on ihm alsdann;
     Der Elefant ist ein braver Mann!" 1
     1 Если  хочешь спасти его,  сохранить ему жизнь, вернуть его
царству млекопитающих,  то пошли, о король, высокого больного прямо в Париж,
в столицу франков.
     ...Так  мило, так сладко  живется на берегах Сены, в городе Париже! Как
приобщится там к цивилизации и как поразвлечется твой слон!
     Но прежде всего, о  король, вели  щедро  наполнить ему дорожную казну и
дай ему аккредитив на братьев Ротшильд на улицу Лаффитт.
     Да, аккредитив  примерно  на  миллион  дукатов  -- тогда и господии фон
Ротшильд скажет о нем: "Слон -- славный человек!"

     Словесная виртуозность  в неожиданном, насмешливом соединении  нарочито
возвышенного    или    изысканного    (вроде    "высокого    больного")    и
фамильярно-просторечного  (вроде  стиха:  "Прямо к франкам,  в Париж,  --  и
готово!"),  шутливые составные рифмы (вроде "слона ведь" --  "оставить") или
рифмы  неравноударные выступают у Гейне и  требуются переводчику не только в
сатирических (как здесь), но и в глубоко трагических стихотворениях:
В моей любезной отчизне
Растет там древо жизни;
Но манит вишенье людей,
А птичье пугало им страшней.
И мы давай, как галки,
Бежать от чертовой палки;
Цвети и смейся, вишня, здесь, --
А мы поем отречения песнь.
У вишни сверху красный вид,
Но в косточке -- там смерть торчит;
Лишь в небе, где всевышний,
Вез косточек все вишни...
Бог отче, бог сыне, бог дух святой,
Которые чтимы нашей душой, --
К вам из скудельной рухляди,
Немецкий бедный дух, лети.
Im lieben Deutschland daheime,
Da wachsen viel Lebensbдume;
Doch lockt die Kirsche noch so sehr,
Die Vogelscheuche schreckt noch mehr.
Wir lassen uns wie Spatzen
Einschьchtern von Teufelsfratzen;
Wie auch die Kirsche lacht und blьht,
Wir singen ein Entsagungslied:
Die Kirschen sind von auЯen rot,
Doch drinnen steckt' als Kern der Tod;
Nur droben, wo die Sterne,
Gibt's Kirschen ohne Kerne.
Gott Vater, Gott Sohn, Gott heiliger Geist,
Die unsere Seele lobt und preist --
Nach diesen sehnet ewiglich
Die arme deutsche Seele sich... 1
     1  Там  дома, в милой Германии, растет много деревьев жизни,
но, как ни манит к себе вишня, птичье пугало еще страшней.
     Мы, как  воробьи, пугаемся  чертовых рож; как бы вишня ни смеялась и ни
цвела, мы поем песнь отречения.
     Вишни снаружи  красны, но внутри в косточках --  смерть; только в небе,
там, где звезды, вишни бывают без косточек.
     Бог-отец, бог-сын, бог -- святой дух,  которых  славит и  величает паша
душа, по тем вишням от века тоскует бедная немецкая душа.

     В  узких  пределах этих  четверостиший  чрезвычайно рельефно  выступает
характерная  черта  стиля  Тынянова:  широта  диапазона  в выборе  смысловых
средств,  оттенков  значения,  специфических  форм  (от  церковнославянского
звательного падежа  "бог отче", "бог сыне" -- вместо литературно нейтральных
"отец", "сын"  -- до народно-песенного "вишенье",  употребленного  наряду  с
привычным "вишня", и неожиданно контрастного сочетания "скудельной рухляди")
и  известная  парадоксальность  в  сочетании всех  этих  элементов.  Что  же
касается составных рифм, то, как нетрудно заметить, роль их в  переводе даже
усилена по сравнению с оригиналом. Там всего один случай подобной  рифмовки,
и  менее заметный (в четвертой строфе: ewiglich -- Seele sich), в русском же
тексте вторые двустишия двух последних строф замыкаются  составными рифмами,
богатыми,  броскими  и,  главное, иронически оттеняющими  смысловой контраст
между сопоставленными понятиями ("всевышний -- все вишни", "рухляди  -- дух,
лети").
