..
Наслышаны! - Он шутливо погрозил Ульфиле пальцем. - Мы тобой
уж никейцев пугали. Я им прямо сказал: вот придет серенький
волчок и ухватит за бочок...
      Расхохотался, довольный.
      - Не воевать же с епископами, - сказал на это Ульфила,
настроенный вовсе не так воинственно. - Я не драться - слушать и
учиться приехал.
      Поднялся Евномий, прошел два шага и Ульфилу обнял, а после,
склонив красивую крупную голову, поцеловал в плечо.
      - Это нам у тебя учиться нужно, Ульфила. Ибо чувствую:
праведнее самых праведных ты.
      И величественно отбыл, глубоко растроганный собственным
порывом. Унес с собой шелест шелков, аромат духов и рокотание
дивного голоса.

      * * *

      Неожиданно для самого себя Ульфила с наслаждением
погрузился в бурлящий котел мнений, споров, разговоров,
дискуссий и разногласий. Дома, в горах, ему не хватало
собеседников. Да и другие заботы съедали все время.
      Здесь же почти сразу сошелся с Евномием - и во взглядах, и
дружески. И роскошному Евномию суховатый готский пастырь
нравился; что до Ульфилы - то кому под силу устоять перед
мощным обаянием фракийской знаменитости?
      Бесконечно рассказывал, сменяя историю историей, и все не
надоедало слушать. Блистал остроумием и обильными познаниями,
как в области догматической, так и по части новостей и сплетен.
Казалось, нет ничего такого, что ускользнуло бы от Евномия,
неутомимого собирателя, и не попало в обширную кладовую его
памяти, где всего в изобилии и все внавалку.
      А как излагал! Любая, самая заурядная сплетня у Евномия
мало не житийным повествованием звучала.
      А говорил Евномий о битвах честолюбий, о хитростях и бунтах,
о том, кто и как себе богатую кафедру добывал - Антиохийскую,
Александрийскую, Константинопольскую.
      Как умер Евсевий, патриарх Константинопольский, за
наследство его спор нешуточный разгорелся. Столичная кафедра -
это и богатство, и почет, и влияние немалое, ибо из
Константинополя судьбы Империи вершатся. Предложили вместо
Евсевия Македония. О нем Евномий из Кизика с похвалой отозвался:
правильно верует Македоний.
      Тотчас же противник у этого Македония сыскался и стал
подстрекать константинопольскую чернь к бунту.
      Македоний, муж святой, не мог допустить, чтобы победил тот
недостойный, и силы против его наймитов напряг.
      Завершилось, как водится, бунтом. Магистр милиции пытался
восстановить порядок, но только масла в огонь подлил. Не помня
себя от ярости, чернь растерзала его и долго таскала
изуродованный труп, привязанный за веревку, по всему городу.
      Император Констанций вынужден был оставить все дела в
Антиохии и спешно прибыть в мятежную столицу, где возвысил
Македония, противника его отправил в ссылку, а народ наказал,
вдвое сократив бесплатную раздачу хлеба.

