голову подлокотника свесил.
      - Фритигерн, - повторил он.
      Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь - в
светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне.
      - Я войду, а ты не шуми, - сказал князь. - Худого Ульфиле не
сделаю.
      И вошел.
      И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого
взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился
различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не
оправиться. Ульфила был ранен смертельно.
      И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он
ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью
на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки
ульфилиной.
      Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные
глаза.
      - Фритигерн, - сказал он. - Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя
хочу.
      Фритигерн встал.
      Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а
пахло от него как от дикого животного.
      Еле заметно улыбнулся епископ.
      - Зачем пожаловал, князь?
      - У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают,
- сказал Фритигерн.
      Ульфила молчал. Долго молчал.
      И сказал князь, в молчание это вторгаясь:
      - Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши
отбирают, - они тоже христиане, как и ты?
      - Христиане, - ответил князю Ульфила. - Только не как я. Я их
считаю еретиками, они - меня.
      - В чем же различие?
      - Есть различие, - проговорил Ульфила.
      - Почему ты не рассказывал нам об этом?
      Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули.
      - Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным.
Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили,
да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне
было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы
бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие
разногласия проистекают только от низменной человеческой
страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости
эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить
Бога. Толковать с такой паствой догматы - дело опасное.
      Фритигерн помолчал, раздумывая над услышанным. Ай да
Ульфила! Вот тебе и блаженный старик епископ. От соблазна
уберечь своих везеготов хотел. Потому и взял на себя великую
дерзость - решать для целого народа, какая вера является
истинной, а какая ошибочной.
      И сказал Фритигерн:
      - Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами,
Ульфила.
      - Что с того, - отозвался Ульфила. - Слышал я, ты к нему на
службу пошел?
      - Пошел, - не стал отпираться князь. - Так ведь одно другому
не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при
той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ,
ибо за нами немалая сила.
      Спросил старый патриарх:
      - Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн?
      - Узнал, что ты умираешь, - прямо ответил князь. - Горечь у
тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила.
      - Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения,
видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все
перечеркнул, - сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его
опалило. - Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный,
благодаря случайности.
      - Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, - повторил
Фритигерн. - Держались твоей веры прежде, не отступимся и
впредь. - И сказал так откровенно, как только мог: - Поверь мне,
Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться.
Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче
свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию
пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня
Феодосий - вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не
остановят.
      И улыбнулся Ульфила.
      - Теперь вполне верю тебе, Фритигерн.
      Молчали.
      Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в
комнате, где умирал Ульфила.
      Наконец спросил Фритигерн:
      - Что ты видишь перед собой, Ульфила?
      Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие.
      - Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все
еще сомневаешься.
      - Нет, - сказал Фритигерн. - Я не сомневаюсь.
      Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет.
Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу
своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую
загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять
Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что
из всех чад его убийца Фритигерн - избранное и любимейшее?
      И благословил Фритигерна.
      Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон.

      * * *

      Ульфила умер осенью 381 года в Константинополе.
      И словно опустел мир.
      Оставались еще люди сильные и неистовые, продолжали
кипеть страсти, но не было больше Ульфилы, последней совести
бессовестных варваров. Собор "о вере", обещанный Ульфиле
Феодосием, превратился в сплошную склоку, так что, в конце
концов, патриарх Константинопольский Григорий припечатал
высокое собрание духовных отцов "птичьим базаром" и, сложив с
себя все регалии, спешно уехал в Каппадокию, к отцу своему, тоже
епископу, а кафедру бросил.
      Время, быть может, на мгновение только запнулось, когда
епископ Ульфила вышел из реки этой, но тут же возобновило
бурное течение свое. И понесло дальше мимо острых скал, мимо
крутых берегов, швыряя о камни или мимолетно лаская волной - и
Меркурина Авксентия, и Силену-гота, и Фритилу-гота; князя
Фритигерна с родичем его Алавивом; императора Феодосия и
полководца Бавда; везеготов и ромеев; алан и надвигающихся
грозовой тучей гуннов, уже несущих в чреве своем осиротителя
Европы - Аттилу...




