есы "Кюхля". Читает
он превосходно. Интонации естественны, точны, выразительны.
     В  Детском  он  очень скучает.  Просит меня  приезжать  к нему  почаще.
<...>

H. Чуковский
РАЗГОВОРЫ С ТЫНЯНОВЫМ
     Когда Юрий Николаевич Тынянов был молод, многие находили, что он внешне
очень похож на Пушкина. Пушкинские кудри, пушкинские курчавые баки. На самом
же  деле Юрий Николаевич был похож на  Пушкина не только кудрями и не только
баками, которые он вскоре сбрил, не только маленькой, легкой, стройной своей
фигуркой, подвижностью, темпераментностью, веселостью, остроумием, не только
умением так верно подделывать пушкинскую подпись, что и специалисту не легко
было  отличить  ее  от подлинной, но и  гораздо  более глубокими  свойствами
натуры,  ума,  склонностей, интересов. Так же,  как  Пушкина,  его  страстно
интересовала история русского народа,  и так же, как для Пушкина, для него в
русской  истории  самым  важным  были  трагические  отношения  между русской
государственностью  и  русским  человеком.  Тема  "Медного  всадника",  тема
бегущего Евгения, за  которым  с  чугунным грохотом по потрясенной  мостовой
скачет  гигант на бронзовом  коне,  была основной темой всего,  что  написал
Тынянов.
     В   молодости   Тынянов   был   человек   общительный,   говорливый   и
жизнерадостный. Я познакомился с ним в первой половине  20-х годов, но где и
как познакомился -- не помню. В то -- начальное -- время водился он и дружил
не с поэтами и  прозаиками, а  с  теоретиками и историками  литературы  -- с
Виктором Шкловским, с Борисом Эйхенбаумом. Тогда еще никому -- в том числе и
ему -- не приходило в голову, что он будет не только ученым, но и писателем,
автором романов и повестей.
     Я встречал его чаще всего на Невском, на солнечной стороне. Он шагал по
тротуару,  легкий, элегантный --  насколько  можно было быть элегантным в то
время,  -- стуча тростью,  тоже напоминавшей о Пушкине.  Рядом с  ним  шагал
какой-нибудь  собеседник,  обычно  случайный,  и  слушал  его.  Иногда  этим
случайным собеседником бывал и  я.  Впрочем,  уж я-то  был не собеседник,  а
только слушатель.  Тынянов  был  на десять  лет  меня  старше,  беспредельно
превосходил меня  познаниями, и я  в  его  присутствии  не  отваживался  рта
раскрыть.  Познания   его  были   поистине  удивительны;   он  знал  русский
восемнадцатый  и  девятнадцатый  века  так,  словно  сам  прожил  их.  Петра
Третьего,  Павла Первого,  обеих  Екатерин, Карамзина,  Крылова, Вяземского,
Кюхельбекера, адмирала Шишкова, Сенковского, Булгарина,  Катенина, Вельтмана
и,  разумеется,  Пушкина он зная  гораздо лучше, чем можно  знать  ближайших
родственников.  Анекдот,   положенный  в   основу  блистательного   рассказа
"Подпоручик  Киже",  я  слышал от  него  еще тогда.  Еще  тогда  слышал  я о
потаенной любви Пушкина, хотя написал он о ней  полтора  десятилетия спустя.
Он еще не  знал,  что будет писать  исторические  романы, но все образы этих
романов, готовые, сложившиеся, жили в нем,
     "Кюхлю"  он написал меньше  чем  за  три недели  -- ему  не нужна  была
никакая подготовительная работа, все необходимое было  известно  заранее. Он
писал по двадцать часов в  сутки, почти без сна  и даже почти без еды. Когда
он писал, он переставал бриться, не выходил на улицу, ни с кем не встречался
и не  разговаривал.  Писал он запоем,  а в промежутках между  этими запоями,
иногда очень длительными, не прикасался к перу.
     Вряд ли  когда-либо существовал в  русской литературе другой  писатель,
который, подобно  Тынянову, так полно совмещал в  себе  дарования писателя и
ученого. Каждый его роман был  ученым исследованием; при этом он  всегда шел
по целине и открывал то, что до него не было известно науке. Кюхельбекер был
его детищем, созданием его рук:  он  разыскал его неопубликованные рукописи,
истолковал  его,  разрушил реакционную  легенду, будто  Пушкин  относился  к
Кюхельбекеру пренебрежительно,  он издал его  сочинения,  ввел  их в русскую
литературу  и в  своем  романе объяснил Кюхельбекера миллионам читателей.  В
сущности, таким же его открытием была и судьба Грибоедова.