      * * *

      Через несколько дней после Ульфилы явился в
Константинополь еще один знаменитый ревнитель ариева учения -
Авксентий из Медиолана. Евномий и о нем ворох историй из
щедрого своего короба вывалил перед Ульфилой-готом.
      Авксентий, коренастый старик со стальной шевелюрой, был
каппадокиец. Как только освободилась миланская кафедра,
неистовый Урзакий (которого Ульфила с теплотой вспоминал)
вытащил этого Авксентия из Александрии, где тот прозябал без
всякого толка. Никейцы уже нацелились было посадить в Милане
своего человека, но Урзакий опередил их. Император Констанций
тоже Авксентия поддержал. И не одним только словом - солдат
дал...
      - Разумеется, в Милане тотчас же поднялась страшная
суматоха, - с удовольствием рокотал Евномий. (Разговаривали,
неторопливо прогуливаясь по роскошному саду возле дворца). -
Всполошился весь благочестивый курятник. Пять лет уж с тех пор
минуло, а перья до сих пор летают. Миланские девственницы с
кудахтаньем уносили от нашего Авксентия ноги...
      - А что он сделал с этими девственницами? - Ульфилин голос
прозвучал, будто ножом по стеклу кто царапает. Да и чей голос
благозвучным покажется после медового баритона Евномия?
      Евномий радостно захохотал.
      - А ничего не сделал. Разогнал, чтобы постным видом уныние
не наводили. Те - городским властям жаловаться побежали.
Префект поначалу ничего не понял. Спрашивает: "Достояния вас,
что ли, лишили?" Они: "Что?" Он возьми и брякни: "Ну,
снасильничали вас солдаты?" Они: "Да ты что, мы бы от такого
умерли..." Префект ногами затопал и выгнал их. Потому что ежели
по повелению государеву, то и спорить не о чем. Ну, еще
нескольких пресвитеров за руки из храма вытащили и под арест
отправили. Другой раз не станут указам императорским
противиться.
      Помолчали, полюбовались, как крупные хлопья снега тают на
темных древесных стволах. Потом Евномий тихонько засмеялся,
заколыхал обширным барским брюхом. И тут же со спутником
своим щедро поделился - как торговец на базаре, который поверх
горы уже оплаченных фруктов еще горсть, а то и две от полноты
душевной добавит: угощайся!
      - Ох и честили с перепугу нашего Авксентия! Как только ни
называли! И знаешь, что он ответил? "Скажи им, что зря стараются.
Я по-латыни не понимаю".
      Ульфила остановился, в широкое смеющееся лицо Евномия
поглядел.
      - Как это - по-латыни не знает? А как же он с паствой своей
объясняется?
      - А никак! Говорит: "Чего с ними разговаривать? Меня, мол,
государь в Медиолане епископом поставил, вот и все, что им
понимать надлежит. А кто непонятливый - тому и без меня военный
трибун Маркиан растолкует".
      Ульфила головой покачал. Сам он с равной легкостью говорил
и писал на любом из трех языков - латыни, греческом и готском.
Хотя, если уж говорить по правде, греческий епископа Ульфилы ни
в какие ворота не лез.
      Как все каппадокийцы, по-гречески изъяснялся он просто
ужасно. Глотал целые слоги, как изголодавшийся пищу. Долгие и
краткие звуки вообще не различал. Слова жевал, точно корова
жвачку.
      Грубый этот акцент, от матери перенятый, усугубился готским
выговором. Так что от греческих речей готского просветителя
подчас коробило даже римских легионеров, а уж познания тех в
языке Гомера дальше какого-нибудь "хенде хох" не простирались.
      Евномий добавил примирительно:
      - В пастыре не красноречие главное, а строгость и рвение. -
И о другом заговорить пытался, раз Ульфила не хочет в восторг
приходить.
      Но Ульфила, как любой вези, подолгу на одной мысли
задерживался, коли уж она в голову втемяшилась.
      - Среди моего народа и христиан-то почти не было, пока
чтение на греческом велось. Какой толк, если все равно никто
ничего не понимает?
      Евномий плечами пожал. По странным дорогам бродят иной
раз мысли в голове у Ульфилы. Был он об этом Ульфиле весьма
высокого мнения. Со многими, кто сейчас хороших мест в Империи
добился, не сравнить - намного выше их Ульфила. Пытался Евномий
втолковать этому упрямому вези, что негоже мужу столь
похвального благочестия и обширных познаний в Писании в глуши и
безвестности прозябать. Не пора ли в столицу перебираться? Он,
Евномий, это устроить может. Через того же Македония, к
примеру.
      Ульфила только глянул на Евномия своими темными,
диковатыми глазами. Поежился Евномий, неуютно ему вдруг стало.
Варвар - он и есть варвар, будь он хоть каких обширных познаний.
      А честолюбие епископа Ульфилы в те годы заносилось уже на
такую высоту, где не оставалось места никакой корысти, ибо не
земных сокровищ искал себе.
      Мелкой и ненужной предстала на миг Евномию вся эта возня
вокруг богатых кафедр, бесконечная вражда честолюбий и
плетение тончайших кружев хитрости и интриги. Сказал,
защищаясь:
      - Выше головы не прыгнешь, Ульфила. Всякий слушает своего
сердца, ибо нет такого человека, который был бы поставлен судить.
У одного сердце великое и дела великие; у другого сердце малое.
Блага же хотят все.
      Точно оправдаться теперь хотел за все сплетни, переданные
раньше.
      Глуховатым голосом отозвался Ульфила, Евномия и жалея, и
любя, и все-таки осуждая:
      - Пустое занятие по поступкам человеческим о том судить, что
выше любых поступков. Епископы суть люди; Дело же совершается
превыше человеков.

