ем меч лежал -
плохой ромейский меч.
      Валентин сел возле мертвого и голову Авдея на колени себе
положил. Ладонью остывшее лицо авдеево прикрыл, задумался.
      Эвервульф рядом сел. И сказал ему Валентин:
      - Расскажи, как умер мой отец.
      Что и говорить, жил Авдей нелепо, а умер и того глупее.
Ввечеру выпили с этим Эвервульфом (и прежде такое бывало) и
бой затеяли, умением воинским друг перед другом похваляясь.
Освирепел вдруг Авдей, гордость ромейскую в себе разогрел -
как-никак, потомок легионера! - и с мечом на друга своего
бросился. Не шутейно бросился - всерьез. Эвервульф же так пьян
был, что думать уже не мог, - тело, годами немирного бытия
наученное, само за него все сделало. И ранил-то Авдея, видать, не
смертельно, да за ночь тот кровью истек. Эвервульф, как упал
противник его, успокоился и спать завалился. Наутро проснулся, а
Авдей - вот он, Авдей...
      И проклял себя Валентин за то, что отца вчера разыскивать не
пошел, как от Герменгильда домой собирался. Да что толку в
проклятиях этих.
      Взял отца на руки. Тяжел был мертвый Авдей, как куль глины
сырой. Домой понес, к матери. Эвервульф, бедой смущенный,
нагнал, подождать попросил, телегу выкатил и лошадь запряг.
      Уложили Авдея и в Македоновку повезли.
      Мать вышла - встречать. Малого росточка, сухонькая. Увидела
своего Авдея, каким он в последний раз домой возвращается, таким
кротким, таким обиженным. На Валентина поглядела с робостью -
как, можно ли поплакать по отцу детей ее? И Валентин позволил:
плачь, мать!
      Закричала мать жалобно, тоненько; слезы же к ней так и не
пришли.

      * * *

      Хоронили Авдея быстро и безрадостно. Авдей бы недоволен
такими похоронами остался. Вина почти не было, угощенья и того
меньше. И все спешили от покойника отделаться, ибо работа не
ждала. Ни смеха тебе, ни рассказов о героических деяниях,
умершим совершенных. Ни драки под конец пиршества, ни костей
переломанных, ни девок-рабынь перепорченных, чтобы девять
месяцев спустя народилось бы несколько новых Авдеев. Ничего
такого интересного не случилось.
      Пробовали было соседи помянуть этого Авдея, но толком
ничего так и не вспомнили. Ну, сарайку сломал соседу (с козой по
пьяному делу бороться затеял). Другому соседу помогал бревна
таскать, уронил бревно и пальцы на ноге тому соседу сломал -
долго еще тот хромал. И другие воспоминания в том же роде были.
      Только мать-хозяйка, вздохнув тяжко, всей утробой своей,
проговорила:
      - Все же он добрый был. Да вот и сына среднего, Меркурина-
то, в люди вывести сумел.
      - Не он Меркурина в люди вывел, - сердито возразил
Валентин, - а епископ Ульфила.
      При этом имени многие крестом себя осенили - чтили память
епископа.
      Пристыженная, мать опустила голову. Прошептала упрямо:
      - Он добрый был.
      Сын только плечами пожал. Встал, ладонями по столу хлопнул:
      - Завтра рано вставать, - только и сказал.
      Все с ним согласились. Действительно, вставать чуть свет. И
разошлись соседи авдеевы.

      * * *

      Пока страда не минула, о смерти сельского пьяницы Авдея и
не вспоминали. Как не было Авдея.
      Но вот полегчало немного, выдался день, когда и спину
разогнуть было можно, и отправился Валентин в готское село -
лошадь Герменгильду возвращать. Шел к готам-соседям, а сам
думку одну затаил.
      Авдея-то в готском селе убили. Стало быть, и о смерти его
судить по законам готским будут. А по закону этому так выходило,
что заплатить Эвервульф должен за убийство. Полновесный
вергельд за Авдея, конечно, не возьмешь - стар был Авдей и не
годился в работники. Да и разорять Эвервульфа - себя позорить.
Однако ж с паршивой овцы хоть шерсти клок. И пока к селу по
наезженной дороге шагал, все больше в мыслях своих укреплялся.
Пусть хоть смертью пользу Авдей принесет.
