и тесным языком"
прежней  прозы, Тынянов вводит в роман вое, что ему нужно, не боясь ни быта,
ни истории, ни экзотики, ни поэзии. Тут помог и Пастернак, в стихах которого
Тынянов заметил  стремление "как-то  повернуть слова  и вещи, чтобы слово не
висело в воздухе, а вещь не была голой, примирить их, перепутать братски". И
вот   у   Пастернака   делаются   обязательными   "образы,   вяжущие   самые
несоизмеримые,  разные  вещи",  а  случайность  "оказывается  более  сильною
связью, чем  самая тесная  логическая связь".  В  "Смерти Вазир-Мухтара" все
случайное становится обязательным, необходимым. Здесь  всем владеет история,
потому что каждая вещь существует  не сама по себе, а  в соотнесении. Отсюда
обилие  самых неожиданных  и  сложных  метафор,  сравнений,  образов,  часто
создающих  впечатление  стиховой речи. Весь  роман построен на  "сопряжении"
человека и истории -- на извлечении  исторического корня  из любого эпизода,
из любой детали. Роман начинается не  с детства  или юности Грибоедова  (как
это было в  "Кюхле"), а  с  того момента,  когда он теряет  власть над своей
жизнью и биографией, когда история решительно вступает в свои права.  Это не
"фатализм",  а диалектика  свободы  и необходимости, трагически переживаемая
Грибоедовым. Первая фраза романа:  "Еще ничего не было решено" -- определяет
границу и раскрывает сюжетную перспективу. На  самом деле все решено, потому
что "время вдруг переломилось", "отцы  были осуждены  на казнь  и бесславную
жизнь".  Отныне все решается помимо воли Грибоедова -- и он  с  изумлением и
ужасом,  а  под конец и  с холодным презрением смотрит на собственную жизнь.
Роман недаром назван так, как будто речь  идет не о жизни и не о Грибоедове,
-- "Смерть Вазир-Мухтара".
4
     Романом о Грибоедове  был открыт путь прямо в историю -- без биографии,
без  героя.  Собственно  психология или "индивидуальность"  героя  отошли на
второй  план.  Уже  Грибоедов  получился  "протекающим  и  потому  несколько
абстрактным  --  при  всей интимности  и  даже  "домашности".  Слова  и вещи
существуют в  двух планах: конкретность перерастает  в символику, малое -- в
большое,  бытовая  мелочь -- в  формулу эпохи.  Тем самым  герой  становится
необязательным  --  достаточен  "знак  героя".  Так  возникает  исторический
рассказ "Подпоручик Киже".
     По   ошибке  писаря  в   приказе   появилась  фамилия   несуществующего
подпоручика Киже -- и вот складывается целая биография этого несуществующего
человека.   Спародирован  герой  с  его   биографией,   спародирована   тема
"случайности" и "судьбы"; это значит, что писатель ищет новых путей, хотя бы
и в  пределах  своего  метода.  И  в  самом  деле:  исторический  анекдот  о
подпоручике  Киже знаменует собой  отказ от лирической  патетики, от слишком
свободного,  почти  разбушевавшегося  поэтического   языка,  от  подчеркнуто
субъективной авторской манеры, принимающей иногда форму словесной  истерики.
Тынянов рвется из плена собственной лирики, развивая спокойный, лаконический
стиль, обращаясь к  повествованию  и даже к стилизации. Намек на возможность
такого  поворота, такой "диалектики"  в развитии положенного в основу метода
нового  конструктивного принципа есть в статье "Промежуток" -- там, где речь
идет о Пастернаке и его стремлении "взять прицел на вещь": "Это естественная
тяга от  гиперболы,  жажда,  стоя  уже  на новом  пласте стиховой  культуры,
использовать как материал XIX век, не отправляясь от него как от нормы, но и
не  стыдясь  родства  с  отцами".  Эта  "тяга" определила  собой  переход  к
исторической повести  без героя, с одной эпохой (как у  Лескова), к гротеску
(как у Щедрина). Тынянов расстался даже  с тем, с чем, казалось бы, он менее
всего  мог  расстаться,--  с  эпохой  декабризма  и с  историко-литературным
материалом.  Он  бросился  прямо в  море  исторической беллетристики;  после
"Подпоручика  Киже"  появилась повесть  из  Петровской  эпохи  --  "Восковая
персона".
