мертвое существо может так кричать? Это же
какой-то не собачий вопль...
     До меня не  сразу  дошло,  чей  вопль  они  обсуждают.  Но
вспомнив,  как подействовало на Александра серебряное кольцо, я
все поняла. Свет  фонаря  был  уже  не  таким  сильным,  кто-то
уменьшил освещенность, и я смогла приоткрыть глаза.
     Множество  голов  склонялись  ко  мне  с разных сторон и с
почтительного расстояния. Зинченко  и  Юра  продолжали  держать
меня. Олег и Аниров стояли рядом с ними.
     --  Приложи-ка  ее  еще  раз, возможно это что-нибудь даст
нам, -- Олег снова протянул Юре серебряную монетку на цепочке.
     Я взглянула Олегу в лицо.  Какая  непростительная,  глупая
неосторожность! Наши глаза встретились.
     Возможно,  мне  просто  показалось,  что  это тянулось так
долго, но тогда я смотрела на его лицо и видела, как постепенно
тает густая черная ненависть в его глазах. На смену  ей  пришло
недоумение, замешательство...
     Аниров вскинул свой фонарь, яркий свет ослепил меня.
     --  К черту! -- заорал Олег, фонарь прыгнул, свет исчез. Я
увидела, как Олег, вырвав фонарь  у  Анирова,  бросает  его  на
землю.  Повернувшись  ко мне, Олег снова пристально всмотрелся,
было видно, что он боится узнать что-нибудь знакомое  в  глазах
оборотня... И он увидел именно то, чего боялся.
     --  Боже, у него человеческие глаза, -- заикаясь, произнес
Зинченко.
     Мы с Олегом продолжали смотреть друг на друга. Руки  Олега
медленно  поднялись к лицу. Он закрыл ладонями щеки, повел руки
выше, к вискам, запустил пальцы в волосы.  Губы  его  беззвучно
шевельнулись.
     "Валера! Я тебя умоляю..."
     "Катя, ты уверена?.."
     "Да, Валерий, пока они еще ничего не поняли, пожалуйста!"
     "Но может быть?.."
     "Это  невыносимо! Они не должны были ничего видеть. Оборви
все это, пока не поздно, я тебя умоляю!"
     Извеков больше не ответил мне.
     Олег сделал шаг вперед.  Юрка,  который,  видимо,  не  мог
понять,  что  происходит,  выпустил  мою голову, встал и шагнул
навстречу Олегу,  озабоченный  внезапной  гримасой,  исказившей
лицо друга.
     --  Оле-ег!  --  повелительно  позвал  Юра, преграждая ему
дорогу.
     И тут что-то с напором ворвалось в меня.  Почти  физически
ворвалось, словно вспарывая по швам кожаный мешок. Все потухло,
почернело,  и только невероятное чувство неожиданно нахлынувшей
свободы заглушило возникший было внезапный страх.
     -- Эй, ребята, а пес-то умер! -- раздался голос Зинченко.
     Сначала я не поняла, что случилось, где я  теперь,  почему
голоса переместились куда-то в сторону от меня...
     Но  вот  же,  вот  она,  поляна.  Люди,  толпящиеся вокруг
лежащей на земле  крупной  каштаново-рыжей  собаки.  Вот  и  я,
бестелесная,  невидимая,  легко  и незаметно приближаюсь к ним.
Все на месте, только ничто и никто не сковывает меня...
     Валерий сделал все, что нужно было  сделать.  Все-таки  он
молодец! Вырвал меня из собачьей шкуры, теперь ч свободна.
     "Мне  жаль,  что  до  этого  дошло,"  --  отозвался  вдруг
Извеков.
     "Спасибо  тебе.  Все  это  было  бы  совершенно   ненужным
потрясением для них..."
     "Наплевать мне на них!" -- возразил Валерий и замолчал. Но
я чувствовала  его  незримое присутствие. Он не порвал контакт,
он вместе со мной следил за событиями.