      Глава девятая

      МЕДИОЛАНСКАЯ БАЗИЛИКА
      (1 января 385 года - 2 апреля 386 года)

      В Милане - изобилие всего. Не счесть дворцов - творений
дивных зодчих, и великих умов, и людей, что смеются столь охотно.
Разросся город, мало ему одной стены - воздвигли и вторую.
Миланский цирк - предмет народной страсти. Большой театр там
есть, и храмы, и императорский дворец; монетный двор и термы с
мраморными статуями, и стены, рвами окруженные. И даже близкий
Рим не может бросить малейшей тени на Медиолан.
      Авзоний


      Уже год или немного больше Юстина, мать малолетнего
императора Валентиниана, преследовала Твоего Амвросия по
причине ереси, которой соблазнили ее ариане. Благочестивая
толпа бодствовала в церкви, готовая умереть вместе со своим
епископом, рабом Твоим... Город был в смятении и беспокойстве.
Тогда и постановлено было петь гимны и псалмы по обычаю
Восточной Церкви, чтобы народ совсем не извелся в тоске и
печали...
      блаж. Августин

      Валил снег. Крупные хлопья летели в лицо, мешали смотреть.
При каждом шаге лошадь разбрызгивала жидкую грязь. Мокрый с
головы до ног, в римском дорожном плаще с рукавами и
капюшоном, от сырости тяжелом, как латы, Меркурин заехал на
постоялый двор на окраине Медиолана.
      Соскочил с лошади, не потрудившись отвязать от аланского
седла с высокой лукой узел с пожитками, скорей к дому
направился. В дверях на слугу налетел - тот лениво тащился к
лошади путешественника. Меркурин помедлил в дверях - точно ли
слуга туда идет, куда надо; убедился и, пригнувшись перед
притолокой, в дом вошел.
      Скорей мокрый плащ снял, служанке сунул - высушить велел.
Сам, ежась, поближе к жаровне устроился (в зимнюю пору хозяин
посреди общей комнаты для тепла ставил жаровенку с углями).
      Замашки у путешественника барские. Худощавый, жилистый,
сутулый, золотоволосый, лет сорока. На вид казался природным
ромеем, хоть и вряд ли хорошего рода. С прислугой изъяснялся по-
латыни; когда же на ногу ему случайно наступили, выругался, как
варвар.
      В ту пору, кроме Меркурина, в таверне еще несколько
человек сидело, себя местным вином тешило; хозяина же -
неразборчивостью к выпивке и прожорливостью. Были это готы, но
не вези, а другие - остроготы. Из тех, кто перешел на имперские
земли с Алатеем. Тогда немало доставили бед Норику и Рэции,
прежде чем сесть на этих землях мирно. Теперь они, как и вези,
ромеям служат - за немалые деньги, конечно.
      Заговорил с этими готами Меркурин на их языке. Хоть
некоторые слова иначе выговаривал, а поняли его остроготы, за
своего сочли, место за столом дали. Никак ты, вези, только что
приехал? Обрадовались и с ходу окатили потоком местных
сплетен. Точно живой водой омыли - любил Меркурин сплетни.
      А как воины готские сплетничают? Намного лучше любой
женщины, хоть и похуже ромейских офицеров - те на подробности
еще более щедры. Вот и узнал Меркурин больше, чем даже