     Повесть начинается смертью Петра; он умер, но продолжает существовать в
виде "восковой  персоны", которая  движется на тайных пружинах  и  беспокоит
живых. Здесь чувствуется идейное  и художественное  присутствие  пушкинского
"Медного всадника". Верный своему  методу, Тынянов дает,  однако, Петровскую
эпоху и самого  Петра интимно,  "вровень". Он подслушивает предсмертный бред
Петра,   достигая  этим   необычайного  эффекта:   перед  нами   не   только
величественный, но и трагический  образ "работника на престоле". Эти  первые
главы,  образующие  своего рода  самостоятельную  "поэму", возвращают нас  к
лирике  "Смерти Вазир-Мухтара",  к "протеканию"  образа  и  слова  (описание
голландских кафе-лей)  ;  но дальше  берет верх  стилизация, которая придает
всей   повести   статичный    и   орнаментальный   характер   --    характер
экспериментальной   вещи,  нащупывающей  новые  стилистические  возможности.
Повесть  оказалась слишком кусковой,  несобранной: она  кажется  то  слишком
длинной,  растянутой  (потому  что распадается  на  эпизоды и  новеллы),  то
слишком  короткой,  потому  что  взят  огромный  и  разнообразный  материал.
Соответственно   этому   неточно  или   неясно  решена   и  проблема   стиля
повествования:  в главах о  Петре развернута патетика  внутреннего монолога,
знакомая нам  по "Смерти  Вазир-Мухтара", а  дальше  этот монолог  сменяется
повествованием без  всякой  патетики и  лирики  (как в "Подпоручике  Киже"),
доходящим до имитации языка  Петровской эпохи. Получилась повесть без героя,
но с  явным  внутренним  тяготением  к  нему  --  с  "поисками  героя".  Так
подготовлялось возвращение к жанру биографического романа, к жанру  "Кюхли",
но в новом историческом масштабе, в новом  аспекте. Исторические повести без
героя создали базу для новой художественной монографии, посвященной Пушкину.
     Характерно, что после  "Восковой  персоны" наступает  некоторая  пауза,
заполненная переводами  из  Гейне ("Германия"  и  другие сатиры).  Тынянов и
раньше переводил Гейне, интересуясь  им главным образом  как поэтом "чистого
слова",  образы  которого  строятся не  по  признаку  предметности  и не  по
признаку эмоциональности;  теперь  Гейне  для  него  мастер  точной,  сухой,
лаконической речи.  Если раньше Тынянов обращался  к стихам для того,  чтобы
использовать ритм,  интонацию  и законы  стиховой  семантики, то  теперь его
интересует  в  стихе  другое:  теснота  и  сжатость  синтаксиса,   смысловая
весомость каждого слова, точный расчет деталей и всего масштаба.
     В 1932  году был  начат  роман  о Пушкине,  подготовленный  всем  ходом
научной  историко-литературной  работы Тынянова и органически вытекающий  из
статьи "Архаисты и Пушкин". Статья эта оказалась подлинным "резервуаром" для
художественной энергии,  направленной на постановку и освещение тех проблем,
которые  оставались  за  пределами  научного  метода.  Из  нее  выросла  вся
историческая "трилогия" Тынянова. Если "Кюхлю" можно назвать  художественной
монографией, скрывающей в себе  итог предварительного  изучения документов и
материалов;  если "Смерть Вазир-Мухтара"  следует назвать  научным  романом,
содержащим новую  концепцию и разгадку личности Грибоедова и его судьбы,  то
роман о Пушкине выглядит большим художественным "сочинением" -- исторической
хроникой, последовательно  раскрывающей  темные  места пушкинской биографии.
Тема  личной   и  исторической  судьбы  развивается  здесь  постепенно,  без
особенного  лирического  нажима.   Вместо   взволнованной  авторской   речи,
сливающейся с  речью героя  ("Еще ничего не было решено..."), --  спокойное,
сжатое  и часто  ироническое  повествование;  вместо преобладания  героя над
всеми  другими  персонажами  --  целая  портретная  галерея  лиц  с развитым
диалогом  драматического  типа;  вместо  напряженного словесного обыгрывания
деталей -- широкий ввод бытовых подробностей, характеризующих людей и эпоху.
