ни не питал - от хриплых каркающих воплей
"сотворен, сотворен" до сих пор в ушах звенело. Но Антиохийская
кафедра - вот что важно. Довольно с Империи и Александрийской,
где что ни год, то драки в храмах, поджоги, битвы и расправы.
      И не мудрствуя лукаво, арестовал Леон этого Аниана, а
прочим весьма настоятельно рекомендовал Селевкию Исаврийскую
покинуть.
      Недовольное ворчание разъезжавшихся епископов
преследовало комита аж до самого Рождества.

      * * *

      В нескольких верстах от готской деревни, по той же речке,
стояла другая, известная сборщикам налогов и администрации
Августы Траяна (ближайшей ромейской колонии) как Бутеридава, а
среди местных называемая чаще Македоновкой, потому что больше
половины земель принадлежало здесь потомкам ветеранов Пятого
Македонского легиона. Те получили ее много лет назад - кто от
самого Траяна, кто от преемников его, и по завещанию оставили
своим детям и внукам или же детям и внукам своих однополчан.
      Сейчас-то те римляне почти совершенно сделались местными
жителями. Во всяком случае, мытари из Августы Траяна обирали их
так же свирепо, как и мезов, и это, как ничто иное, роднило
легионеров с соседями-варварами.
      С этой самой Македоновкой ульфилины вези состояли в весьма
сложных и многообразных отношениях. Иногда брали оттуда жен.
Вели торговлю, чаще меновую: вези - хорошие кузнецы, а глина для
гончарного дела лучше была ниже по течению речки, как раз у
Македоновки.
      Не обходилось, конечно, и без неприятностей; расхлебывать
же их вези храбро предоставляли своему епископу (на то и
миротворец). Ибо нередко случалось так, что виноватыми
оказывались как раз готы, а они страсть как не любили признавать
себя таковыми. Тем более, что Ульфилу и в соседской деревне
весьма чтили.
      Постепенно местные христиане сделались его прихожанами.
Правда, готский плохо понимали, но Ульфила после службы всегда
оставался поговорить с ними на латыни.
      На этот раз повод для посещения Македоновки был, прямо
скажем, отвратительный: к берегу против ромейской деревни
прибило дохлую корову. Женщины пошли на реку и увидели ее,
рогами в ветвях ивы запутавшуюся. Визгу было и криков; после
мужчины посланца к готам отрядили - пусть объяснят, за каким
хреном такую пакость сделали.
      Готы посланцу сказали, что виновного отыщут. Посланец
уходить не хотел, требовал немедленного следствия и расправы.
Виданое ли дело, чтобы дохлую корову по реке плавать пускали?
Вдруг зараза?
      Насилу посланца выпроводили.
      Оставшись без посторонних, быстро выяснили, кто так
неудачно порезвился: трое парней по пьяному делу. У одного
корова сдохла, отец закапывать послал, а тот копать поленился и
вместо того потеху устроил из коровьей смерти. Напился с
друзьями и послал бедную тушу по реке - доли искать.
      Ульфила виновных на расправу односельчан оставил, наказав
членовредительства не чинить, а сам в Македоновку пошел с
извинениями.
      Улаживал долго; македоновские возмущались, денег требовали
за ущерб - шутка сказать, воду им испортили. Коровью тушу из
воды выловили, на телегу погрузили - вот пусть епископ забирает к
себе в деревню и там закапывает. А нашу землю поганить нечего.
      Ульфила и с этим согласился.
      Пока кротким словом разъяренных ромеев и мезов
утихомиривал, пока обещал примерно наказать мерзавцев, два
дюжих мужика под громкое гуденье мух тушу прилаживали к
телеге.
      И тут новый звук до ульфилиных ушей донесся. Орал ребенок.
Крики перемежались свистом прутьев. Неподалеку кого-то пороли.
      Ульфила от обиженных ромеев кое-как избавился и пошел
поглядеть, над кем расправу творят. Не одобрял епископ, чтобы
детей били.
      И увидел. Один из македоновских охаживал розгой мальчишку
лет десяти. Сидел у себя на дворе, пристроившись на чурбачок, а