рассчитывал. И о государе Западной Римской Империи
Валентиниане Втором, и о вдовствующей императорице Юстине, к
которой, собственно, в Медиолан и прибыл. Слушал, впитывал
слухи и россказни, как губка вино.
      Грациан был уже два года как мертв. Жил как варвар и умер
как варвар - убили на пиру предательски.
      Вспомнили кстати, как некогда и князя Фритигерна так-то,
обманом, извести пытались.
      - Так то Фритигерн!.. - сказал Меркурин. И краска ему в лицо
бросилась: не мог разлюбить Фритигерна.
      Собеседники меркуриновы закивали: что и говорить, хитер
Фритигерн. Когда нужно, ласковым псом обернется, а дай только
слабину - и нет ласкового пса, есть только волк голодный, зубами
лязгающий.
      Нет, куда уж Грациану до Фритигерна. Только рукой махнули
собеседники. Жаль Грациана. Что и говорить, не дали щенку
вырасти в доброго кобеля.
      Наследство же по себе Грациан оставил такое: брата
малолетнего, Валентиниана, государя нынешнего, и мачеху, Юстину
эту.
      Знал бы приезжий все от начала до конца, так и не дивился
бы всему, что в Медиолане про родительницу императора болтают.
      Валента Августа помнишь?
      Усмехнулся Меркурин. Да какой же вези злополучного этого
Валента не помнит? Нас, вези, за нос водить пытался. Договора не
исполнил, Фритигерна убить хотел. До того довел, что вези детей
своих в рабство отдавать начали. Тогда князь Фритигерн и
повернул на Валента силу свою...
      Валентиниан Первый, владыка Западной Империи, братом
этому Валенту приходился. Похитрее был братца своего, хотя
грубостью нрава превосходил. Жена у него была Севера Марина,
та, что родила ему Грациана. Ты слушай, слушай, вези. Во Фракии
такого не услышишь. Эту историю только в Норике рассказывают.
      Эта Севера Марина где-то сиротку подобрала. Жалостливая
была. Говорят, не то в лупанарии, не то на помойке близ
лупанария. Отмыла бедное дитя от грязи, блох с нее выбрала - да
так и ахнула: девочка оказалась редкой красоты.
      А что государыня Севера Марина делала на помойке близ
лупанария?
      Готы набычились. Не перебивай. Сказано: на помойке, стало
быть, так оно и было. Не порти историю.
      Красива была та сирота, как юная Венера, вроде той
каменной, что в саду у дворца государева стоит. Епископ-то
здешний все статуи переколотить велел, ромейских богов бесами
объявил. Может быть, одна только та статуя и осталась на весь
Медиолан. Ты улучи время, вези, сходи туда и погляди.
      Ну вот. Севера Марина красотой той пленилась свыше всякой
меры. И в постель ее к себе брала, и купалась вместе с нею, а
главное - супругу своему рассказала, какое чудное дитя подобрала
и в дом свой привела. Ей бы смолчать, Марине-то.
      Валентиниан же покойный был ромейский солдат. Знаешь,
каковы солдаты ромейские. Всего двумя словами обходятся: ать и
два. Привели пред очи его милую девочку. Поглядел на нее
государь, поглядел, а через малое время - ать-два, указ
обнародовал: так мол и так, отныне дозволяется брать двух жен...