Я  бы  даже сказал (хотя  роман  остался  незаконченным),  что  если "Смерть
Вазир-Мухтара" содержит  все возможности для научной монографии о Грибоедове
(а после "Кюхли" появилось несколько научных работ Тынянова о Кюхельбекере),
то роман  о  Пушкине  написан прямо  с  установкой  на  научные проблемы, на
исследование. Отсюда некоторая тяжеловесность, происходящая от неуверенности
в жанре и стиле. Иной раз кажется, что автор удерживает себя от соблазна или
даже  от внутренней  потребности  заговорить  научным  языком -- сопоставить
материал, выдвинуть гипотезу,  вступить  в  полемику,  привести всякого рода
доказательства  и пр. Так обстоит  дело,  например, с  гипотезой о  том, что
"безыменной" северной  любовью  юного  Пушкина была  Е.  А. Карамзина,  жена
писателя. Характерно, что гипотеза эта изложена в особой статье ("Безыменная
любовь"), -- и надо сказать, что  для полного понимания третьей части романа
(где  Пушкин прощается с Карамзиной  и едет в Крым) необходимо прочитать эту
статью с  анализом  элегии "Погасло дневное светило".  При  сопоставлении со
статьей эти  главы  романа  кажутся  более  бедными, лишенными  той  научной
остроты, которая есть в статье. И это не единственный случай.
     Роман о  Грибоедове возник на основе художественного изобретательства и
напряженного лиризма: биографический материал (письма, мемуары,  документы и
пр.) в нем почти не ощущается. Роман о Пушкине -- совсем другое дело: лиризм
в нем резко ослаблен или даже вовсе выключен, а  за каждой сценой, за каждым
персонажем стоит фактический материал, почерпнутый из богатейшей пушкинианы.
Этот материал особым образом использован, особым образом повернут, освещен и
скомбинирован,  но  его  присутствие  чувствуется  всюду.  Надо  знать  этот
материал,  чтобы  в полной  мере оценить новизну и оригинальность  того, что
говорит  Тынянов и о  детстве Пушкина,  и  о  лицейском периоде,  и  о годах
юности.  Иначе  говоря  --  перед нами  скорее  исследование,  написанное  в
художественной форме, чем роман. Является даже  мысль,  что роман о  Пушкине
должен был привести к ряду  научных работ или к  целой научной  книге о нем:
появление статьи о "безыменной любви" в этом смысле очень симптоматично.
     Роман о  Пушкине  остался незаконченным --  даже,  в  сущности,  только
начатым.  Тяжелая  болезнь,  давно  подтачивавшая  организм Ю. Н.  Тынянова,
обрушилась  на него  в  последние годы  с  особенной силой. Третью  часть он
заканчивал уже в Перми -- прикованный к постели, лишенный книг и необходимых
для  такой  работы  условий.  20  декабря  1943 года  он  умер в  Москве,  в
Кремлевской больнице.
     Он сделал много важного для русской  литературы и науки  -- и не только
для русской. Он сказал много нужного для культуры -- для понимания истории и
человека,  для сознания тех людей, которые  после войны  будут строить новую
человеческую жизнь.
     1944

Б. Томашевский
ДАРОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДА
     Я хотел сказать несколько слов о Юрии Николаевиче как о литературоведе.
Обычное представление о работе  Юрия Тынянова таково, что  он начал работать
как литературовед, а затем стал писателем в широком смысле этого слова.
     Это  представление  не  совсем  верно.  В  Юрии  Николаевиче  сливалось
дарование литературоведа и дарование  писателя на  всех  стадиях его работы.
Тогда, когда публике он  стал  известен как  литературовед,  он,  собственно
говоря,  был уже в  известной степени сложившимся писателем. И  тогда, когда
уже  имя его было  известно главным образом как имя исторического романиста,
он не переставал работать как литературовед. Надо сказать, что  до последних
дней жизни он планировал свою литературоведческую работу.
     Сейчас очень  трудно  подводить  итоги  огромной и весьма  значительной
работы Юрия Николаевича в области литературоведения,  потому  что не  пришло
еще время исторических  итогов.  Трудно сейчас отделить  то, что  приходится
говорить  о Юрии Николаевиче,  от личных  воспоминаний об ушедшем  человеке.