     Собака  была  неподвижна.  Ее   трепали,   переворачивали,
ерошили  густую  шерсть. Аниров помогал Зинченко, и было видно,
что оба они в недоумении.
     -- Все-таки попробуем еще раз серебро, -- приказал Аниров.
-- Олег, дай твой медальон.
     -- Идите вы все к  черту,  --  глухо  отозвался  Олег.  Он
опустился рядом с Зинченко, приподнял собачью голову.
     --   Господи,   --   вырвалось  у  Анирова.  Глаза  собаки
съеживались, как резиновые  шарики,  выпускающие  воздух  через
микроскопические  дырочки.  Через  несколько  секунд Зинченко с
возгласом, в котором смешались  удивление  и  ужас,  поднял  за
волоски  отслоившийся  склизкий  клочок  шкуры.  Труп собаки на
глазах  превратился  в  бесформенную  кучу  гниющей  грязи,  из
которой торчали рыжие клочки шерсти.
     --   Немедленно   закопать,  --  распорядился  Аниров.  --
Самойлов  и  Хромчук!  Остальные  по  местам.  Никакого  обмена
мнениями с другими постами!
     Люди потянулись по своим делам. Зинченко, отойдя в сторону
и присев на корточки, старательно вытирал руки о влажную траву.
Олег ни на шаг не сдвинулся, глядя, как двое парней принимаются
за рытье могилы.
     Мысль  о том, что это моя могила, моя собственная, привела
меня в состояние, близкое к буйному веселью. Наверное, это была
своеобразная истерика. Ну кто  бы  мог  подумать,  что  яма,  в
которую  сбросят  мгновенно  издохшего и сгнившего оборотня, на
самом деле -- моя могила?!
     Хотя,  я  ошибалась,  считая,  что  никто  не  мог   такое
подумать.  По  лицу  Олега  было видно, что он думает именно об
этом.  Но  радость  и  облегчение,   наступившие   после   моей
окончательной  смерти, навеяли мне такую эйфорию, что я даже не
могла сразу оценить, в  каком  состоянии  мои  друзья.  Пока  я
только  знала,  что  предотвратила дальнейшее развитие событий,
которые не имели права происходить.
     Зинченко закончил вытираться и подошел к ребятам.
     -- Чертовщина какая-то, -- проворчал он и кивнул на Олега.
-- А с Середой что еще опять случилось?
     -- Сам не пойму. Он что-то увидел у этой собаки.
     -- Он просто  посмотрел  ей  в  глаза,  --  пожал  плечами
Зинченко.
     -- В глаза? А что глаза? -- переспросил Юра.
     -- Ты разве не видел?
     --  У  этой не видел. Я просто знаю, что они человеческие.
Но мне сзади не было их видно так, как вам...
     -- Обычные глаза. Самые банальные. Темно-серые. С  желтыми
пятнышками вокруг зрачка... Орешин, что с тобой?!
     --  Ничего,  --  Юра,  лица которого я не видела, медленно
побрел к Олегу.
     Зинченко, заколебавшись, идти следом или нет,  остался  на
месте.  Вряд  ли  он  что-нибудь  понял,  но  он был достаточно
чутким, чтобы оставить друзей в покое.
     -- Пойдем отсюда, Олежка, -- Юра тронул Олега за локоть. Я
ожидала взрывной реакции, но Олег спокойно возразил:
     -- Разве ты не понимаешь, что произошло?..
     -- У многих сотен миллионов мужчин и женщин серые глаза.
     -- это пустая отговорка, старик, -- Олег повернулся к  Юре
и  взглянул  ему  в  лицо. -- Мне ли не знать ЭТИ глаза... И не
говори, что я свихнулся. Я сейчас, как никогда, в своем уме.
     -- И все же, ты МОГ ошибиться. Я ХОЧУ, чтобы ты ошибался.
