынянов добывал свои большие выводы.
     В  ранних работах Тынянова  --  в  отличие  от более  поздних --  связь
литературы с действительностью  дается  через ближайшие  ряды. Но внутренняя
логика исследования неизбежно вела от бл