Трудно думать, что он от нас ушел.
     Я знал Юрия Николаевича тогда, когда  им было уже  проделано  много, но
известно было еще сравнительно немногое. Я встретился  с ним в 1921  году --
23  года тому назад, когда вышла в  свет его  книжка "Достоевский и Гоголь".
Эта книга сразу  же обратила на себя внимание.  Она написана в 1919 году,  а
напечатана  была в 1921-м. Она обратила на себя внимание не только свежестью
материала,  не только  своеобразной его трактовкой, но и  какой-то  молодой,
смелой, иногда  парадоксальной мыслью.  Достаточно вспомнить последнюю фразу
из  этой  книги: "Если  пародией трагедии  может быть  комедия, то  пародией
комедии  может  быть   трагедия".  Это  звучало  парадоксально,  свежо.  Это
прозвучало для нас каким-то призывом, независимо от того,  соглашались мы  с
этим утверждением или нет.
     Знакомство наше с Тыняновым состоялось так: я напечатал рецензию на эту
книгу  в журнале,  выходившем под  редакцией К. Федина 1.  И вот,
помню, на одном  собрании подходит  ко  мне молодой человек, жмет мне руку и
благодарит за  рецензию.  Это  был  Тынянов.  Вскоре  я  узнал, что Гоголь и
Достоевский это не основная тема Тынянова, что у него сделано очень многое и
очень значительное именно в той сфере, в какой и сохранилось главным образом
имя Юрия Николаевича как литературоведа. Это относится к  основной части его
книги "Архаисты и новаторы", которая вышла  в 1929 году, а была подготовлена
в 1928-м. Основные  элементы этой книги создавались на  протяжении 9 лет, но
материал  был  готов раньше. Книга  эта не отразила  вполне всего  богатства
мысли Тынянова. Тот, кто общался с ним и помнит его не только остроумный, но
просто умный, живой, темпераментный  разговор, знает,  насколько богата была
мысль Юрия Николаевича. Я помню долгие наши беседы в коридоре третьего этажа
Гослитиздата.  Эти разговоры  вращались вокруг  тем  литературного процесса,
вокруг  проблем  литературы, вокруг связи  прошлого и  настоящего. По правде
сказать, я не знал более блестящего собеседника, чем Тынянов.
     1 "Книга и революция", 1921, No 1. 225

     "Архаисты  и  новаторы"  --  это  книга,  которая  останется  навсегда.
Конечно, ничто  в истории литературы не остается  навсегда нетронутым. Наука
никогда не претендует на вечность,  в науку всегда  вносятся новые поправки,
новые концепции, но  осмысление  эпохи, которую изучал Юрий  Николаевич,  не
сможет идти вперед помимо его  концепции. Эта наука может развиваться только
в  направлении  усвоения,   продолжения   и   исправления   концепции   Юрия
Николаевича.  Она  стала  отправной  точкой  для  всех  занимающихся  данной
проблемой. Точка зрения  Юрия Николаевича, парадоксальная по  тому  времени,
теперь  вполне  усвоена  нашей  историко-литературной мыслью.  Это  проблема
борьбы  архаистов  с  новаторами  в   начале  XIX  века.  А  концепция  Юрия
Николаевича охватывает период гораздо больший  -- начиная с  XVIII века. Эта
концепция стала теперь  настолько  общепринятой, что многие  даже  не знают,
откуда она идет, настолько она стала естественной и последовательной. А в то
время, когда писал Юрий Николаевич, эти идеи  проводились не так  легко, они
проникали с большим сопротивлением, встречали большую борьбу, потому что они
были свежи, новы, смелы и казались парадоксальными.
     Характерной  чертой  этой  книги   является  то,   что  в   ней  анализ
исторических  отношений   никогда  не  отрывался  от  общих  исторических  и
историко-литературных  проблем.  Для  Юрия  Николаевича  решение  вопроса  о
Шишкове,  Катенине,  Грибоедове,  Кюхельбекере  и  Пушкине  не  было  просто
написанной  историей.  Он проверял это на опыте сегодняшнего дня в такой  же
мере, как и на опыте прошлого. Очень характерно, что  эти  наши  разговоры в
коридоре  Гослитиздата  вращались в  основном вокруг  исторического процесса
литературы, вокруг  самой природы  литературы.  Это касалось диалектического
развития литературы.