паренька поперек коленей разложил, голой попкой наверх, головой
вниз, себе в босые ноги. Ребенок голосил и норовил укусить
мучителя за ногу.
      Мать стояла тут же, со всех сторон облепленная малыми
детьми: двое уцепились за юбку, третий сидел на руках. И все они,
полуоткрыв рты, молча наблюдали.
      Епископ вмешался, руку карающую остановил, когда она в
очередной раз занеслась с прутом. Воспользовавшись нежданной
удачей, мальчик сбежал, сверкнув распухшей красной задницей.
      Крестьянин на Ульфилу кислым пивным духом горестно
дыхнул, но противиться не посмел. Не настолько был пьян, чтобы не
понять, кто к нему на двор зашел. И потому лишь замычал невнятно,
что знал бы только святой отец, за кого слово замолвить решил...
Ведал бы Божий человек, к кому сострадание ощутил... И если
достоин здесь кто сострадания, то уж никак не тот маленький
негодник.
      Ульфила сердился.
      Вези не то чтоб совсем уж бессердечный народ, но, в общем-
то, неласковый. Над страданиями Иисуса заплакать могут, а вот
над собственными - лучше умрут. Да и ближних жалеть не
расположены были. Жизнь опять-таки спасут, но слова
утешительного от них не дождешься. И Ульфила таким же среди
них стал.
      А этот ромей явно хотел, чтобы его пожалели. Вошли в
положение. Сопли с его рубленого носа вытерли (профиль у ромея
- хоть монету чекань).
      - Мальчишка-то сущая дрянь, - с пьяной печалью говорил
крестьянин и головой покачивал. - Сын это мой. В кого уродился
только, в дядьев, что ли, беспутных... И почему это я не могу
поучить его, если нужно?
      Епископ стоял над ним, слушал.
      - Я и учил, чтоб неповадно было, - продолжал отец.
      И на мать глаза вскинул. Та повернулась, в дом ушла. Дети за
ней побежали.
      А крестьянин крикнул ей в спину, чтоб выпить принесла его
святейшеству.
      - Вина мы купили, - пояснил он, поворачиваясь к Ульфиле.
      В тех местах, где вези сели, виноград не выращивали, и вино
было большой редкостью. Так что крестьянин почет гостю важному
оказать пытался. И Ульфила это оценил, обижать человека не стал
- вино принял, хотя обычно к таким напиткам не притрагивался.
      Женщина стояла, сложив руки на поясе, смотрела, как пьет
епископ.
      - И мне дай, - велел ей муж.
      Подала и ему. Потом догадалась, еще один чурбачок
подкатила, чтобы епископ тоже сесть мог - муж-то пьяный не
сообразил!
      Ульфила на чурбачок сел, вторую чарку выпил. Солнце
припекало изрядно, и хмель на непривычного к выпивке епископа
начал оказывать пагубное действие.
      Со сдержанным восторгом смотрели из-за забора несколько
сторонних наблюдателей, как Авдей блаженного и праведного мужа
вином накачивает.
      Накачался Ульфила на удивление быстро. Сидел теперь,
держась обеими руками за чурбачок, и понимающе кивал, авдеевы
откровения слушая.
      Авдей рассказывал:
      - Ну вот, значит, мерзавец этот, сынишка-то, ввел меня в
ущерб страшный... Что надумал? Козу соседскую доил. Молоко
воровал. Дома его, значит, мало кормят, надо чужое брать. -
Кулаком погрозил отсутствующему паршивцу. - Соседка-то на бабу
мою уж понесла, что та будто бы ведовством скотину ей портит. Не
ладят они между собой, бабы-то. Вон, опять приезжал этот, за
налогами-то, кровосос, так он говорил, будто в Риме опять кого-то
за колдовство удавили. Говорил, спрятаться колдун тот хотел, в
храм Божий - ну, нашей веры - проник, к алтарю сел, вроде как
убежища искал. Так его прямо от алтаря оторвали и все равно
удавили. Потому что колдун. А что, если и бабу мою бы так
удавили? Мне без женщины никак, детей пятеро, - заключил
крестьянин убежденно.
      - Не знаю, - сказал Ульфила. - Я без женщины живу.
      - Меня послушай, - сказал Авдей и значительно поднял палец.