     Формальное мастерство  Гейне, как бы блестяще  оно ни было,  никогда не
остается  самоцелью; оно,  как  и у всякого истинно великого поэта (вспомним
Маяковского),  глубоко содержательно:  за  каждым  отклонением  от привычной
нормы словоупотребления, за каждым нарочито примененным старинным словом или
заимствованием из иностранного языка стоит та или иная оценка событий и лиц,
упоминаемых  в  данном  месте.  Эта  содержательность  поэзии  Гейне  ставит
переводчику  ответственные  задачи,  и  Тынянов,  как  я  другие  выдающиеся
переводчики Гейне,  разрешал эти задачи не формально.  Тонко  чувствуя роль,
выполняемую тем  или  иным  элементом  подлинника,  он  нередко заменял этот
элемент иным, а иногда  в каком-либо месте компенсировал в усиленной степени
то, что в другом месте было ослаблено.
     Переводы Тынянова из Гейне со всею остротою  поставили  вопрос о методе
передачи  такого  подлинника,  каким  являются сатирические  стихи немецкого
поэта.  Тынянов  не только  стремился  не ослаблять  энергию подлинника,  не
смягчать резкие (иногда очень  резкие!) места, не сглаживать острые углы, но
в  ряде  случаев "крупным планом" показывал читателю характерные особенности
подлинника --  касалось ли дело  какого-либо образа, важного для целого, или
элементов  фактуры  стиха  (как  это  было,  например,  при передаче ритмики
дольника  или составных рифм). В  момент выхода в  свет сборника "Сатиры", в
1927  году,  в  области  стихотворного перевода еще чрезвычайно широко  были
распространены   принципы  сохранения   внешних  черт,   внешних   пропорций
подлинника  -- без учета  разной роли  одних  и тех же  элементов  в  разных
языках,  в разных литературах и  в разное время.  Другая крайность переводов
того  времени заключалась в  постоянном сглаживании, закруглении подлинника.
Ценность  переводов Тынянова  из  Гейне и заключалась  в  новизне подхода  к
оригиналу. В истории русского Гейне это была новая и блестящая страница.
     Тынянов  переводил  Гейне уже  в  начале  20-х  годов,  когда в  печати
выступал только как литературовед. Он продолжал  этот труд  и в  то время, к
которому  относится   писание  "Кюхли"   и  возникновение   замысла  "Смерти
Вазир-Мухтара".  И   по-видимому,  одним   из   источников  мастерства   его
писательского стиля  был и его труд  переводчика. Об этом позволяют говорить
общие черты в стиле его прозы и в  стиле переводов из немецкого поэта (как и
в  стиле их  оригинала). Острое своеобразие и здесь и там -- в  энергической
краткости  фразы,  в  емкости  слова, в новизне и свежести  смысловых связей
между   словами,   в  неожиданной   конкретности,  "вещности"  сравнений,  в
многообразии контрастов,  часто резко иронических, во внезапности переходов.
И  как  автор-прозаик  и  как  переводчик  Тынянов  умел  пользоваться  всем
разнообразием смысловых возможностей слова, и в своей многозначности слово у
Тынянова   выступало   всегда   отточенным,  несмотря  на  кажущуюся   порой
угловатость  и   шероховатость.  Словесная  "гладкость",  "обтекаемость"  --
свойства, абсолютно чуждые его манере письма и манере перевода (как  и стилю
Гейне).
     Работу  Тынянова-переводчика и Тынянова  -- писателя, ученого роднят  и
другие принципиально важные черты еще более общего порядка. Это пытливость и
зоркость  взгляда,   умение  видеть  в  явлениях  прошлого  повое  и  живое,
приближать их к современности, сохраняя их историческое своеобразие, снимать
с  классика  "хрестоматийный  глянец".  В  20-х  годах  полноценный  перевод
политической  лирики  Гейне  и  его сатир  составлял  насущную  литературную
задачу. Тынянов взялся за ее осуществление первым в советской поэзии.
     И очень важно отметить, что именно Тынянов привлек внимание и читателей
и других переводчиков к Гейне как к политическому поэту и сатирику.

     * * *
     К Тыняновым  в  то время приходило много народу: и аспиранты  Института
истории искусств (среди них  -- один  из особенно близких  Юрию Николаевичу,
покойный  ныне Н.  Л. Степанов), и знакомые  семьи и родственники. Постоянно
звонил телефон,  висевший в  столовой, направо от двери из коридора.  У Юрия
Николаевича  я  впервые увидел К. И. Чуковского, которому тогда  лишь слегка
перевалило  за  сорок,  --  оживленного,  шумного,  быстрого;  зашел  он  по
какому-то делу и скоро распрощался, не задерживаясь.
