е, как следует,  но  эти строки меня
околдовали:
     "Человек небольшого роста, желтый и чопорный, занимает мое воображение.
Он лежит неподвижно, глаза  его блестят со сна. Он протянул руку за очками к
столику. Он не думает, не говорит. Еще ничего не решено".
     -- Еще ничего не решено! -- повторяю я. -- Ничего не решено...
     Почему-то нерешенность меня особенно волновала. Наверное, потому, что я
сам еще ничего не решил.
     Это была моя  первая встреча с Тыняновым -- встреча  заочная. В жизни я
встретился с ним только через четыре  года, когда вышли в свет полторы  моих
книжки. Полторы, ибо одна состояла из повестей двух авторов -- Геннадия Гора
и  моей.  Никому из  старших писателей я  не  дарил  этих  книжек --  то  ли
стеснялся,  то  ли  считал  нахальством,  не  хотел  навязываться,  но   вот
удивительно: больше  всего я  стеснялся, даже боялся Юрия  Тынянова и  вдруг
оказался перед домом, где он в те годы жил (не помню, у кого узнал адрес, --
тогда не было адресных справочников Союза  писателей), поднялся по лестнице,
позвонил...
     Господи, как глупо я себя вел! Юрий Николаевич принял мое вторжение как
вполне    естественное,   уговаривал   меня   сесть,   побеседовать...   да,
побеседовать, так  и сказал, он отлично видел  мое смущение. Но  я  не  сел.
Беседа   не   состоялась.   Самое  глупое,  что   я   приготовил   для   нее
историко-литературный вопрос.
     "Почему в гржебинском  издании Баратынского (1922 год) в комментариях к
стихотворению  "Надпись"  сказано:   "По  преданию,  в   этом  стихотворении
изображен портрет А. С. Грибоедова (с которым,  по-видимому, Баратынский  не
был знаком)"?  Неужели только по  преданию? А  ваш  эпиграф  к  роману, Юрий
Николаевич:
     Взгляни  на  лик холодный сей, Взгляни: в нем жизни нет; Но как на  нем
былых страстей Еще заметен след!
     Как тесно сливаются эти строки с вашим романом, -- не может быть, чтобы
Баратынский  писал  их не о Грибоедове! Вы же  еще до романа  цитировали это
стихотворение в статье "Промежуток" и писали:  "На нас этот стих падает, как
сгусток...  и нужна работа  археологов, чтобы в сгустке обнаружить  когда-то
бывшее движение".
     Так ярый ток, оледенев,  Над бездною висит, Утратя прежний грозный рев,
Храня движенья вид.
     Правда, вы там не говорите, что эти строчки о Грибоедове. Может, потому
и  не говорите, что  это  общеизвестно.  Но почему в таком случае  в издании
Гржебина?.."
     Словом, предмет для беседы был. И тонкий, как мне казалось, предмет. Но
я  вместо этого торопливо надписал  свои тощие книжки,  отдал,  попрощался и
почти  убежал. Существует  выражение: лестничный ум. Так  и  я, спускаясь по
лестнице,  вел с Тыняновым  запоздалый разговор. И хорошо, что воображаемый,
-- по крайней мере, обошлось без претензий...
     А что я написал на книжках? Одну надпись помню  --  бойкую и как раз  с
претензией.  Вот  она:  "С  благодарностью  за внимание  --  с  надеждой  на
внимание". С надеждой...  Гм. Все-таки до чего эгоистичны начинающие авторы.
Теперь-то я  знаю,  что  молодые  дарят свои книжки немолодым, чаще всего ни
строчки не прочитав  из их книг. В  чем, в чем, а в  этом упрекнуть  себя не
могу.   Я  читал  все,   что  публиковал   Тынянов,   в  том   числе  и  его
литературоведческие,  теоретические   работы,   сердился  на  тех,   кто  их
критиковал, хотя сам внутренне  спорил с  иными  тыняновскими  оценками,  --
скажем, Тютчева  или Ходасевича (нарочно  беру  сейчас  столь разновеликих).
Надолго  поссорился  с  близким мне  по  литературной  юности  Л.  Цырлиным,
эрудитом и  умницей, после появления его  книжки  "Тынянов-беллетрист".  Она
меня оскорбила уже  своим  заглавием:  понятие беллетристика для меня всегда
означало  --  ширпотреб прозы.  Но  главное, рассердила тенденция этой очень
неглупой,  но  во  многом несправедливой книжки. Приведу лишь  один  пример:
"Историзм держится на пафосе дистанции. Чувства расстояния у Тынянова нет --
это очевидно..."