     Книги  Тынянова, появлявшиеся  с промежутками в несколько лет, читались
жадно, с волнением. Может показаться странным,  что  читателя 30-х годов так
волновал рассказ о событиях столетней и даже двухсотлетней давности. Тынянов
был историком, и притом честнейшим, никогда не искажавшим исторические факты
в угоду представлениям своего времени. Но его  рассказы о  прошлом волновали
современников  больше,  чем   рассказы  иных  о  настоящем.  Медный  всадник
по-прежнему мчался вдогонку за бегущим  Евгением, и громко  раздавалось  это
тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой.
     Как же относился Тынянов к Медному всаднику? Да так же, как Пушкин. Как
к мощному властелину  судьбы,  полному  великих дум,  от которых  не убежишь
никуда и никогда. Как же относился Тынянов к Евгению? Да так же, как Пушкин.
Он, как и  Пушкин, сам был Евгением. В ужасе мчался Кюхельбекер в Варшаву со
всеми своими мечтами, стихами,  надеждами, но  тяжело-звонкое скаканье,  как
будто грома грохотанье, настигало его, и вот мечты, стихи, надежды бесплодно
догорают в  холодной тишине среди сибирских  елей.  А вот создатель Чацкого,
написавший  все  его  горько-вольнолюбивые  речи,  Грибоедов.  Он  не просто
декабрист,  он идеолог, вдохновитель  декабризма. Но декабристы разгромлены,
казнены,  сосланы,  а он отвертелся на допросах  и  выскочил. И он дружит  с
Булгариным, служит у врагов всего, что любил и чему  учил, едет осуществлять
великие думы Медного всадника на Востоке. Ну как это было не понять русскому
человеку?  Ну  как было не  понять  ему  "Подпоручика  Киже",  эту  поэму  о
всеобъемлющем  бюрократическом  мышлении,   населяющем  мир   призраками   и
превращающем живых людей в призраки, о человеке,  рожденном  из канцелярской
описки,  дослужившемся до генеральского  чина,  имевшем  жену  и  детей,  но
никогда не существовавшем?
     В конце 30-х годов я встречался с Тыняновым чаще, чем прежде. Начиная с
1938 года я три лета подряд снимал дачу в Луге и  был соседом Тынянова. В то
время там, в Луге, на берегу лесного озера Омчино стояли три новенькие дачки
трех писателей -- Тынянова, Каверина и Н. Л. Степанова.  Каверин  и  Тынянов
поженились  на  сестрах друг  друга  --  Каверин на  сестре  Тынянова  Лидии
Николаевне, а  Тынянов на сестре  Каверина  Елене Александровне, и  дети  их
двойные  двоюродные.  Наши  литераторские  семьи жили  в Луге очень тесно  и
дружно. Мы,  с кучкой детей, вместе гуляли по лесам, вместе ходили купаться.
Но Юрий Николаевич  в  наших прогулках  участия не  принимал  --  он был уже
болен.
     Однако  летом  1938  года  он  еще  не потерял способности  бродить  по
комнатам, по саду. Помню, с  какой тревогой однажды рассказала мне жена, как
Юрий Николаевич упал в ее присутствии. Она зашла к Тыняновым на дачу, и Юрий
Николаевич, старомодно галантный  с дамами, вызвался  ее проводить.  Но едва
они вышли за калитку, как он вдруг на  ровном месте упал со всего роста и не
мог  встать,  пока жена моя не  подняла его.  Нам стало  понятно, почему  он
избегает выходить за пределы своего сада.  Но когда  мы к нему заходили,  он
бывал  по-прежнему  оживлен,  подвижен,  говорлив  и  весел. Он  был  из тех
собеседников,  которые  гораздо  больше говорят,  чем слушают,  и  это  была
приятнейшая его  черта, потому что все, что я мог бы сказать, я  и  так знал
сам, а все,  что говорил Тынянов, было всегда ново  и блестяще умно. Говорун
он был именно блестящий; речь его была полна остроумия, неожиданных и точных
определений,  вкусно  подаваемой  отстоянной эрудиции. Когда  ему  удавалось
сказать  что-нибудь  особенно  удачное,  на  его  высоком  лбу  распускались
морщины, как у Билибина из "Войны и мира".