      А вези, оказывается, у себя в деревне о том же думали. Что
Силена Эвервульфа каяться заставил, от того семейству авдееву
проку мало. Да и сам Эвервульф понимал, что одним покаянием не
отделается. Конечно, Валентин - ромей. Но все же сосед близкий.
Как ни верти, а заплатить придется. Не щенка ведь приблудного
убил, свободного человека зарезал у себя на дворе. Послал
проклятье Авдею: ввел-таки в грех и разорение!
      Когда Валентин к Эвервульфу на двор вошел, тот ждал уже.
Уселись под тем самым деревом, где Авдей мертвый лежал, и
торговаться начали.
      Отец - потеря, конечно, невозместимая, но таков ли Авдей был
работник, чтобы утрата его для хозяйства разорительна стала?
      Ну, конечно, да, выпивал отец. Можно сказать, в последние
годы трезвым и не бывал. Да только убийство свободного человека,
соседа, дело жуткое. За такое прежде кровью платили. Как у вас,
вези, говорится, augo und augin, око за око.
      И половину вергельда, за убийство свободного человека
положенного, потребовал.
      Эвервульф аж подскочил. Глаза выпучил. О вежливости
позабыл.
      - Да ты, ромей, никак рехнулся! Другой бы еще приплатил за
то, что от дармоеда его избавили.
      - Мне лошадь покупать, - сказал Валентин невозмутимо. -
Нужна лошадь.
      - А мне не нужна? - возмутился Эвервульф.
      И козу за Авдея предложил.
      Валентин подумал немного и согласился. Добавил только:
      - И три года бесплатно будешь мне свою лошадь давать. На
седмицу в начале весны и на седмицу в середине лета.
      Эвервульф Валентина кровопийцей назвал, но видно было, что
доволен.
      В дом пошли. Авдея помянули, хозяйкиной стряпне должное
отдали. Хозяйка эвервульфова, ростом с мужа, на Валентина
поглядывала хмуро - козу отдавать жалела. Но ее никто и не
спрашивал. Эвервульф под ее взглядом ежился. Это она при
Валентине помалкивает, а как уйдет Валентин...
      Потому малодушие проявил - вместе с Валентином пошел
епископа Силену навестить.
      Силена постарел так, как богатыри стареют: кряжист стал,
обзавелся крепким брюхом, но в силе утратил совсем немного.
Обнял Валентина, о потере его жалея, по плечу хлопнул. О брате
спросил, нет ли вестей. Об Ульфиле привычно взгрустнул. Всего-то
одним умом не охватишь, а недостаточность ума своего Силена
ощущал всегда.
      Вот тут письмо доставили. Фритила умствует, ответ сочиняет.
Хорошо хоть Фритила по-писаному разбирает. На руки свои
поглядел епископ покаянно: такими пальцами стилоса не удержишь.
      Валентин на Силену глядел, и тоска его сердце глодала; сам
же улыбался.
      Силена Валентина спросил, на чем они с Эвервульфом
порешили и ладно ли поладили. Узнав о козе, кивнул. Большего
Авдей, по правде сказать, и не стоил. Нехристианская мысль,
греховная, но все же правда в ней неоспоримая содержится.
      Валентин о том письме заговорил. От кого письмо-то? Какие
вести содержит?
      Силена только рукой махнул. Письмо от монаха одного,
далматинца, содержит в себе рассуждения богословские, для
Силены не всегда постижимые. Этот далматинец, Иероним, человек
учености непревзойденной. Сейчас библию перелагает на латынь.
      Ромеям-то завидно стало, что вези Священное Писание на
родном языке читают. (Силена, вообще-то, не "читают", а "поют"
сказал, ибо для слова "чтение" в языке готском места не нашлось).
Только трудно было ромеям второго Ульфилу сыскать - своего,
ромейского. Вроде, этот Иероним нашему Ульфиле ровня. Вроде
бы, дар ему дан - с языка на язык Слово водить. Но только
Ульфила, муж блаженный и труженик неустанный, с людьми жил и
для людей, а Иероним все от людей хоронится, сперва в монастыре
обитал, теперь, говорят, и вовсе в пещере засел. И льва ручного
нарочно завел, чтобы никто в ту пещеру носа не совал, его,
Иеронима, не тревожил. Да и чего, по правде сказать, еще ожидать
от далматинца? Всем известно, что Далмация одних только бирюков
да хамов порождает.
      Валентину про далматинца говорить неинтересно было. Потому
потолковал с Силеной о погоде - застанет ли дождь посреди
сенокоса? Слухи передал, какие до Македоновки доходили.