     -- Оборотни Извекова ходят стаей. А этот был здесь один  и
прятался, подслушивая нас...
     -- Олежка, дружище, пожалуйста... Зачем ты?..
     --  А затем, -- Олег стиснул плечи друга и, встряхнув его,
четко и спокойно произнес: -- Ей было плохо, и она пришла к нам
с тобой. А мы отловили ее и  пытали  своими  руками.  И  убили.
Понимаешь, что мы с тобой сделали?
     Юра  закрыл  глаза.  Было  видно,  как дрожат его челюсти,
стиснутые в судорожном напряжении.
     Единственное, чего мне хотелось в  эту  минуту:  объяснить
все  ребятам,  чтобы  не  мучались  они бессмысленным сознанием
вины. Тем более, что никто, кроме меня, не виноват в  том,  что
они  снова  переживают такую муку. Но увы, я никак не могла это
сделать.
     Самойлов и Хромчук, молча копавшие в двух шагах от  ребят,
остановили  работу  и  переглянулись,  глядя на странную сцену.
Затем один из них что-то шепнул  другому  и,  воткнув  в  землю
лопату, поспешно пошел к машине.
     "Извеков!"
     "Да?  Тебе опять нужен подонок Извеков." -- горько отметил
Валерий.
     "Как мне теперь быть? Я не хочу больше этого видеть."
     "Ты капризничаешь. Хочу, не хочу, могу, не могу. Я не бог.
Я не могу воскресить Екатерину Орешину. Никто  не  просил  тебя
приходить  сюда.  Ты  сама заставила их страдать, теперь некого
винить в этом."
     "Валерий! Не может быть, чтобы все так осталось!"
     "Прости меня. Я очень зол. Но я не хочу больше  удерживать
тебя.  Ты еще можешь быть счастливой. Ты даже не представляешь,
куда ты сейчас попадешь... Это красивый  спокойный  мир,  почти
точная  копия нашего мира. Все узнаваемо, все, что тебе дорого,
снова  будет  с  тобой.  Даже  больше,  чем  ты   можешь   себе
пожелать..."
     Неожиданно прорвавшийся у Валерия поток красноречия вызвал
во мне  отчаянный  протест. О каком красивом мире и покое можно
говорить, когда все так тяжело и отвратительно...
     "О  чем  ты,  Извеков?  Предел  моих  мечтаний  --  суметь
когда-нибудь заплакать."
     "Бедная  девочка...  Это так просто. Прости, что не сделал
этого раньше..."
     Переполнявшая  меня  лавина  горя  неожиданно  ослабла.  Я
впервые  после  долгого мучительного перерыва поняла, что дышу.
Глубокий медленный вдох вдруг прервался,  и  рыдания  взорвали,
наконец,  накопившееся  напряжение,  и  теплые слезы потекли по
щекам.
     -- Спасибо, спасибо тебе, Валера!.. -- я  словно  издалека
услышала  свой  плач,  и  сразу  же кто-то нежно привлек меня к
себе, и я почувствовала мягкие  губы,  осторожно  собирающие  с
моего лица обильные соленые слезы.
     --  Проснись,  проснись  скорее,  -- услышала я испуганный
голос Одера.
     Окончательный  сильный  толчок,  сбивший  с  меня   пелену
ночного кошмара, наконец рассеял последние остатки забытья.
     --  Что  с  тобой,  детка?  -- отстранив меня на вытянутых
руках, Одер внимательно вглядывался в мое лицо.  --  Боже  мой,
как громко ты кричала, я думал, что-то стряслось.
     --  это  все  гадкий  сон!  Одер,  милый,  это  был  такой
страшный, кошмарный сон!
     Я прильнула к нему, к его прохладному плечу. Чуть заметный
любимый  запах  одеколона,  совершенно  неотделимый  от  Одера,
успокоил меня.