     И тогда, и теперь для меня очевидна вздорность такого утверждения, хотя
Цырлин  не был  одинок  --  о  том  свидетельствовали выступления  некоторых
историков на  дискуссии об  исторической  прозе. Я  на ней не  был, даже  не
слыхал про  нее, но в том же 1934 году, на съезде писателей, Юрий Николаевич
подошел ко мне и деловито сказал:
     -- Купите журнал "Октябрь", 7-й номер. -- Я удивился совету:
     -- А что там, Юрий Николаевич?
     Тынянов  собрал морщинки на  лбу, потом распустил, что  всегда  у  него
сопровождало улыбку:
     -- Меня там бранят, вас хвалят.
     Это  было  невероятным  преувеличением;  хотя бы  уж потому, что Ю.  Н.
Тынянову  и А. Н.  Толстому была посвящена почти вся  дискуссия, стенограммы
которой  публиковались  в  журнале "Октябрь",  а  "Базиль" упомянут  в  трех
строчках в одном выступлении. Но мне дорого было то, что Тынянов счел нужным
мне сообщить об этом упоминании. Между прочим, наш разговор не ускользнул от
зоркого глаза бывшего  руководителя ЛАППа  Михаила  Чумандрина. Проходя мимо
меня, Чумандрин ехидно сощурился и припечатал:
     -- Смерть Базиль-Мухтара!
     Как острота это  было недурно, но абсолютно неверно. Тынянова я обожал,
восхищался его поэтической прозой, но даже и не пытался ему подражать. В тот
самый  год  (1931), когда я  начал  работу  над  "Базилем", в  "Звезде" была
напечатана  "Восковая персона", самая образная, самая метафорическая повесть
Тынянова.
     Приведу  из  нее один эпизод. Петр смотрит  на синие кафели печи, возле
которой  он  умирает:  на них  изображены  то  голландский  монах в  дерюге,
читающий книгу, то китайская пагода, то мельница ветряная, то толстая женка,
которую обнимает прохожий человек, то лошадь с головой как у собаки; и через
каждые несколько фраз --  рефрен:  "И море". Этот рефрен  волшебно усиливает
трагический  смысл:  "детское  смотрение",  сперва словно  бы  с  одинаковым
любопытством  ко всему,  что  перед  глазами,  превращается  в  предсмертное
прощание  с  тем,  что любил Петр Михайлов, -- так  называл себя царь, когда
жалел. Развернута многосложная, многозначащая  сцена, подводящая  итог жития
его  духа  и  плоти;  и  какой  Петр  ни  страшненький,  мы  этому  прощанию
сопереживаем.   Тыняновский   слог,  изобилующий  инверсиями,   неожиданными
поворотами, с каждой новой строкой заставляет нас переосмысливать предыдущую
фразу, предыдущий  образ. Вообще, образная и  психологическая  насыщенность,
гибкость  и  сила  языка  "Восковой персоны" таковы,  что их можно  сравнить
только  с  прологом  к  "Вазир-Мухтару",  но  там   три  страницы,  а  здесь
шестьдесят... Поразительный пример поэтической мощи в прозаической вещи!
     И все же  я выбрал для своей  повести о 20-х  годах прошлого века прямо
противоположные образцы  --  сухой,  деловой  прозы.  Не только потому,  что
Тынянову невозможно подражать (для чего надо  быть  вторым  Тыняновым):  мне
предстояло писать о строительной  технике, о  механике, о выделке камня и  о
многом  таком   прозаическом,  что,  казалось,   никак   не  укладывалось  в
метафорический слог, которому я был привержен в своих ранних вещах.  Кстати,
перечитывая недавно  "Архаистов и новаторов", я невольно вздрогнул, дойдя до
страницы,  где Тынянов пишет,  что  включенный в  "Дубровского"  протокол не
выпадает   из   стилистики  повести  потому,  что  вся  повесть  написала  в
нейтральном  стиле. Я вспомнил, как Юрий  Николаевич однажды  терпеливо  мне
объяснил,  почему удалось включить  в  финал "Базиля"  официальное  описание
церемониала в честь  открытия Исаакиевского собора  так,  что  оно слилось с
текстом повести, и привел пример с "Дубровским".
     -- Правда, лестное соседство? -- шутливо сказал он.