Поговаривают, будто князь Фритигерн в битве с гуннами изрублен
был мечами, так что и тела его не нашли, чтобы достойному
погребению предать. Новый князь над теми вези поднялся, именем
Аларих. На этого молодого Алариха государь Феодосий не
надышится, так лих в сражениях. Не повернул бы только этот
Аларих лихость свою против Империи.
      Силена вздохнул шумно. И до него недостоверная весть о
гибели князя Фритигерна доходила. Жаль, если действительно князь
Фритигерн убит и не погребен. Первым из князей готских веру
Христову принял - это ли не заслуга? А что лютовал потом над
ромеями, так на то и война...
      Тут запутался и смутился Силена и поскорей с Валентином
прощаться стал.

      * * *

      И понеслось вскачь беспокойное лето со своими заботами. Как
на вторую половину года перевалило - снегом на голову, нежданно-
негаданно - Меркурин домой явился.
      Лошадка под Меркурином ладная, к седлу узелок с подарками
домашним приторочен. Сидит в седле аланском Меркурин
развалясь, как кочевник, капюшон серого плаща сбросил, лицо
открыл обветренное, ясное. По сторонам поглядел, родное село
улыбающимся взором снисходительно обласкал. Он-то, Меркурин, и
в Константинополе жил, и в Милане, при императорском дворе
принят был. А македоновские - те дальше Августы Траяна не
выбирались, да и то немногие.
      Заслышав стук копыт, мать вышла. Обмерла: неужто средний
сын вернулся? Но подбежать не решилась. Ждала. Больно важной
персоной стал ее Меркурин.
      Меркурин с лошадки соскочил, к матери приблизился, во весь
свой большой рот улыбаясь. Поняла мать - можно. Без слез на шее
у сынка-епископа повисла. Меркурин в обе щеки ее расцеловал,
подарками одарил - тканью узорной (лет сорок назад бы эту
ткань!), кольцом серебряным и малым зеркальцем - от самой
императрицы. Любила Юстина, чтобы множили зеркала дивную
красоту ее и царских детей. Видала бы мать эту красу!.. Жаль, не
задержался в зеркальце образ императрицы, а то подивилась бы
матушка меркуринова.
      И дети Юстины, как на подбор. Сам Феодосий, государь наш,
как супругу свою Флакиллу потерял, так красой той пленился. От
царевны Галлы, дочери юстининой, голову потерял, государыней ее
сделать вознамерился.
      Посреди бедного двора мать меркуринова стояла. И дом давно
не белен, и коза-пакостница отвязалась и в огороде озорует. С
какого боку ни глянь, бедность подстерегает; только отворотись -
тут же вцепится и уже не оторвешь ее от себя.
      А от сына имена царские, точно камни драгоценные, так и
сыплются, так и сверкают: Юстина, Галла, Феодосий... Совсем
ослепла мать от блеска. Ошеломленная богатством даров и
бесполезностью их, ткань узорную к груди прижала и так и
замерла, рот приоткрыв, точно дурочка. А Меркурин, сыночек,
говорит и говорит, смехом заливается - радостно ему. Мать только
это и поняла. За руку его взяла, в дом потянула, смущаясь, каши
репной подала.
      Меркурин каши в охотку поел - с детства любил. Отменно
мать эту кашу варила.
      - А что еще ты привез, сынок? - мать спросила.
      Бывший епископ доростольский отвечал, что еще лошадку
привез - ту, что на себе его привезла, да денег малость; более же
ничего. Об отце справился, о братьях. Мать все как есть сказала:
что Авдей по собственной дурости помер, а Валентин с рассвета в
поле ушел. Хотела спросить, надолго ли Меркурин возвратился, но
не решилась. Ткань узорную сложила, чтобы не пачкалась (может,
женится все же Валентин - вот и пригодится невестке). Перстенек,
чтобы сыну приятное сделать, на палец надеть хотела, но маловат
оказался для пальцев, от работы распухших да узловатых. Спрятала
его мать, думая после продать либо у Герменгильда на новый лемех
обменять.
      Меркурин же навсегда вернулся. От ульфилиной веры
отступаться не хотел, а в Империи только среди вези и близких к
ним племен арианство держалось. Думал отоспаться у матери, а
после к Силене перейти и там баклуши бить, но только все иначе
вышло.