     Однажды  вечером пришли к нему  Мандельштамы -- Осип Эмильевич с женой.
Видел  я  их тоже впервые. Мы  остались сидеть в столовой, где до их прихода
разговаривали,   и   вскоре   --   после   обычных   приветствий   и  обмена
литературно-издательскими новостями -- Юрий Николаевич предложил почитать из
"Смерти Вазир-Мухтара".  То была сцена,  когда Николай I  принимает в Зимнем
дворце  Грибоедова,  только  что  вернувшегося из Персии. Когда главка  была
прочитана, Мандельштам заметил, что ему это напоминает исторические  балеты.
Юрий Николаевич не согласился с этим сравнением, которое и в самом деле было
искусственным; оно ему явно не  понравилось, и он  как-то потерял  интерес к
чтению, к которому уже не вернулся, и к разговору, который перешел на что-то
другое.

     * * *
     Я уже говорил о том, сколько  народу слушало лекции Юрия Николаевича. А
вот зачеты  у  него  как-то никто  не  сдавал  --  то ли боялись его,  то ли
стеснялись. Зачет  к  тому же можно было получить и по другому  спецкурсу --
например, у  Б. М. Эйхенбаума, читавшего тоже из  года в год о русской прозе
разных  десятилетий середины  XIX  века.  (Кстати  сказать,  в  то  время из
официального  обихода  был изгнан  самый  термин "экзамен",  сдавали  именно
"зачеты",  причем  билетов не полагалось  и на обдумывание заданного вопроса
времени  не  предоставлялось -- следовало отвечать сразу; дифференцированных
оценок или "отметок" тоже не было: ставилось либо "удовлетворительно" (иначе
--  "зачтено")  либо  "неудовлетворительно", допускалась,  правда,  в  более
выдающихся  случаях  поощрительная  оценка  "весьма  удовлетворительно",  но
никаких реальных положительных  последствий она не влекла для студента.) А я
решил сдать Тынянову зачет по его  спецкурсу. Подготовился я  к нему, исходя
из  круга  рассмотренных  в   курсе  авторов,  затронутых  проблем  развития
поэтических  жанров, стихотворных форм,  стилей.  Сговорившись  по  телефону
(было это в начале лета), я пришел к Юрию Николаевичу домой.  И вот началось
неожиданное: Юрий Николаевич стал очень обстоятельно задавать вопросы сугубо
конкретного характера --  о литературных обществах и их идейной программе, о
фактах  биографических   и  общеисторических,  о  библиографических  данных.
Вопросов было  много,  и  все они  требовали точного,  однозначного  ответа,
исключая  возможность расплывчатых  теоретических рассуждений.  Я  что-то  и
как-то  отвечал, но чувствовал  себя крайне неуверенно. Длилось  это  немало
времени  -- минут,  может быть,  сорок, а то и целый час. За это  время Юрия
Николаевича вызывали несколько раз из комнаты (но не к телефону). Наконец он
спросил меня -- в связи с "Каменным гостем" Пушкина, -- кто написал либретто
моцартовского "Дон-Жуана". Я не знал. После этого был поставлен "зачет", и я
ушел  с ощущением, что страшно  оскандалился.  Мне было совестно перед Юрием
Николаевичем,  казалось,  что  теперь  неловко будет  с  ним  встречаться. К
счастью, я  постарался подавить в себе подобные опасения, да и Ю. Н., к моей
радости, не  изменил своего  отношения  ко  мне. Я старался  не вспоминать о
происшедшем. Каково же было мое удивление,  когда много  лет  спустя (уже  в
середине 30-х  годов) Ю.  Н.  вдруг  заговорил об  этом случае, похвалил мои
давние  ответы  и  рассказал,  что  из  комнаты  его  тогда  вызывала  Елена
Александровна,  удивленная  и  недовольная столь затянувшимся зачетом; по ее
мнению, давно  пора  было кончить.  Это  приятно было  услышать, но все-таки
оставалось  и сомнение  -- не  ошибка ли  это  памяти  Юрия  Николаевича  по
прошествии стольких лет. Как бы то ни было, рассказанное мной говорит о том,
какую большую осведомленность предполагал Юрий Николаевич у своего слушателя
и как разнообразен был круг предлагавшихся вопросов.

     * * *
     Двадцатые  годы подходили  к концу, приближалось и окончание института.