     Он не любил  сплетен,  пересудов  и никогда не говорил  --  со мной, во
всяком случае, -- о близких и  знакомых людях. Почти всегда его речи  были о
минувшем, о  вычитанном  из  книг и  рукописей. Очень  часто  говорил  он  о
Кюхельбекере, которого  любил  нежнейшей любовью. Снова  услышал я  от  него
любимую  его  мысль,  что в жизни Пушкина была  потаенная любовь,  никому не
ведомая, но  прошедшая  через  всю его жизнь и оставившая яркий след на всем
пушкинском творчестве.  Тынянов был убежден, что Пушкин всю жизнь, с детства
до  последнего  вздоха,  любил  одну  женщину --  Екатерину Андреевну,  жену
Карамзина, сводную сестру Петра  Андреевича  Вяземского. Со свойственной ему
конкретностью воображения он восстанавливал всю эту тайную драму до малейших
подробностей.  У  Пушкина были  холодные отношения с матерью,  и поэтому ему
было естественно полюбить  женщину  старше себя.  Он полюбил ее мальчиком  и
любил всегда неизменно. Он уже знал многих женщин, он уже собирался жениться
на Натали Гончаровой, по в душе оставался верен Екатерине Андреевне и только
ее имея в виду, когда в  стихотворении "На холмах Грузии" писал: "Печаль моя
светла;  печаль  моя  полна тобою, тобой, одной тобой..."  И, умирая, Пушкин
попросил  всех выйти из  комнаты, чтобы одна  Екатерина Андреевна  Карамзина
осталась с ним...  Юрий Николаевич так часто рассказывал эту историю, так ею
волновался, что невольно приходило на ум, что история эта связана для него с
чем-то личным, своим собственным...
     Юрий   Николаевич  очень  любил  и  великолепно  знал  русскую  поэзию;
множество стихов  помнил  он наизусть. Когда я заходил к нему  на  дачу, мы,
оставшись  одни,  часто  занимались вспоминанием стихов. Конечно,  он помнил
гораздо больше меня; да и любили мы  разное. Стихи мелодического романсового
склада,  нравившиеся мне, были ему чужды. Сам он любил стихи декламационные,
ораторские или афористические. Кроме поэтов пушкинской поры, которых  он был
выдающимся  знатоком, любил  он Державина;  а  из  более  поздних,  к  моему
удивлению,  Апухтина. Он хорошо понимал безвкусицу  апухтинских стихов и тем
не  менее  многие  знал наизусть --  Апухтин  ему  нравился своей  свободной
ораторской  интонацией.  Из поэтов  XX века больше всего любил он Иннокентия
Анненского. Много  раз  читал  он  мне  сонет  Анненского "Человек", который
кончается так:
В работе ль там не без прорух
Иль в механизме есть подвох,
Но был бы мой свободный дух --
Теперь не дух, я был бы бог...
Когда б не пиль да не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо!..
     А  стихотворение Анненского  "Кэк-уок  на  цимбалах"  он  пел  на мотив
кэк-уока;  пел  очень  фальшиво,  каким-то  детским  голосом, но  с огромным
увлечением:
Молоточков лапки цепки,
Да гвоздочков шапки крепки,
Что не раз их,
Пустоплясых,
Там позастревало.
Молоточки топотали,
Мимо точки попадали,
Что ни мах,
На струнах
Как и не бывало.
Пали звоны топотом, топотом,
Стали звоны ропотом, ропотом...
     Из нерусских поэтов он больше  всего любил  и лучше всего знал  Генриха
Гейне. Он много переводил его, и переводил превосходно, -- и очень жаль, что
теперь  сочинения  Гейне  на  русском  языке  порой  выходят  без  переводов
Тынянова.
     Болезнь его развивалась неуклонно, но  медленно. Летом 1939 года он еще
немного бродил, тяжело опираясь на трость, заведенную когда-то из щегольства
и ставшую теперь необходимой подпоркой. Летом 1940 года он уже почти потерял
способность  ходить и целые дни неподвижно сидел в  соломенном кресле в саду
перед балконом своей дачки.
     Это было тревожное, печальное, страшное лето.  Только что пала Франция.
На  Западе шла  война,  неторопливо набирая скорость, и  завтрашний день был
туманен,  но  в  его  тумане ясно предчувствовались неслыханные беды.  После
конца "зимней" войны с Финляндией  я был демобилизован,  и в  июне мы  опять
всей семьей  поехали  на дачу  в Лугу.  Меня очень  огорчило,  что  я застал
Тынянова в таком дурном состоянии. Потеряв способность ходить, он стал очень
беспомощен:  ухаживала за  ним его сестра Лидия  Николаевна Каверина.  Между
сестрой  и братом  были самые  нежные,  самые близкие  дружеские  отношения.