      * * *

      Словопрения продолжались; одно заседание проходило бурнее
другого. Никейцы были совершенно разбиты, тем более, что и
император их не поддерживал. Держались только за счет
собственной твердолобости, ибо, не владея логикой и не в силах
отразить остроумные, разящие аргументы Евномия, только и могли,
что огрызаться: "А я иначе верую - и точка". Большего им не
оставалось.
      Ульфила на этих заседаниях не выступал - слушал, наблюдал.
Как губка, жадно впитывал впечатления. Ибо догматы Ария считал
единственно правильными. Все в его душе одобрением отзывалось
на речи Евномия.
      Арий учит о единобожии более строго, чем никейцы. Этим
прекраснодушным господам хорошо отстаивать абсолютное
равенство Отца и Сына. Их бы к язычникам, в глушь дакийскую, к
тому же Охте. Или в Гемские горы. И как бы они там объясняли,
почему их религия не троебожие содержит, а единобожие? Да они
и сами в большинстве своем, прямо скажем, от Охты мало
отличаются.
      Евномий же был великолепен, когда завершил свою речь
поистине громовым аккордом:
      - Если есть совершенно равные Бог, Бог и Бог - то как же не
выходит трех богов? Не есть ли сие многоначалие?..
      Взрыв аплодисментов утопил голос оратора. Никейцы что-то
выкрикивали со своих мест, но их больше не слушали. Сам
Констанций соизволил ладонь к ладони приложить в знак
одобрения.
      После заседания восхищенный Ульфила протолкался к
Евномию, обнял его. А Евномий вдруг оглянулся, поискал кого-то
глазами и, не найдя, сквозь зубы лихо свистнул. Тотчас раб
подбежал и вручил свиток, красиво перевязаный кожаным шнурком
с позолотой. Евномий торжественно передал свиток Ульфиле.
      - Я записал тезисы этой речи для тебя, друг мой, - сказал
Евномий. - Она твоя.
      Ульфила был по-настоящему тронут и даже не пытался
скрывать этого.
      - Большего подарка ты не мог бы мне сделать.

      * * *

      Предпоследний день в Константинополе несколько омрачился
несогласием, которое вдруг установилось между Ульфилой и
Евномием.
      - Прочитал еще раз твою проповедь, - сказал ему Ульфила,
когда прогуливались вдоль городской стены, любуясь закатом. - И
не один раз. Множество.
      Евномий склонил набок свою львиную голову. Ждал похвалы.
      Ульфила сказал:
      - Она выше всяких похвал. У меня не достанет слов, достойных
красоты твоего слога, Евномий, стройности твоих мыслей.
      Евномий деликатно кашлянул в сторону.
      Ульфила продолжал задумчиво:
      - Но кое с чем я не могу согласиться.
      Евномий тотчас же насторожился.
      - Да?
      - Да. - На собеседника испытующе поглядел. - Ты пишешь, что
Сын изменяем. Что Сын достиг Божеского достоинства после
испытания Его нравственных свойств и вследствие обнаруженной
Им устойчивости в добре. - Ульфила процитировал почти наизусть.
Он говорил негромко, слегка задыхаясь, - волновался.
      Зато Евномий был совершенно спокоен.
      - Да, именно так я и писал. Бог предвидел, как Сын Его будет
прекрасен по воплощении. Но если бы Петр или Павел оказались в
земной жизни столь высоки и совершенны, как Иисус, то они были
бы Сынами Бога, а не Единородный Сын Его.
      - Отсюда легко можно вывести, что любой из нас, проявив
надлежащую стойкость в добре, может быть усыновлен Богом, -
сказал Ульфила. И желтоватый огонек загорелся в его темных
глазах, когда посмотрел на закат. - Ты спрятал в своем учении
страшный соблазн, Евномий.
      - Ты что же, не согласен со мной? - поинтересовался Евномий.
      - Нет, - сказал Ульфила. - Не согласен. Сын - великий Бог,
великая тайна. Его величие таково, что постигнуть Его существо
невозможно. Runa. Тайна. Magnum Misterium. Ни Петр, ни Павел, ни
любой из нас...
      - Ужели напрасно Господь наименовал Себя "дверью", если
никого нет входящего к познанию? - запальчиво спросил Евномий. -
Как это "невозможно постигнуть", если Господь - путь? Кто же идет
по этому пути?..
      - Евномий, - сказал Ульфила. - Пойми. Ты сводишь в
ничтожество самое Искупление. Господь Иисус Христос -
Устроитель спасения мира и людей. Если бы Он был так запросто
постижим, как ты говоришь... Если любой из нас может заместить
Его, набрав потребную меру добродетелей, то все Искупление
обращается в ничто. - И спросил неожиданно: - Ты ведь не
сомневаешься в святости Авксентия Медиоланского или Македония,
епископа Константинопольского?
      - Разумеется, нет, - надменно сказал Евномий. - К чему ты
спросил?
      - Давай завтра распнем их, - предложил Ульфила. - Как ты
думаешь, проистечет из этого спасение человечества?
      Евномий рассердился, потому что не знал, что отвечать.
      - Я считаю своим долгом блюсти чистоту нашего учения, -
сказал он наконец с тихой угрозой. - Когда я принял кафедру
Кизика, я вынужден был заново окрестить своих прихожан. Не
только никейского вероисповедания - они, кстати, именовали себя
"кафолическими христианами". Но и кое-кого из тех, кто думал,
что следует учению Ария. Они заблуждались и их учение было
искажено. Мне пришлось учить их правильному символу веры.
      - Не хочешь ли ты и меня окрестить заново? - спросил
Ульфила.
      Евномий криво улыбнулся.
      - Ты ведь знаешь ответ.
      В молчании дошли они до дворца. Не желая расставаться в
ссоре, Евномий дружески сжал Ульфиле руку и взял с него слово,
что будет отвечать на его письма.
      Ульфила обещал; на том расстались.