     А я  слушал, хлопал  ушами и  не знал,  что  ответить:  я  же когда-то,
несомненно, читал и позорно забыл эти тыняновские мысли о "Дубровском"... Но
Юрий  Николаевич и виду не подал,  что заметил мое  замешательство: для него
важно было сейчас одно -- чтобы  я уяснил, в чем фокус,  в чем логика такого
стилевого слияния. Воображаю, как иной ученый амбициозно отослал  бы меня  к
своим трудам либо величественно их процитировал бы... Тынянов  был не  таков
-- он был щедр, весел, великодушен.
     Вернусь  к "обожанию".  Конечно, я был очень молод, когда знакомился  с
прозой  Тынянова,  с  его статьями,  затем  с ним  самим; я  не имел счастья
слушать его лекции -- учился  в  техническом вузе; я любил Юрия Николаевича,
так  сказать,  находясь  поодаль. Что, верно,  не так  плохо,  --  разве что
ограничило  сегодня мои  права и  возможности  вспоминать о  нем  наравне  с
друзьями и  учениками. Зато я со стороны видел, как относились к  нему такие
далекие и такие разные писатели, как Василий Андреев и Леонид Добычин.
     Начну с Добычина. Этот малоизвестный  сейчас  большинству  превосходный
мастер имел весьма  независимый и нелицеприятный характер. Общаясь с нами --
Геннадием  Гором,  Николаем   Чуковским,   Вениамином  Кавериным,   Евгением
Соболевским,  со мной, Добычин, сказать по  правде, почти  никого  из нас не
читал  и  не почитал  -- как  писателей. Обижаться мы не  могли: добрейший и
честнейший Добычин  не  признавал  и  Бабеля,  считал  его  парфюмерным.  Из
классиков Леонид Иванович ценил  одного Флобера, и то больше за мученическую
усидчивость,  -- тоже  существенная  деталь. Вообще Добычин любил  снижать и
приземлять все, о чем заходила речь или что попадалось ему на глаза. Он  шел
из своего Демидова переулка, где летом в комнате у него стояла такая духота,
что он поливал  пол из чайника, до улицы  Маяковского, где  жили  Чуковские,
которых он больше всего любил посещать. Приходил и говорил:
     -- Видел  бюсты  мыслителей в  нишах  на  фасаде  Публичной библиотеки.
Похожи на пупки.
     Он и в прозе своей был столь же конкретен и лаконичен. Один его рассказ
начинался  так:  "Электричество  горело в  трех  паникадилах.  Сорок  восемь
советских  служащих  пели  на клиросе".  Слово "паникадила"  начисто убивало
прогрессивное электричество, арифметика  наглядно  разоблачала мировоззрение
служащих...
     К чему я это рассказываю? К  тому, чтобы можно было  вполне оценить тот
высший балл,  который  выставлял  Леонид Иванович  Добычин  Юрию Николаевичу
Тынянову: он считал его едва ли не единственным -- и в Москве и в Ленинграде
--  настоящим  писателем (если не  считать, и то с  оговорками, Зощенко -- к
Зощенко у Добычина были свои придирки).
     Василий  Андреев  был  совсем   другой  человек.  Талантливый  бытовик,
страдавший запоем  и  нежно любивший свою  болезненную  дочь,  в  комнате  у
которого не было  ничего, кроме койки и конторского стола, он носил в ветхом
пустом бумажнике справку  о том,  что в энном дореволюционном году застрелил
полицейского.
     Как-то на  Невском  Василий  Михайлович  остановил  меня  и  тихо,  без
выражения, едва шевеля бесцветными губами, сказал:
     --  Рахманов, вы умный человек, дайте в долг три рубля. Заранее говорю,
что вряд ли отдам.
     Разумеется, я не мог отказать, и в награду Андреев рассказал мне о том,
как однажды занимал у Тынянова. Рассказал так же тихо, скромно, с искренним,
ничуть не наигранным сокрушением.
     Василий  Михайлович  жил  где-то  на Песках,  недалеко  от  тыняновской
квартиры, и когда его в очередной раз затерло  с  финансами,  он решился  на
крайний  шаг  --  стрельнуть  у  Тынянова.  Семья  Тыняновых пила  чай,  что
психологически несколько  осложняло  задачу, ибо Андреева усадили за  стол и
начался интересный  разговор. Интересный для  обоих -- и для Андреева, и для
Тынянова: они были полярно разные --  один кабинетный, другой очень уличный,
великолепно знавший  быт дореволюционных  ночлежек,  петербургского дна, что
доказывают  его колоритные  повести  о  ворье,  скажем,  "Волки" в альманахе
"Ковш" 1924 года.