Ульфила на палец этот корявый, с землей под ногтем, уставился.
      Крестьянин торжественно изрек:
      - Баба - она только по молодости для утехи хороша, а как
пошли эти сопляки, как горох из стручка, так и кончились утехи и
начались заботы и огорчения. Может, оно и лучше - вовсе без бабы.
- Он придвинулся ближе, наклонился, взял Ульфилу за рукав. -
Знаешь, что. Забери ты у меня этого гаденыша, пока не убил его
своими руками.
      - Какого гаденыша? - Ульфила вдруг сообразил, что
совершенно не понимает, о чем идет речь.
      - Да Меркурина, которого я порол сегодня, - пояснил Авдей. -
Может, ты из него человека сделаешь.
      - Как я его заберу?
      - Так мой же он сын. Я его продать могу, - сказал крестьянин.
И тут до него самого вдруг дошло, что ведь и впрямь деньги может
выручить за бездельного и вороватого мальчишку. - Правда, забери.
Заплати, сколько стоит, и все, парень твой.
      Видно было, что Авдей загорелся идеей сорванца своего
епископу сбыть.
      Епископ подумал немного.
      - Ведь это сын твой? - повторил он.
      - Ни пришей ни пристегни, средний он у меня, - сказал Авдей.
- Младших от мамки не оторвать, отрада ейная. Старший мне
самому нужен, помощник. А этот... И крадет, зараза, перед всеми
соседями уже опозорил. Убью я его когда-нибудь. Так что, епископ,
спасай от греха, - заключил он и хлопнул Ульфилу по плечу.
      От хлопка Ульфила покачнулся.
      - Согласен? - жадно спросил Авдей.
      Ульфила волосами мотнул.
      И тотчас же с забора пронзительно закричал кто-то из тех,
кто подслушивал:
      - Меркури-ин! Продал тебя отец-то!
      Мать носом потянула, в дом пошла. Меркурин был приведен,
надлежащим образом умыт, поротая задница штанами прикрыта.
Доволен был сверх всякой меры.
      Хоть и носил он ромейское имя, видно было, что и без мезов
не обошлось. Светлые волосы, свитые в колечки, на солнце золотом
отсвечивают, черты лица тонкие.
      Зачем только обузу эту взвалил себе на шею да еще и
приплатил за нее? О том покаянно думал Ульфила, когда
возвращался ввечеру в свою деревню, ступая за телегой, что
коровьей тушей нагружена. Быка, какой в телегу был впряжен,
погонял один из македоновских. Двигались шагом, осаждаемые
мухами и чудовищным запахом. Да еще Меркурина пришлось за
руку тащить, мальчик устал и принялся ныть.
      Ульфила, подумав, пригрозил обратно его отправить, к отцу.
Только этим замолчать и заставил.
      Для начала приставил приобретение свое горшки отмывать и
стиркой заниматься. За провинности (а было их каждый день
немало), однако, не сек, чем поначалу вызвал искреннее
недоумение мальчика.
      Меркурин оправдал наихудшие ожидания. Врал на исповеди,
крал решительно все, что плохо лежало, лик же по-прежнему имел
ангельский. Иногда возвращался домой с подбитым глазом или в
рваной одежде. Про глаз Ульфила обычно ничего не говорил - раз
подбили, значит, за дело. А одежду велел чинить, в рванине ходить
не позволял.
      Иногда в деревню Авдей захаживал, отпрыска навестить.
Меркурин в таких случаях неизменно прятался и вылезал не ранее,
чем через час после торжественного отбытия родителя. Впрочем,
тот не слишком усердно разыскивал свое дитя. Напивался с кем-
нибудь из местных, потом заходил к епископу и отечески советовал
быть с парнем построже; с тем и отбывал.
      Баталии между патриархом и негодником мальчишкой
продолжались года четыре, пока Меркурин неожиданно не
повзрослел.
      Произошло это, как водится, само собой, без всякого
постороннего вмешательства. Перестал Меркурин врать, воровать и
драться - не сразу, конечно, а постепенно.
      В один прекрасный день, отчаянно смущаясь, попросил
Ульфилу научить грамоте.
      И наружность его изменилась: перестал Меркурин быть
похожим на ангела, а сделался похож на Авдея.