      * * *

      Пасха в этом году поздняя, уже и яблони отцвели. Меркурин,
Константинополем точно пришибленный, до сих пор с мутными
глазами ходит - великим городом бредит. Ульфила это, конечно,
примечал (сам таким из Антиохии вернулся) и гонял парня больше
обычного, чтобы мысли глупые в голове долго не держались. Всему
придет время, так он считал; настанет час и для Константинополя,
а сейчас иди-ка, дружок, помоги Силене с мужиками - обещали к
Пасхе в церкви полы перестелить, чтобы епископу во время службы
не думать о том, на какую половицу ступать, а какую обходить с
осторожностью (древесина лиственная сгнила на удивление скоро).
Силена, счастливый человек, бревна таскал, и сложности бытия его
совершенно не заботили.
      Но вот и ремонт в церкви закончен, и весеннее тепло
проливается на землю. Запасы, на нынешнюю зиму сделанные,
оскудели; однако до нового урожая дожить можно без беды и
голода.
      Ульфилу от поста шатать начало, и Силена с ним разругался:
слишком ты, отец, себя любишь - о своей святости радеешь, а
литургию кто служить будет, когда загнешься?
      Ульфила этому простому, но от сердца сделанному
наставлению дьякона своего внял и строгость чрезмерную умерил;
однако пригрозил его, Силену, епископом себе в преемники
поставить, коли такой умный.
      Не любил Ульфила страстную, да и кто ее любит? Точно
камень на грудь наваливается, не вздохнуть.
      Перед Пасхой с утра ушел один в церковь. Маленькая
деревянная церковка на берегу речки, как будто от века стояла.
Вон там липа выросла, а здесь церковка ульфилиной общины.
Постарались, украсили ее внутри, как умели. На бревенчатые
стены полотен навесили, какие нынешней зимой специально для
того один гончар из Македонской разрисовывал (у того талант был
фигуры рисовать).
      Был тот гончар мезом, молился своим варварским богам,
потому Ульфила знал его плохо. Зато Силена, по нраву и
должности своей хлопотун, свел знакомство решительно со всеми,
включая и язычников. И епископу своему так заявил: мол, какая
разница, чья рука доброму делу служить поставлена, христианина
или же язычника? Ежели есть дар, то это - дар, его только в
правильную сторону обратить нужно. Засел рядом с тем гончаром,
объяснял, что именно рисовать надобно. И нарисовал Силене мез
все, как было рассказано, - и Благовещение, и Рождество, и
Тайную Вечерю, и Моление о чаше...
      Холодный утренний свет в окна и раскрытые двери
беспрепятственно входил, освещая мезовы картины, и среди
знакомых фигур Иисуса, апостолов, Богородицы видел Ульфила
горы Гема, поросшие лесом, и речку, петляющую в предгорьях меж
холмов, и солнце, пробивающееся сквозь туман. Кое-где полотно
успело закоптиться, и в одном месте осталось жирное пятно от
лампадного масла.
      В алтарной части помещалась небольшая жаровенка, где
сжигались ветки можжевельника для благовонного запаха. Ульфила
потер между пальцев веточку, не до конца обгоревшую (от
прошлого воскресенья осталась).
      И в тишину его одиночества вдруг ворвался плеск воды на
перекате, где бревно через реку перекинуто, - сейчас его
половодьем затопило.
      Две лампы, заправлявшиеся маслом, сейчас погашенные,
свисали с потолка. Одну здесь делали, вторую Ульфила из
Константинополя привез - красивая. Свечей в этой церковке не
было, потому что епископ Ульфила свечей не любил. Это мать еще
в детстве вбила ему в голову, будто свечи - языческое изобретение
и будто одни только идолопоклонники их жгут. Даже выросши и
умом постигнув, что масляные лампы тоже суть языческое
изобретение, так и не отделался от предубеждения.
      Церковь была тиха и нарядна, как невеста в утро перед
свадьбой. Ульфила думал о тех людях, которые обряжали ее и
готовили к празднику, и улыбался.
      Вышел на берег, и тотчас те же самые горы, что только что
окружали его на настенных холстах, глянули с южной стороны
горизонта. Будто и не покидал храма.
      И был маленький деревянный храм ульфилин как целый мир;
мир же - совершенный и наиболее внятный язык, каким может
говорить Бог.
      Сидел епископ на берегу реки, слушал плеск воды у
затопленного бревна на броде, уходил в свои мысли все глубже и
глубже и постепенно как бы терял плоть - становился словом. А
слово - разве может оно страдать, испытывать боль, страх, голод,
разве может оно умереть? Слово - оно, в конце концов,
бессмертно.
      Так и заснул незаметно для себя, склонившись на траву.
Проснулся от того, что - уже в сумерках - трясет его за плечо
Меркурин.
      - Силена послал спросить: как, будем в этом году факелы
жечь? Если будем, надо бы срубить, пока до полуночи время есть...