      Сидел Меркурин в тесном родительском доме, ноги длинные
вытянув, сытый, с дороги уставший. Глядел, как мать по хозяйству
суетится. Брата старшего, главу семьи, ждал. А сам задремывал
понемногу.
      Валентин только под вечер, как стемнело, явился. На дворе
босые ноги водой облил, чтобы лишнюю грязь в дом не тащить, и
вошел. Спина у Валентина с трудом разгибается, руки как грабли
стали - пальцы едва на рукоятке обеденного ножа смыкаются.
      Меркурин ему навстречу пошел. Обнялись братья; после же
Валентин наскоро поел и спать завалился. Ни о чем Меркурина
расспрашивать не стал.
      И понял Меркурин, что никому в Македоновке не нужны ни
великая битва его с Амвросием, ни прекрасная, умная, своевольная
Юстина, которая спала сперва с женой, а после с мужем, ни
консул Бавд, который истуканам поклоняется, ни знаменитость
миланская - оратор Августин, родом откуда-то из Африки...
      Разочарованием подавился, но делать нечего - не будить же
брата, чтобы новости придворные ему выкладывать. Долго еще без
сна лежал. Брат рядом натужно храпел, голову запрокинув.
      Наутро Валентин сущим тираном себя показал. Чуть свет
Меркурина поднял и в поле с собой потащил. Поплелся следом за
братом бывший доростольский пастырь. И не хотелось смертно, а
пришлось.
      Из всех ленивых детей Авдея Меркурин самый ленивый был.
Хоть и вырос в селе, но при Ульфиле состоял и больше епископу
помогал, нежели крестьянскую работу делал. Да и потом сельский
труд видел только глазами воина или священника - много ходил он
и по полям, и через поля, и мимо полей; потому хорошо знал, когда
хлеб колосится и от каких сорняков страдает, и как саранча хлеб
этот ест. Но сам никогда хлеба не растил.
      И к труду этому никогда себя не готовил, а тут поневоле
пришлось. Брату старшему, кормильцу, перечить - последнее дело;
Валентин и слушать не станет. Бросить же брата, к Силене уйти,
как и намеревался поначалу, - так, пожалуй, выгонит его Силена.
Назад отправит, к семье.
      Шел Меркурин на поле за братом своим, в сутулую спину его
глядел, на рубаху в потеках соли. С весны общинное поле как на
участки нарезали, так обнесли изгородями (к осени снимут).
Валентин краем соседского поля, через прорехи в изгородях,
нарочно оставленных, к своему участку пошел. Меркурин за ним
следом. Оглядел с тоской, как пришли: это же надо, какая прорва
- человек, сколько ему всего надо, чтобы с голоду не помереть...
      Валентин ему серп дал, прибавил:
      - Жилы себе не обрежь ненароком.
      И началась для Меркурина Авксентия Доростольского новая
жизнь. Всю страду, пока последний колос не сняли, не отпускал
его Валентин. Ночами Меркурин, таясь, плакал - от усталости, от
боли в спине и в стертых ладонях; однако исправно делал все, что
старший брат велел. Валентин за неумелость брата-епископа не
бранил, разъяснял и показывал, если надобность возникала,
терпеливый, будто дядька-воспитатель.
      И постепенно приучился Меркурин, вслед за матерью,
Валентина бояться и слушаться. И не хотел бы - само собой как-то
получилось.
      Потому однажды, проспав до полудня, вскочил в ужасе:
Валентина прогневал! Едва с сеновала не упал. Как же вышло, что
не пробудился в урочный час? Брат всегда еще до света
поднимался и Меркурина безжалостно пробуждал. Зимой, небось,
кушать запросишь? То-то. Так что иди и работай.
      Вышел Меркурин на двор. Солнце и вправду высоко стояло,
тени совсем короткими были. Валентин на дворе сидел, ладил
топорище. Увидел Меркурина - волосы дыбом, соломы полны, в
светлых глазах испуг. Усмехнулся Валентин: видать, и на авдеево
семя управу найти можно. Спросил как ни в чем не бывало:
      - Выспался? Завтракал уже?
      Меркурин золотистыми ресницами заморгал. Любо-дорого на
бывшего доростольского пастыря поглядеть. Исхудал, скулы торчат,
на руках мозоли отвердели (первые дни мать все тряпками раны
обвязывала и утешала свое дитя ленивое, к работе не приученное,
старшим братом обиженное: не зверь Валентин, он добрый, он о
семье заботится).