     --   И   что  только  мучает  тебя,  никак  не  пойму,  --
взволнованно произнес Одер,  поглаживая  меня  по  распущенным,
разметавшимся  по  плечам  волосам.  --  И  кстати,  что это за
Валера, и почему это он заслужил такое страстное "спасибо"?
     Несколько преувеличенно игривый тон,  которым  Одер  задал
свой вопрос, расстроил меня.
     -- Ты будешь ревновать меня к сну?
     --  Я  просто испугался, -- поправился Одер. -- Я не знаю,
как нужно вести себя, если моя жена уже который  раз  с  плачем
просыпается, едва успев заснуть.
     --  Поверь  мне,  я  даже  не помню, что мне снилось, и не
знаю, кто такой Валера.
     Одер отпустил меня и откинулся на  подушку.  Полная  луна,
смотрящая  в окно спальни, неровно освещала нашу постель. Глаза
Одера блестели, и было заметно, что его беспокойство не прошло.
Мне было несколько неловко за происшедшее, но я, и правда, была
в полном неведении, отчего мои ночные кошмары участились. Может
быть, Одер прав, и пора обращаться к врачу?
     Я повернулась и спустила ноги с кровати.
     -- Куда ты? -- удивился Одер.
     -- Я выйду в сад. Иначе мне не уснуть.
     -- Я с тобой, -- привстал Одер.
     -- Нет, прошу тебя,  не  беспокойся.  Засыпай,  тебе  рано
вставать.
     Я  встала, взяла со спинки кресла шелковый халат, накинула
его на плечи, запустив руки под волосы, вытащила из-под  ворота
свою  непослушную  кудрявую  светлую  гриву,  нащупала зажим на
туалетном столике и перехватила им  волосы.  Все  это  время  я
чувствовала на себе пристальный взгляд мужа.
     Завязав пояс халата, я шагнула к двери.
     -- Мариэла!
     Я оглянулась.
     --  Ты  уверена,  что  у тебя все в порядке? -- настойчиво
повторил Одер.
     -- Ну конечно, я пройдусь и приду, не надо волноваться.
     Я вышла, осторожно прикрыв за собой легкую дверь  спальни.
На втором этаже было тихо. Я знала, что мама уже спит, а отец с
братом,  скорее  всего,  еще  сидят  за  шахматами. Не спеша, я
спустилась вниз. Так оно и было, из гостиной  доносился  легкий
звук,   издаваемый   кондиционером,  притушенный  свет  торшера
освещал журнальный столик с  огромной  шахматной  доской.  Отец
склонился над фигурами и в раздумье ерошил седые волосы. Кресло
брата  пустовало.  Он  лучше  играет  в шахматы, поэтому у него
много времени в ожидании ответного хода отца.
     Стараясь не шуметь, я вышла в сад. Брат стоял  на  крыльце
и,  запрокинув  голову,  разглядывал  звезды.  Мне  не хотелось
сейчас разговаривать с ним, но он, конечно же, услышал  меня  и
обернулся:
     -- Мари? Что случилось?
     -- Ничего, просто не спится.
     -- Опять кошмары?
     -- А ты откуда знаешь? -- я неприятно удивилась.
     Он пожал плечами:
     --  Одер рассказал. Он считает, что тебе надо поговорить с
доктором. Ты всегда была странной, но я никогда не  думал,  что
это настолько серьезно.
     --  Неужели  так важно, что я вижу во сне? Я даже не смогу
объяснить врачу, что такое мне снится. И  в  конце  концов,  не
надо постоянно опекать меня, это очень неприятно.
     Фелим протестующе поднял руку:
     --  Не  сердись.  И  не  ругай Одера за то, что он мне все
рассказал. Хотя, если честно, я считаю, что все  твои  проблемы
исключительно  из-за  этого  парня.  Ты постоянно волнуешься за
него, это не проходит бесследно...
     -- Перестань, Фелим. Мне это надоело!
     Я обошла его и  поспешно  сошла  вниз  по  ступеням.  Брат
остался наверху, замурлыкал какую-то мелодию.