      Тут не выдержал рассказчик - захохотал. И остальные
засмеялись. Меркурин согрелся от вина и смешной беседы. Давно и
речи готской не слышал; а тут текла рекой, звучная,
выразительная, расточительная - богатая сверх меры, так что
чужеродцу постигнуть ее невозможно, ибо нет в ней никаких
правил. Это у ромеев язык что легион - делится на манипулы, в
каждой манипуле по две центурии, в каждой центурии по три
взвода. А у варваров язык толпой наваливается - тут и конные, и
пешие; подвернется случай - станет пеший конным, а конный
пешим...
      Глянь-ка, вези, как с вина тебя развозит. Дрянь тут вина, что и
говорить. И так дружески кулаком хватили, что ловить Меркурина
пришлось, чуть не нырнул с лавки на пол.
      Юстина, сиротка-то, мало что красавица - еще и плодовита
оказалась. Нарожала императору наследников, один другого
краше. Повезло Валентиниану с бабами, да что по это говорить,
коли помер он.
      О покойниках долго судачить не стали: померли и Бог с ними.
Не было уже в живых ни Северы Марины, ни Грациана, ни государя
Валентиниана.
      Теперь вместо Грациана соправителем Феодосия считается
малолетний Валентиниан Второй, сын Юстины, старший ее. Правит
же, считай, сама Юстина. И военачальники ее; первый же из них -
Бавд, франк родом, консул.
      О Бавде говорили много. Недаром его Фритигерн хвалил.
Надежные руки руками Юстины водят. Одним глазом на границы
косит Бавд, другим за ромеями приглядывает, ибо мятежа отовсюду
ждать возможно.
      Хорошо готам здесь, в Милане. Юстина, ревностная арианка,
окружила себя единоверцами своими. А кто арианский символ
исповедует? Готы и другие народы сходного языка; стало быть, и
при дворе им тепло.
      Ульфилу вспомнили. Меркурин едва от слез удержался. И
снова о Юстине стал выспрашивать - все лучше сплетничать, чем
по близкому человеку перед незнакомыми плакать!
      О Юстине эти готы хоть целую ночь говорить готовы. И такая
она, и сякая. И бесстрашная, и бесстыдная. Епископ-то здешний ее
иначе, как Иезавелью, и не именует. Среди готов были несколько,
которые, хоть и не кафолики, а иной раз к епископу в храм его
захаживали, чтобы только послушать, как он государыню бранит.
Остер на язык епископ Медиоланский и в выражениях не
стесняется.
      Как ни чернили императорицу-мать, какие только сплетни о
ней ни изливали, а между слов только одно и слышалось:
красавица. С красавицы же и спрос иной. Хоть блядь последняя, но
глянешь - и все кости в теле размягчаются, а душа и вовсе киселем
становится. Поневоле благоговеешь, ибо кого попало Бог красотой
не наделяет...
      И напились в конце концов готы, федераты ромейские, и с
ними Меркурин Авксентий епископ Доростольский, ибо неумеренно
возносили кубки свои за здравие потаскухи безродной, которая
спала сперва с женой, потом с мужем, - души мятежной и
неуспокоенной, Иезавели и Иродиады - самой прекрасной, самой
умной, знаменитой и притягательной женщины Империи.