Моей литературоведческой дипломной работой "Русский Гейне (1840--1860 годы)"
руководил  Юрий   Николаевич.  Она  была  итогом  трехлетних  занятий.  Юрий
Николаевич  дал  о  ней и  отзыв,  напечатанный  им на  машинке  (он у  меня
хранится).  Вместо защиты  состоялось  ее  обсуждение на заседании  Комиссии
художественной словесности, и работа была включена в сборник "Русская поэзия
XIX века",  составившийся  главным образом  из статей аспирантов  и  научных
сотрудников института и  вышедший в свет под редакцией Б. М. Эйхенбаума и Ю.
Н. Тынянова в серии "Вопросы поэтики" ("Academia") в 1929 году. Подготовка к
печати и  издание  этой  книги  проходили  гладко  и  довольно  быстро,  без
каких-либо  неожиданностей.  Но   опечаток   получилось   много  --  техника
корректуры  стояла тогда менее  высоко,  чем  сейчас. Особенно  досадна была
опечатка  в одном из абзацев  предисловия, написанного Тыняновым, где вместо
слов:  "Так, "Ишка  Мятлев" дает  возможность  поставить  вопрос  о значении
литературной шутки" -- было напечатано:  "...о значении литературной науки".
Юрий  Николаевич заметил по этому поводу: "Уж лучше бы набрали "щуки" -- тут
очевидна была бы бессмыслица, а так получилась видимость смысла, но мнимого,
ложного".
     В аспирантуру  я не поступил, а был оставлен при институте  в  качестве
внештатного научного сотрудника II разряда, т. е. без зарплаты, без прав, но
и  без особых обязанностей -- с возможностью заниматься по своему усмотрению
(тогда такое бывало)  и совмещать эти занятия с  литературной работой, более
или менее эпизодической. Но и  это  странное состояние оказалось  непрочным:
весной  --  в начале лета  1930 года институт, как  научно-исследовательское
учреждение,  был  реорганизован  в  Государственную академию искусствознания
(ГАИС)  --  с   очень   измененным  составом  сотрудников,  а  Высшие  курсы
искусствоведения при институте ликвидированы: пять их отделений были слиты с
различными высшими  учебными заведениями Ленинграда  (отделения словесное  и
изобразительных  искусств  влились в тогдашний  факультет общественных  наук
Ленинградского университета).

     * * *
     Наступили    и    30-е   годы.   Тынянов   прекратил   преподавание   и
научно-служебную деятельность. Известность его как писателя,  популярность у
читателей  непрерывно  росла.  Уже  появились  в печати  "Подпоручик  Киже",
"Восковая персона" и "Малолетный Витушишников". Был задуман и начат  роман о
Пушкине,  Юрий Николаевич руководил работой основанной Горьким в начале 30-х
годов  "Библиотеки   поэта",   готовил  для   нее   собрание   стихотворений
Кюхельбекера, написал он и сценарий фильма  "Поручик Киже", поставленного  в
1934 году. Дел было много, а здоровье все ухудшалось. Но Юрий Николаевич и в
30-х  годах  трудился упорно,  еще выезжал  в  Москву,  съездил  в  Тбилиси,
совершил  поездку и за  границу, в  Париж, --  правда,  для  консультации  с
врачами.
     Я продолжал бывать у него дома, встречались мы на некоторых собраниях в
Доме печати на Фонтанке, 7,  где до основания Союза советских писателей были
сосредоточены   литературные  организации,   входившие  в  состав  Федерации
объединений советских писателей (ФОСП), с 1934 года -- в Доме писателя имени
Маяковского, в  редакции "Библиотеки поэта", наконец  -- и  в филармонии, на
Концертах, где он появлялся иногда. Помню исполнение прекрасной сюиты Сергея
Прокофьева для оркестра, составленной  из музыки к  фильму "Поручик Киже" --
несколько симфонических номеров и одного вокального -- для  женского  голоса
на  слова романса, кажется,  XVIII  века  "Сердца  у  женщин -- как трактир,
Прохожих  -- целый мир". Юрию Николаевичу не нравился в составе  оркестровой
сюиты  этот  вокальный   номер,   нарушавший,  на   его   взгляд,  цельность
произведения.  Он  поделился своим мнением  с  композитором и  с  удивлением
рассказывал  о   словах,   услышанных  в   ответ:  "Какой   Сергей   Сергеич
меркантильный!  Он  говорит:   ведь  этот   номер  идет   полторы   минуты".