     В  какой-то степени он был прав. Я не могла не волноваться
за Одера -- но лишь тогда, когда его не было рядом.  А  сейчас,
когда  мы вместе, не было на свете другой женщины, которая была
бы так же спокойна и счастлива, как я.
     Я шла по садовой дорожке, и звук собственных шагов, мягкий
и шуршащий, вернул мне ровное настроение. Слезы давно просохли,
взволнованная нежность Одера сделала свое дело.  Умиротворение,
наконец, воцарилось в моей душе.
     Я вышла к искусственному пруду, который Фелим сам придумал
и сделал   прошлым   летов.   Здесь  было  чудно.  Полная  луна
покачивалась на дне водоема, одна из посаженных братом кувшинок
выплыла на своем длинном стебле почти на самую середину  пруда.
Здесь  можно было сидеть вечно. Потому что здесь было хорошо. И
поэтому   даже   мелькнувшая   мысль   о   предстоящих    Одеру
соревнованиях не нарушила моего безоблачного настроения. Дурной
сон  испарился  без  следа. Жаль только Одера, что ему пришлось
так поволноваться...
     Едва покачивающаяся гладь воды притягивала глаз.  Хотелось
смотреть  на  нее,  не  отрываясь.  Я знала, что пруд совсем не
глубок, и днем прекрасно видно дно, но  сейчас  водоем  казался
бездонным и таинственным.
     Неожиданно  на  дне  пруда  что-то  мелькнуло.  Сердце мое
тревожно екнуло. Какое-нибудь земноводное? Нет,  не  похоже.  Я
всмотрелась...
     Не  на  дне,  а  на  самой  поверхности  появился  силуэт.
Нечеткое видение. Я  зажмурилась,  чтобы  отогнать  непрошенные
галлюцинации,  но  перед  моими  закрытыми глазами четко и ясно
возник  незнакомый   мужчина.   Средних   лет,   со   скуластым
осунувшимся    лицом,    с    перехваченными   сзади   длинными
светло-русыми   волосами.   Опершись   локтями    о    какую-то
поверхность,   он  сидел  неподвижно,  и  плечи  его  судорожно
вздрагивали: он плакал...
     Я  открыла  глаза  и   обнаружила,   что   сижу,   неловко
запрокинувшись  на  скамье. Обморок прошел, видение исчезло. Ни
на воде, ни под водой не было никого и ничего.
     Я не знала, что это было. Я только вдруг отчетливо поняла,
что я знаю этого человека, и знаю, отчего он плачет.  Только  я
внезапно забыла все это...
     Очнувшись, я почувствовала сильный озноб. Стало холодно, я
вскочила, потирая ладонями плечи, и поспешила к дому. Мне вдруг
сильно  захотелось  оказаться в своей комнате, где меня вряд ли
станут преследовать непрошенные видения, где можно накинуть  на
плечи что-нибудь теплое или отогреться в нежных объятиях Одера.
Я безумно любила свой дом, поэтому даже Одер отказался от мысли
купить после свадьбы собственный. Он перебрался к нам, не желая
попусту меня огорчать. В нашем доме места хватит на всех.
     Это  был большой, просторный дом, построенный давным-давно
по проекту моего отца. Это  было  поистине  чудесное  творение.
Каждая  стена  дома  была  непохожа  на другую. Каждый фасад --
стиль,    настроение,    плавные    переходы    плоскостей    и
полусферических поверхностей, нежные цвета. А внутри неизменные
теплые звуки и нежные запахи дома, моего дома, где много людей,
любящих и любимых.
     Сердце отчего-то тревожно забилось, разгоняясь все сильнее
и сильнее,  я  слышала,  как  оно колотится о ребра. И внезапно
пришло  чувство  безоговорочной  уверенности:  я  точно  знала,
почему плакал незнакомый мужчина. Он оплакивал мою смерть...
     я взбежала на крыльцо, не чувствуя под собой ног. И тут...