     --  Чувствую,  --  рассказывал  Василий  Михайлович,  --  после  такого
разговора трудновато попросить в долг. В то же  время пора и  честь знать --
десятый час. "Юрий Николаевич, говорю, со мной, как с Иваном Александровичем
Хлестаковым,  престранный  случай:  поиздержался в  дороге.  Вы не  могли бы
выручить?"  Говорю  и соображаю: черт, сколько назвать?  Пятерку неудобно...
солидный  дом...  пил чай с пирожными...  десятку, пожалуй, тоже...  попрошу
двадцать... И слышу, как язык сам собой выговаривает: "Рублей сто!" Это меня
Хлестаков  подвел  --  меньше  трехсот,  наглец, не  просил...  "Пожалуйста,
Василий Михайлович, -- говорит Тынянов, -- пожалуйста, очень рад". Не помню,
как вышел на Греческий... все лицо горит! И совестно... и досадно...
     -- Но деньги взяли, Василий Михайлович?
     --  Именно что  не взял. Сказал,  что  неудачно  пошутил.  -- Помолчав,
Андреев добавил: -- Ручаюсь, что Тынянов меня насквозь видел. На всех этапах
визита, с самого начала.
     Неизвестно,   что   в   рассказе   Василия   Андреева   быль,   а   что
"беллетристика", ясно одно: имя  Тынянова внушало почтение самым неожиданным
людям.
     А вот неожиданность совсем  в  другом  роде. Году в  1938-м, в  одну из
наших  немногих встреч (кажется, в редакции "Литературного современника"), я
спросил:
     --   Юрий  Николаевич,  фамилия  Витушишников  --  старинная  или   вам
попадалась такая и в наше время?
     Юрий Николаевич, не задумываясь, ответил:
     -- Насколько я знаю, нынче такой фамилии нет.
     --  Дело в том, что в конце  двадцатых  годов, -- сказал я, --  я часто
ходил на улицу Плеханова, восемь, и на двери одной из квартир видел табличку
с фамилией "Витушешников". Рассказа вашего тогда еще не было, но  фамилию  я
запомнил.
     -- Витушишников  или Витушешников? --  переспросил Тынянов. Видно,  что
мое сообщение его заинтриговало.
     -- Витушешников, -- успокоил я Юрия Николаевича.
     И надо же было случиться  такому совпадению: через  год или два Тынянов
переехал с Греческого проспекта на улицу Плеханова, в тот самый дом No 8-10.
     Сейчас там в первом этаже временно находится Лавка писателей, и на днях
я не удержался  -- зашел в контору ЖЭКа спросить у паспортистки, не живет ли
в доме некто Витушешников. Получил исчерпывающий ответ:
     --  Никаких  Витушешниковых здесь  не  проживает.  Так закончилась  эта
новелла.
     Чем  закончу свои  воспоминания? В 1939 или в 1940  году я жил  в  Доме
творчества в Пушкине,  в  маленькой  комнате во втором  этаже, куда вход был
прямо  с площадки.  К концу пребывания я немножко прихворнул и был  уложен в
постель; лежу, читаю, вдруг  слышу: по лестнице поднимается кто-то с палкой,
медленно, трудно. Можно представить, как  и был удивлен  и даже испуган: это
пришел навестить меня  Юрий Николаевич.  Он был уже  болен, очень болен, ему
было  тяжело ходить,  не  то  что  взбираться на верхотурье...  О  чем же мы
говорили в последнюю нашу встречу? Память не  удержала  всего, но помню, как
раз в это время Театр имени  Пушкина обратился к Юрию Николаевичу с просьбой
написать  пьесу  на  основе  "Кюхли", и  он  размышлял  вслух  о сценических
возможностях этой темы. Уже через много лет я услышал от Г. М.  Козинцева, с
каким увлечением молодой Тынянов работал для кинематографа. Для театра он не
успел: болезнь, война, подвижническая работа над "Пушкиным".
     В  дни  нашего  пребывания в  Доме творчества  я  сфотографировал  Юрия
Николаевича на веранде. Рад, что этот любительский снимок,  пусть анонимный,
помещен в книге, вышедшей в "Жизни замечательных людей"; ошибка лишь в дате.

     * * *
     В день восьмидесятилетия Юрия Николаевича Тынянова, когда мы  собрались
в  Доме писателей  почтить  его память, одна из талантливых  его  учениц  --
Тамара  Хмельницкая -- в  своем  выступлении  в  сердцах воскликнула: "Да  и
справедливо  ли было  --  сторонников  так  называемой  формальной  школы  в
литературоведении именовать  формалистами..?"  И  я невольно вспомнил, как в
этом  же  доме в конце 30-х  годов Юрий Николаевич в  разговоре  со мной  по
примерно такому же поводу шутливо сказал:
     --  Называть  писателя, заботящегося о форме, непременно формалистом --
это  все  равно   что  назвать  писателя,   заботящегося  о  содержании,  --
содержанкой.