("Меркантильность"  имелась  в  виду,  конечно, не в житейском смысле,  а  в
творческом -- как нежелание жертвовать созданным).

     * * *
     Зимой  1936/37 года  Юрий Николаевич переехал в новую, отдельную теперь
квартиру,  предоставленную  ему  Ленгорисполкомом   и  специально  для  него
отделанную.  Находилась  она  в самом центре  города,  в одном  квартале  от
Невского, от Дома книги,  от  Казанского собора --  ул. Плеханова, 8/10, кв.
49, Квартира  была  старинная, добротная -- из  четырех  комнат  с  высокими
потолками.  Две из них -- столовая и комната Елены Александровны -- выходили
на  улицу Плеханова, довольно  узкую,  с недавно  проведенной там трамвайной
линией (теперь снятой); было там темновато, а при открытых  окнах, вероятно,
и  очень шумно. Две другие -- просторный  кабинет Юрия Николаевича и комната
дочери  --  выходили  во  двор,  довольно   широкий,  окруженный  невысокими
строениями; кабинет  был самой светлой  комнатой в  квартире.  Между  ним  и
комнатами противоположной стороны  было два небольших  коридора; стены  были
старинной кладки, толстые. В эти коридоры была вынесена часть книжных полок,
от которых кабинет был в значительной мере освобожден. Письменный стол стоял
в  простенке между двумя окнами. В  кабинете было  очень  тихо  -- только за
стеной в  соседней  квартире  часто  выла  собака,  остававшаяся, видимо,  в
одиночестве,  и  этот глухой  вой  раздражал  Юрия Николаевича. Единственным
серьезным  недостатком нового  жилища  было  для  Юрия  Николаевича  то, что
находилось оно на третьем этаже, этажи были высокие, а лифта не было.
     Тонус  жизни здесь  стал несколько  иным,  приглушенным. Сказывалась  и
болезнь Юрия Николаевича, часто болела и Елена Александровна. Народу бывало,
насколько я мог судить, меньше, чем раньше на  Греческом: по крайней мере, я
значительно реже  заставал у  Юрия Николаевича  посетителей.  Реже звонил  и
телефон  --  Юрия  Николаевича  стеснялись  теперь  беспокоить  без  крайней
надобности.
     Встречал я у него часто моего институтского друга  Арсения  Георгиевича
Островского, занимавшего в "Библиотеке поэта" пост  редактора-организатора и
связанного  с  Юрием  Николаевичем постоянными  редакционными делами;  зимой
1939/40 года  заходила  несколько раз Ахматова,  сборник  которой  "Из шести
книг"  готовился  тогда  к изданию  в  "Советском  писателе"  под  редакцией
Тынянова; вышел он в  1940 году. В  последние годы перед войной часто бывала
там Татьяна Евсеевна  Гуревич, помогавшая Юрию Николаевичу  как литературный
секретарь и занятая  также  редакционной  работой в  "Библиотеке поэта". Эта
обаятельная  молодая женщина  погибла в начале октября  1941 года,  когда на
внутренние   помещения   Гостиного  двора,  где  располагалось  издательство
"Советский писатель" с редакцией "Библиотеки поэта", упала немецкая фугасная
бомба.

     * * *
     Юрий  Николаевич  иногда звонил мне -- обычно к  вечеру -- и  приглашал
зайти  --  без  какого-либо определенного повода. Я  жил недалеко  от него и
сразу же ехал. Один раз, зимой 1937 года, он позвал меня, чтобы рассказать о
благополучном исходе случая, поначалу грозившего неприятностями  "Библиотеке
поэта" и  задевшего  ленинградских литературоведов-текстологов; его  же этот
случай все-таки взволновал.
     В центральной прессе  появился фельетон Михаила  Кольцова под заглавием
"Кормушка", как  всегда  остроумный, едкий,  но  основанный  на недостаточно
проверенной информации (по  поводу работы текстологов).  Объектом  фельетона
явился выпущенный в  большой  серии "Библиотеки поэта" объемистый однотомник
стихотворений Фета под редакцией Б. Я. Бухштаба, с его вступительной статьей
и  комментариями. Это издание и поныне высоко ценится.  Внимание же Кольцова
привлек тот факт, что договоры на издания "Библиотеки поэта" составлялись по
действительно нелепой  форме, а  именно --  устанавливалось,  что  такой-то,
"именуемый  в  дальнейшем  автором,  передает  издательству  свой  труд"  --
напр