     Интересны  термины, которые  употребляет Юрий Николаевич в своей книге.
Это  был  трудный  язык,  но  он  полон  очень  характерными  специфическими
терминами,   которые   заполняются    большим    и    глубоким   содержанием
("конструкция",  "динамизм"  и  т.  д.). Эти  термины  становятся  формулами
большой, стройной, продуманной концепции.
     К тому  же  времени,  когда  писались "Архаисты и  новаторы", относится
книга  "Проблема стихотворного языка". Как правильно  сказал  Шкловский, эта
книга  не  прочтена как  следует  до сих пор. Эта книга, в противоположность
книге "Архаисты и новаторы", еще органически  не воспринята русской наукой и
во  многих отношениях свежа до сегодняшнего дня.  Задачи, поставленные Юрием
Николаевичем, остаются очередными задачами сегодняшнего литературоведения. И
любопытно, что все больше и больше, все  чаще и чаще подходят именно сегодня
к  тем  проблемам,  которые  выдвинуты и  в  какой-то  мере  разрешены Юрием
Николаевичем  еще в 1924 году, почти 20 лет тому  назад. Это книга,  которую
надо изучать, которую надо усвоить, которую надо продолжить.
     К 1924--1927  годам  относятся и статьи Тынянова, в  которых в краткой,
афористической  форме  Юрий  Николаевич  формулировал  свои  размышления   о
литературном процессе. Это очень трудные статьи. Они помещены в начале книги
"Архаисты  и новаторы". Они трудны потому, что за  каждой фразой,  за каждым
абзацем  кроется необычайное богатство материала. Это какой-то сгусток, если
можно так выразиться, размышлений об истории литературы.
     К  этому  же  времени  относится  и  педагогическая  деятельность  Юрия
Николаевича в стенах Института истории  искусств. Эти  афористические статьи
отчасти связаны с тем  курсом, который вел там Тынянов. Мы все помним особое
отношение  учащихся к курсу, который вел Юрий  Николаевич. Он сумел  создать
вокруг  себя  энтузиазм,   сумел  создать  почти  школу.  Не  забудьте,  что
преподавательская деятельность Тынянова была сравнительно короткой. Когда он
выступил в качестве романиста, он прекратил педагогическую деятельность. Тем
не менее  эта  школа  создалась,  и представители  ее  и  поныне  работают в
литературоведении.
     Историко-литературная концепция Тынянова  создалась  в ту эпоху,  когда
происходила борьба  между новым и старым, когда история литературы  довольно
примитивно рассматривалась как некий придаток  к биографии писателя, а самое
произведение  рассматривалось   очень   часто  как   простой  документ  этой
биографии. Совершенно естественно, что среди молодежи того времени создалась
очень  резкая  реакция  против   биографизма,   который   являлся  одной  из
характерных  черт старой  школы, с  которой  так боролась новая школа. Можно
было  бы  ожидать,  что  и  Тынянов  займет  какую-то  очень  решительную  и
враждебную позицию  в отношении биографизма. Действительно, с принципиальной
стороны его книга  полемична в отношении  биографизма, но характерной чертой
работы  Тынянова  было  то,  что, осмысливая этот  процесс, процесс создания
художественных  произведений, Юрий  Николаевич никогда  не  упускал из  виду
представления о человеке, о "делателе" художественных произведений. Несмотря
на некоторую абстрактную и теоретическую оболочку его исторических работ, мы
всегда  видим  живых  людей за его  историко-литературным  анализом. В книге
"Архаисты  и новаторы" буквально встают перед нами портреты и Кюхельбекера и
Катенина. В этом была личная способность Тынянова  видеть  людей, давать  их
психологические портреты. Это  пронизывало все его  существо не  только  как
ученого, но  и как человека. Мы  все  помним это  умение портретно  показать
человека,  уловить  какую-то  психологическую  черту  и  дать ее  в  простом
рассказе. В  этом  отношении устные рассказы  Юрия  Николаевича  были всегда
художественными рассказами. В очень скупой и краткой форме он мог дать живой
портрет, иногда шаржированный, иногда очень подчеркнутый, но всегда верный и
характерный. В этом связь