     Этой его блестящей остротой я и закончу свои заметки.
     1974

И. Эренбург
КНИГИ-СОБЫТИЯ
     Я спрашиваю себя:  почему в  первой редакции моей книги воспоминаний  я
уделил недостаточно места Юрию Николаевичу  Тынянову? Я ведь  признался, что
его  книги были событиями в моей жизни. Вероятно, я  боялся, что не понял их
автора: наши разговоры по  большей части были случайными, малозначительными.
Я  все откладывал рассказ о Тынянове: мне казалось,  что в книге о  жизни он
покажется отрывком из литературной статьи. Пора исправить и эту ошибку.
     Тынянов был человеком сложным, общительным, но замкнутым. Легче было им
восхищаться, чем его понять.  Он мог блистательно болтать  о  пустяках,  мог
добродушно отпускать язвительные реплики, мог, увлеченный, говорить о строке
Дельвига или своего любимца Кюхельбекера, как астроном говорит о звездах или
медик о болезнях, был неизменно учтив и, хотя родился  в  Режице, а учился в
Пскове, казался мне воплощением идеального петербуржца.
     Познакомился  я с Тыняновым  еще в  20-е годы, когда он  был  одним  из
вдохновителей ОПОЯЗа -- вместе с Б. М. Эйхенбаумом, В. М. Жирмунским и В. Б.
Шкловским.  Он начал с  того, что не  создавал  литературу, а изучал  ее, но
изучал  настолько  вдохновенно,   неожиданно,  что  его  книга  "Архаисты  и
новаторы" остается и поворотом в литературоведении и книгой художника.
     Юрий Николаевич во время первых  встреч меня смущал: я  был самоучкой с
огромными  провалами  в познаниях, которые  может  дать средняя школа, писал
романы  с  грубейшими  ошибками  -- и  словесными  и  школьными.  (В  "Хулио
Хуренито"  спутал Этну  с Везувием.) Вместе с тем я был задорен, искал новую
форму  романа, отрицал  то, что защищал  годом раньше, и вот  Тынянов,  этот
воистину "петербуржец" (в старом значении этого  слова),  неизменно учтивый,
даже в злых репликах, меня стеснял, порой страшил.
     Помню  один  наш  разговор  в Ленинграде о современной  поэзии. Тынянов
говорил,  что  время  поэтических  школ  миновало,  что  архаист  может быть
новатором,  а новатор архаистом и что  Пастернак близок к  Мандельштаму. Я в
душе  с  ним  соглашался,  но  почему-то  спорил.  Меня  сердило,  что  Юрий
Николаевич ссылался на  какие-то "синкопические пеоны", а я не знал, что это
значит,  и  боялся  показать свое невежество. Хотя Тынянов  был  на три года
моложе меня, он часто казался мне старшим.
     Мы  иначе относимся к книгам  наших  современников, чем к произведениям
классиков, герои романов  часто в нашем сознании сливаются с обликом автора.
Поэзия в  полвека,  когда я искал, думал, писал, казалась, да и кажется  мне
более  значительной, чем проза, требующая большого  отступа, но  в советское
время  было  написано  много  значительных  книг. Я встречался  с некоторыми
писателями, известными еще до революции,  -- с М.  Горьким,  И. Буниным,  А.
Ремизовым,  Андреем  Белым, А.  П. Толстым, Е.  Замятиным,  с  людьми  моего
поколения   --   Фединым,  Паустовским,  Бабелем,  Тыняновым,  Зощенко,  Вс.
Ивановым, Катаевым,  Олешей, Леоновым; с теми, кто родился уже в XX веке, --
Фадеевым, Шолоховым,  Кавериным, Гроссманом. Гейне писал, что каждый человек
-- это мир и надгробные памятники высятся над развалинами исчезнувших миров.
Задолго до  него английский  поэт Донн напомнил о связи таких миров: колокол
звонит не только по усопшему, но и по тебе.  Я любил одни книги, был холоден
к другим, но все, что делали мои современники, было связано с моей жизнью. Я
не говорю об И.  Э.  Бабеле -- он был моим другом, и я часто вспоминаю о нем
как о своем учителе, но учился я и на других книгах современников. Во многом
мне помог Тынянов -- заставил задуматься над  некоторыми чертами эпохи.  Эти
слова  могут удивить -- Тынянов