Постоянное   присутствие  младшей  сестры,   по-видимому,  напоминало   Юрию
Николаевичу их общее детство, и  он  часто рассказывал,  как они качались на
качелях, когда  были  детьми.  Он  скучал,  сидя с  утра  в своем соломенном
кресле,  все ждал, когда принесут газету, но газеты в Луге появлялись только
к двум часам дня. Он с  жадностью хватал газетный лист и долго читал. Иногда
за газетами задремывал.
     Как-то раз, застав его за газетой  и поговорив с ним о новостях, я ушел
на берег озера и там, под  впечатлением разговора,  написал стихотворение. Я
написал  его как  бы от имени  больного Тынянова и привожу его здесь  только
оттого, что в нем запечатлен один миг его жизни.
Высокое небо прозрачно.
Я болен. Гулять не хожу.
Я перед верандою дачной
В соломенном кресле сижу.
Вверху возникают и тают
Стада молодых облаков,
Из леса ко мне долетают
Мольбы паровозных гудков.
Прохладное катится лето
В сиянии, в сини, в цвету...
А вот, наконец, и газета!
Ну что же, спасибо. Прочту.
Министры сбегают, бросая
Народы на гибель и ад,
И шляются, все истребляя,
Огромные орды солдат.
В волнах, посреди океанов,
Беспомощно тонут суда,
Под грохотом аэропланов
Горят и горят города...
Хвастливые, лживые речи
Святош, полицейских, владык.
А солнце все греет мне плечи,
И я головою поник.
И вот уж уводит дремота
Меня за собой в полутьму,
Где вижу знакомое что-то,
Родное, но что -- не пойму.
А, детство! Высокие ели
И милой сестры голосок,
И желтые наши качели,
И желтый горячий песок...
     Я не видел Тынянова целую зиму и встретился с ним снова в апреле -- мае
1941 года.  Мы оба  оказались в Доме творчества в  Пушкине.  Дом этот прежде
принадлежал Алексею  Толстому.  В  1935 году  Толстой  развелся  с  Натальей
Васильевной Крандиевской, женился на Людмиле Баршевой, а свой царскосельский
дом подарил ленинградскому  отделению Литфонда, и Литфонд устроил в нем  Дом
творчества. Это был небольшой Дом творчества -- в нем было только двенадцать
комнат, не считая  столовой и гостиной, и, следовательно, жили  одновременно
только двенадцать  человек. Застав там Тынянова, я был удручен совершившейся
с ним переменой. Двигался он уже еле-еле -- с величайшим трудом добирался из
своей комнаты до обеденного стола.
     Он  продолжал  упорно  работать  над своим  романом о Пушкине.  Судя по
результатам,  болезнь никак  не отразилась  на романе. Но  теперь он  уже не
писал залпом, в один  присест,  как  прежние свои романы, а работал  трудно,
медленно и кропотливо. Не думаю, впрочем, что  тут дело заключалось только в
болезни. Дело  было в самой  теме -- жизнь Пушкина так изучена день за днем,
что  все это нагромождение  мелких фактов,  твердо установленных  и  поэтому
неподатливых, связывало воображение романиста.
     В середине июня 1941 года  мы,  и Каверины,  и Степановы, и Тыняновы, в
четвертый  раз переехали на дачу в Лугу. Погода стояла  дождливая, холодная,
лето еще  не  начиналось.  Первое солнечное  теплое утро выдалось  только  в
воскресенье 22-го. Мы встретились с Кавериными и вместе  пошли на пляж.  Был
уже  второй час дня,  когда  на  пляж  пришла соседка-докторша и  рассказала
новость -- Гитлер напал на СССР.
     Мы с Кавериным  сразу поняли, что значила эта новость  и для всех и для
нас  с  ним.  Нам  хотелось поговорить, но на пляже  было  людно,  и  многие
прислушивались к нашим словам. Мы вошли в воду,  выплыли на середину озера и
там,  где никто не  мог нас слышать, обменялись не  столько мыслями, сколько
волнениями.  Нам  было ясно, что  мы оба должны  немедленно  ехать  в город,
потому что там, безусловно, нас уже ждут мобилизационные листки.