      Глава пятая
      ПРОКОПИЙ
      366-369 годы

      Прокопий происходил из знатной фамилии; родом он был из
Киликии, где и получил воспитание. Родство с Юлианом, который
стал впоследствии императором, помогло его выдвижению... В
частной жизни и характере он отличался сдержанностью, был
скрытен и молчалив. Он долго и превосходно служил нотарием и
трибуном и был уже близок к высшим чинам.
      Аммиан Марцеллин

      Разумеется, у империи с варварами был мир. Прочный, чуть не
вечный. Империя отъелась и очень хотела покоя - спать и
переваривать в своем необъятном брюхе страны и народы.
      Но ей мешали. Во-первых, свои же сограждане, на войне
наживавшиеся, ибо любое перемещение легиона, не говоря уж о
поставках в армию, порождает большой простор для финансовых
злоупотреблений.
      Во-вторых, не давали ей покоя сами варвары, на что она, если
судить по внешним проявлениям, страшно досадовала. Эти
"зловредные" народы то и дело наскакивали на старого хищника,
покусывая его жирные бока, кое-как прикрытые щетиной Рейнско-
Дунайского вала.
      А что в империи происходило?
      Ну, император сменился. Блаженной памяти Констанций умер.
Теперь визави Атанариха по ту сторону Дуная был неотесаный
вояка по имени Валент - повелитель Восточной Римской империи.
      С годами отяжелел Атанарих, обзавелся висячими усами. И все
так же империю ненавидел. И безразлично ему было, какие
перемены там произошли. Сменился император и сменился. Будь на
противоположном берегу Дуная хоть сам Александр Македонский -
и то, казалось, вцепился бы не задумываясь. Сидел Атанарих у себя
в Дакии-Готии, глаза щурил, приглядывался, выжидал.
      И дождался.
      Боги любили Атанариха - послали ему случай ото