      Махнул рукой старший брат.
      - Иди поешь, мать уж настряпала. Да сходи, если охота не
пропала, в готское село. Силена, небось, уже слышал, что ты
вернулся. Вот и покажись епископу.

      * * *

      Только сейчас, когда минута выдалась и смог Меркурин по
сторонам поглядеть, увидел он, что в горы подбирается осень.
Воздух прозрачнее стал, тишиной по-осеннему заволокло. Оттого и
отпустил его Валентин, что помощь не нужна более. С остальной
работой сам управится, без стонущего братца на горбу.
      К готскому селу шел и все чудилось ему, что вот-вот Ульфилу
встретит. Что выйдет сейчас Ульфила из-за поворота, волосы
светлые, глаза темные, шаг легкий, рука тяжелая - как положит на
плечо, так поневоле пригнешься. А Ульфилы больше нет. И могила
его в Константинополе осталась, у ромеев, - там и следить за нею,
пожалуй, некому будет, если готы-федераты из столицы уйдут.
      Епископ Силена и вправду Меркурина ждал. Обхватил
ручищами - обнял. К Фритиле и еще одному умнику, Сунье, свел,
сам рядом на скамью уселся: слушать. Сперва про уборку урожая
Меркурин рассказал, оправдывая долгое отсутствие свое. Приехал-
то, считай, месяц назад, а навестить только сегодня выбрался. На
Валентина жаловаться пытался, но не позволили ему.
      Меркурин, не смутясь, о другом заговорил.
      Вот где со вниманием, едва ли рот не открыв, выслушали все,
чем богаты были закрома меркуриновы. И о красавице Юстине,
матери императора и теще императора (Феодосий на дочери ее, на
Галле, женился). И о военачальнике Бавде, франке. И об упрямце
Амвросии Медиоланском, которого ни императрица с аланской
гвардией, ни он сам, Меркурин, всеми уважаемый епископ, одолеть
не смогли.
      Неудержимо рвались на волю истории эти, что почти месяц
без слушателей тосковали, в памяти прокисали.  Меркурин говорил
и говорил, все остановиться не мог, под конец осип, так что Сунья,
смеясь, горячего молока ему дал.
      После, как молоко выпито было, и о делах меркуриновых
переговорено, о письме от далматинца Иеронима рассказывать
начали.
      Сперва насторожился Меркурин, ибо этот Иероним был
человеком епископа Григория-"наковальни", стало быть, врагом
арианства. И уже готов был в бой рвануться драчливый Меркурин,
но остановили его: в письме не о том речь.
      Иероним, как и положено далматинцу, действительно был
изрядным хамом. В Константинополе от него, пожалуй, одного
только Григория не коробило. Но учен, что верно, то верно. Суров
и неистов. За власы, говорят, аристократку римскую таскал, когда
согрешила и каялась неусердно. Перессорился со всеми - сперва в
одной столице, потом в другой.
      Пока в Риме чудил, папа Дамас его засадил переводить
библию на латынь. Иероним людей не любит, он книги любит, ибо
книги совершенны и не изменяются, а люди на каждом шагу
оступаются, на всякой выбоине хромают.
      - А вам-то он зачем письма шлет? - спросил Мерурин. И "усы"
белые от молока облизал. - Поучает вас, что ли?
      Фритила хмыкнул. И Силена улыбнулся, на Фритилу кивнул:
такого поучишь, как бы без зубов потом не остаться. Второго
Ульфилы не народилось, чтобы Фритилу учить.
      Объяснили Меркурину: Фритиле и Сунье епископ Ульфила
труд свой оставил - дальше перелагать на готский
боговдохновенные письмена. То завершить, на что Ульфиле не было
отпущено времени.
      - А с никейцем этим зачем в общение вошли? - ревнуя,
спросил Меркурин.
      Фритила сказал спокойно:
      - В общение с ним никто не входил. Мы не о догматах спорим,
а о Тексте и как его переводить на иные языки следует. Епископ
Ульфила Текст не искажал и нам не велел. Коли было Слово
сказано, Оно на любом языке одинаково звучать должно и смысл
иметь единый, а уж как Его людям понимать угодно - за то людям
потом и отвечать. Иоанн Константинопольский, которого ромеи
Златоустом называют, - на что нашу веру ненавидит, а ульфилин
труд не отвергает и готскую библию своим прихожанам читать
дозволяет...
      Мер