     Я ничего не слышал о  Тынянове до конца ноября, когда случайно встретил
Каверина на одном военном аэродроме. Каверин  рассказал мне, что Тынянов был
благополучно  вывезен из Луги и  из Ленинграда и находится в Ярославле,  где
очень  хворает. Жена  моя с  детьми находилась  в Перми, и  через  некоторое
время,  уже в  1942 году,  я  получил от  нее письмо,  что  туда,  в  Пермь,
перевезли Тынянова и что он в очень плохом состоянии.  В сентябре 1942  года
мне дали отпуск на десять дней для поездки к семье. На дорогу туда и обратно
у меня ушло восемь дней, и в Перми я провел только  двое суток. Жена сказала
мне,  что  Юрий Николаевич  уже давно лежит  в больнице,  и  предложила  его
навестить.
     Она уже  не раз навещала его  и  хорошо  знала  дорогу. Юрий Николаевич
лежал в отдельной, очень маленькой,  палате;  кудри его  чернели на подушке.
Положение его было ужасно -- он не мог двинуть ни ногой, ни рукой.
     Нам  он обрадовался. Вид моей военной формы сразу  навел его на мысли о
войне, о Гитлере,  о  фашизме.  И едва  мы  вошли, он  стал нам рассказывать
историю, которую я от него уже слышал не раз. Историю эту  я теперь позабыл,
а помню только ее суть. В 1918  году Юрий Николаевич поехал из  Петрограда в
захваченный немцами  Псков,  чтобы вывезти оттуда жену и  двухлетнюю  дочку.
По-видимому,  это   было   трудное  и  романтическое  предприятие,  навсегда
врезавшееся ему в память. Поразило его, что немцы уже тогда, при Вильгельме,
задолго до Гитлера, в  своей  агитации делили людей  на арийцев и неарийцев.
"Arier und nicht Arier", -- повторял он по-немецки.
     Самым удивительным было то, что  в этом состоянии он продолжал работать
над романом.  Одна  знакомая, тоже  эвакуированная  в  Пермь  из Ленинграда,
приходила в больницу писать под его  диктовку.  И то,  что он диктовал, было
умно,  превосходно, талантливо. Прочтите его незавершенный роман "Пушкин" --
и вы никогда не догадаетесь, что писал его смертельно больной человек.
     В  следующий раз  я  увидел его  уже в гробу.  Тынянов умер в Москве, в
декабре 1943  года,  и  хоронили его  на  Ваганьковском кладбище. Снег белел
между черных прутьев кустов, уже начинались  сумерки.  Тынянов в гробу лежал
маленький,  как  ребенок; неправдоподобно  маленькими казались его ступни  в
полосатых носках.  Фадеев  в  длинной  солдатской  шинели  сказал надгробное
слово. Шкловский плакал навзрыд и размазывал слезы по лицу.
     Тынянов умер в  страшный военный  год, когда столько  умирало вокруг. Я
только что  приехал в  Москву  из  осажденного Ленинграда, где миллион людей
умер у  меня на  глазах за  одну зиму. Но к  смерти  привыкнуть нельзя,  она
всегда поражающе нова. И смерть Тынянова поразила меня глубоко. Умер русский
летописец, певец самых сокровенных, самых обольстительных и болезненных тайн
русской  истории.  А русская  история  продолжалась  --  полная  неслыханных
бедствий, и величавых мечтаний, и ни с чем не сравнимых побед.
     1964

Леонид Рахманов
СТАРЫЙ ЛЮБИТЕЛЬСКИЙ СНИМОК
     ...В легком  плетеном кресле Тынянов сидит на  веранде  Дома творчества
писателей в  Пушкине. За спиной его открыто окно,  на веранде и в саду много
света, хотя уже скоро сентябрь, -- предвоенная осень 1940 года...
     Это  одна  из  последних фотографий  Юрия Николаевича;  смотря на  нее,
невольно думаешь:  как  много с  тех  пор  прошло лет  -- и  как мало лет мы
встречались!  Первая  встреча  была заочной, читательской  и  происходила  в
библиотеке.   Библиотеки   этой   давно  не   существует.   Она   называлась
"Универсальной" и помещалась на площади Ломоносова у Чернышева моста. Именно
там я впервые читал Ахматову, Мандельштама  и -- Юрия Тынянова. Это был 1927
или  1928  год, в "Звезде" печатался  роман "Смерть Вазир-Мухтара", по одной
главе в номере. Как ни странно, тогда я  еще не читал "Кюхли" -- сразу начал
с "Вазир-Мухтара"  и сразу был  потрясен  вступлением  к этой  книге,  тремя
страницами напряженной лирической, философской прозы.
     -- Всегда  в  крови бродит  время... -- твердил  я  вслух,  как  стихи,
возвращаясь по безлюдной Фонтанке. -- Было в двадцатых годах винное брожение
-- Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением...
     Не  знаю,  понимал  ли я  тогда  вс