      * * *

      Драчливый Меркурин Авксентий потерял-таки епископскую
кафедру в Доростоле, поскольку упорно держался арианской
ереси, многократно запрещенной как Вселенскими и поместными
соборами, так и императорской властью, имевшей в своем
распоряжении самый весомый аргумент - легионы. Но вместо того,
чтобы удалиться в изгнание, как Евномий и Демофил (тот, по
слухам, нашел себе пристанище во Фракии, среди везеготов),
Меркурин в Милан поскакал, где при дворе юного государя и его
матери, вдовствующей императрицы, арианство пыталось поднять
голову.
      И подняло бы, если бы не епископ Миланский.
      Об этом епископе, Амвросии, на каждом шагу слыхать.
Амвросий то, Амвросий се. Расхрабрившийся Меркурин и приехал
дать ему решающий бой. Но прежде Амвросия увидел он союзников
своих, воинов готских, военачальников из среды варварской, и саму
Юстину.
      На новый 385 год военачальник Бавд торжественно отмечал
начало своего консульства.
      Стоя в толпе приглашенных, за спинами царедворцев, смотрел
Меркурин на Бавда - рослого, уже отяжелевшего франка с
резкими морщинами на широком грубом лице. Варвар варваром был
этот командующий италийскими легионами, опора Юстины и
Валентиниана. В каждой дружине князей германских с десяток
таких Бавдов наберется. Только взгляд у Бавда усталый, погасла в
нем лихость.
      Стоял в консульских одеждах. Говорят, рабыни-одевальщицы
кровавыми слезами умылись, пока этому медведю облик
человеческий придали. Даже и не человеческий, а сверх того, ибо
консул римский - воплощение всего лучшего, на что только
способны слабые порождения мужчин и женщин. Искусные руки
одевали франка, ибо в римской тоге не выглядел ряженым.
Держался же Бавд со спокойным достоинством, что, впрочем,
любой варварский вождь умеет куда лучше природных ромеев.
      Слегка склонив крупную, почти звериную голову, слушал
торжественную речь, в его честь произносимую. Витийствовала
новая местная знаменитость - недавно прибывший из провинции, из
Африки, молодой преподаватель риторики медиоланских школ.
Какой-то Августин из Карфагена.
      Более знающие поправляли: не из Карфагена, а из Тагаста.
Дыра какая-то в Африке, на границе с владениями диких берберов.
А кто такие берберы? Ну, непонятно, что ли? Берберы - это
варвары, только там, в Африке.
      Этот Августин собирал на себя всевозможные ереси, как
бродячая собака репей. Едва лишь Феодосий объявил манихеев вне
закона и велел предавать их смертной казни, как тотчас же
сделался заядлым манихеем. До Африки у Феодосия руки не
дотягиваются, а то вздернул бы.
      А этот Августин и посейчас манихей? Неведомо. Впрочем, не
язычник и не арианин. Может быть, приверженец какого-нибудь
мистического культа.
      Обыкновенное, примитивное язычество, Юноны, Юпитеры,
Вотаны, - все это, знаете ли, совершенно неопасно. Бессмыслица
всего этого уже доказана и никто в том не сомневается.
Неприлично даже как-то. Стоит ли еще раз пинать дохлую собаку?
      Другое дело вся эта новомодная чума, что ядовитыми каплями
сочится с Востока - из Сирии, Египта, Ирана. Все эти Великие
Матери, Митры, Аттисы... Говорят, при посвящении в мистерии
делают ужасные вещи. Заставляют мужчину и женщину публично
совокупляться, поливая их при том кровью жертвенного быка...
      Так кровавые жертвы запрещены. Законами караются.
      Мало ли что запрещены. А вот делают и за руку никто не
схватит...
      Доносился ясный голос оратора, произносившего слова четко,
без малейшего акцента:
      - ...Служение... Держава... Долг...
      А что вы хотите? (Снова приглушенное перешептывание в
толпе приглашенных.) В прошлую зиму неурожай был похуже
любого землетрясения. Крестьяне обнищали, горожане одичали,
вечером на улицу выйти жутко, того и гляди волками оборачиваться
начнут. Да и то сказать, зверю все же легче пропитание добыть,
чем человеку. Вот и начинают кто во что горазд. Кто в Митру, кто
в Кибелу, а кто и того похуже. Это все от бессилия, знаете ли.
Смиренно принимать от Господа все, что ни пошлет, - на то
доверие требуется. А чтобы Господу доверять - для этого вера
нужна. И где ее взять, веру-то, коли она в соседней лавке не
продается?
      Будто услышав перешептывание, произнес оратор:
      - ...Доверие...
      А Бавд - он язычник, чистая душа. Молится своему Вотану или
как там его, командует легионами, а в остальное время пиво пьет.
По мне так, лучше язычники, вроде Бавда, чем недохристиане или
эти все мистики.
      Меркурин шептался с толстым старым царедворцем, скорее
всего, евнухом. И, скорее всего, соглядатаем, с которым лучше бы
не шептаться. Но больно уж любопытно было опальному пастырю
доростольскому.
      Мистика, дорогой мой, она человеку иллюзию создает. Ходит
такой мистик, в бычьей крови омытый, взгляд у него над бородой
эдакий загадочный. Тайну ему доверили великую, показали что-то
такое, а соседу не показали. Стало быть, сосед - тварь жалкая, не
то что он, посвященный. И вот уже вообразил, что мироздание за
веревочки дергать может...
      ...Нет, от бессилия все. Червь человек, а вот поди ж ты,
дерзит и рвется занять место владыки Вселенной. Где такое видано,
чтобы червь -