Да, все-таки,  хотя и не зажегся в окнах желанный свет, входная
дверь широко распахнулась мне навстречу. Не останавливаясь, я с
разбега попала в сильные нежные руки Одера.

     Глава 10.

     -- Почему ты еще не встала? --  Одер  вышел  из  ванной  и
недоуменно уставился на меня.
     --  Я не хочу вставать, -- отозвалась я и натянула на себя
одеяло.
     -- Разве ты не поедешь со мной на стадион? -- удивился он.
Его глаза обиженно заблестели.
     -- Я хотела, но...
     Одер присел ко мне на постель. Его палец скользнул по моей
левой щеке, а на лице обиду сменило беспокойство.
     -- Что? Мариэла, лучше сразу скажи мне, тебе опять плохо?
     Его измученный взгляд вынимал душу.
     -- Нет, все в порядке.
     -- Никаких галлюцинаций? -- уточнил Одер.
     --  Никаких.   Мне   просто   кажется,   что   я   немного
простудилась.  Знобит.  А  мне так хотелось с тобой поехать, --
соврала я. От необходимости лгать мне и вправду стало нехорошо.
Я всегда избегала лжи в отношениях с Одером, даже в мелочах. Но
сейчас мне хотелось, чтобы он поскорее ушел.
     -- За время твоей болезни я проиграл три этапа. Потому что
мысли мои были очень далеко от трассы, --  печально  усмехнулся
Одер.  --  Но  если  ты  скажешь,  чтобы  я  остался с тобой, я
останусь, потому что думать одновременно  о  тебе  и  о  трассе
совершенно мне не под силу.
     --  Что ты выдумал? Отправляйся на тренировку! Немедленно,
а то опоздаешь. Я поправлюсь, потому что хочу быть на  стадионе
во время следующего этапа, -- я и этого вовсе не хотела. Просто
иначе  я  не  могла  сказать.  Потому  что  Мариэла не могла бы
поступить по=другому, а я все-таки Мариэла.  По  крайней  мере,
все меня ею считают, не могу же я сразу всех разочаровать.
     -- Ты обещаешь никуда не выходить за пределы сада?
     -- Ну конечно.
     Одер  встал  и  ушел в гардеробную одеваться. Я облегченно
перевела дух. Мне нужно было скорее остаться одной. Одер  очень
действовал  мне  на  нервы.  Его постоянное внимание, ахи, охи,
вздохи, сочувственные вопросы не давали мне  уйти  в  себя,  не
давали  возможности  заглянуть туда, за пределы моего мира, где
остались боль и страдания двоих людей, которых  никогда  раньше
не  встречала  Мариэла,  но которых она теперь знала лучше, чем
кого бы то ни было. И в страданиях этих людей была виновата  я.
Нет, не Мариэла Виттмар. А я другая.
     Я  знала,  как  выглядит эта другая женщина. Я видела ее и
раньше. В снах. Не очень часто, но достаточно, чтобы запомнить.
В тех снах она все время была мной, а я ею. Тогда во сне  я  не
отдавала  себе  отчета  в  том,  что  мы с нею не одно и то же,
потому  что  мы  были  совершенно  друг   в   друге:   мыслями,
ощущениями, даже движениями.
     А  потом  я видела ее несколько раз за время моей болезни.
Но уже отвлеченно, словно старую кинопленку. Я уже  не  ощущала
себя  с  ней  одним  целым.  Видения приходили в ряду прочих, а
отнюдь не во сне. Поэтому, скорее всего я просто  видела  чужие
грезы  или  воспоминания.  Я  видела  ее  -- или себя -- чужими
глазами. Она  была  так  же  молода,  как  и  я.  Но  лицо  ее,
совершенно   простое,  было  самым  обычным,  и  волосы  нелепо
короткими, жидкими, фигура -- слишком  спортивной,  чтобы  быть
по-настоящему   привлекательно