      * * *

      Изгнанные Леоном из Селевкии, епископы побежали с
жалобами друг на друга к императору Констанцию. Решили
продолжить спор свой великий уже в столице Восточной Римской
Империи, пред светлым ликом самого императора. И государю сие
приятно, ибо любил побогословствовать.
      Хотел Констанций славы христианнейшего владыки. И чтобы
мир в Церкви воцарился его трудами. Вспомнил кстати: не его ли
благословением и община готская на имперских землях выросла? И
изъявил желание того епископа видеть, которому покровительство
оказал и вывел из-под власти жестокосердых язычников.
      Желание Констанция перед Рождеством в горы Гема прибыло
и недвусмысленно высказалось: так и так, епископ, надлежит тебе
явиться в Константинополь для участия в поместном соборе. Его
величество о тебе вспоминало и изъявляло желание повидать. И
другие отцы Церкви нуждаются в тебе, Ульфила. Нужен голос твой
в споре о Лицах Троицы, ибо к единству мнений никак не прийти.
О тебе же достоверно известно, что жизнь ты проводишь в
неустанных трудах среди паствы твоей. С какой стороны ни
посмотри, праведен ты; а потому и голос твой громче многих иных.
      Если и был Ульфила польщен словами этими, то никак не
показал. Просто обещал выехать сразу после Рождества,
поскольку Рождество дома хотел встретить.
      Императорский посланник даже настаивать не посмел. Если в
государстве ромейском никогда не стать Ульфиле не то что вторым
- даже и двадцатым, то уж у себя в общине он - первый и другому
такому первому не быть. Так что посланному только одно осталось:
ждать, пока епископ Ульфила собраться в дорогу соизволит.
      Ожидание не затянулось. На другой же день после Рождества
объявил: выезжаю.
      И Меркурина окликнул:
      - Со мной поедешь.
      Меркурин так и замер над раскрытым мешком (собирал своего
епископа в дорогу). Потом осторожно поглядел сквозь длинную
золотистую прядь, на глаза упавшую: не потешается ли над ним
епископ? Будто забыл, что Ульфила никогда над людьми не
потешался.
      На всякий случай переспросил Меркурин:
      - В Константинополь?
      - Да, - сказал Ульфила. - Возьми побольше теплых плащей.
      Посланный топтался на пороге в нетерпении. Путь неблизкий,
не опоздать бы - тогда неминуемо прогневается Констанций.
      Вмешался:
      - В чем нужда будет - государь оделит.
      Ульфила сказал "спасибо", но вещи все равно взял.

      * * *

      В Константинополе епископ готский был впервые и дивился
Великому Городу едва ли не больше, чем в годы молодости своей -
Антиохии. Но явно восхищения не выказывал, по сторонам смотрел
со сдержанным любопытством. Был он теперь патриарх, ровня тем,
кто вершит судьбы Церкви. Вспомнился ему молодой толмач, сын
каппадокийских рабов, мелкая сошка, какую за спинами готских
воинов и не видать. Мелькнул в памяти и канул.
      В свои сорок девять лет был Ульфила худощав и подвижен,
держался строго, так что иные даже смущались. Хоть одеждой от
жителей своей деревни не отличался, а все же теперь сразу можно
было признать в нем епископа. Ульфила рано поседел, и сейчас
белыми волосами и лицом костистым был совершенно похож на
настоящего гота.
      Таким его и приняли остальные отцы Церкви: Ульфила-гот.

      * * *

      Первым распростер Ульфиле дружеские объятия знаменитый
на всю Фракию проповедник Евномий, епископ Кизика.
      Не успели вновь прибывшие как следует устроиться в доме,
где их разместили по императорскому повелению (в центральном
квартале, за стеной, где и покои императорские находились), как
прислуга, от дворца государева выделенная, уже докладывает: его
святейшество, епископ города Кизик...
      И вошел изящный, несмотря на тучность, человек лет сорока.
В густейшей русой бороде ни единого седого волоса, на висках
серебрится благородная проседь. Благоухал духами; шелестел
шелками. С порога извинился за раннее вторжение. И полился
великолепный голос, нежнейший, бархатистый баритон, от звука
которого кости во всем теле размягчались.
      - Столько наслышаны, столько уж наслышаны о подвигах твоих,
друг мой, о твоей отваге! Знаешь ли ты, как император Констанций
именует тебя в назидание прочим? - Короткий, сердечный смешок.
- "Моисей нашего времени"!
      Ульфила слегка покраснел. И от похвалы, и от фамильярности
гостя - что это за обращение: "друг мой", когда едва знакомы?
      А Меркурин - тот рот раскрыл, глаза вытаращил: в самое
сердце уязвило его дивное явление. Ульфила-то подле этого
роскошного епископа - черствый сухарь.
      - Садись, - только и смог сказать гостю Ульфила. - Я велю
вина принести, если хочешь.
      - Лучше фруктов, - произнес бархатистый баритон. И опять
потекла сладкая музыка: - Вовремя ты прибыл. На завтра уже
заседание назначено. Наши-то знаешь, что учудили? Евдоксий
сказал, что согласен, так и быть, анафемствовать свои воззрения,
если Василий Анкирский согласится анафемствовать свои. Василий,
натурально, отказался, и император прогнал его, а Евдоксия
выслушал и правым признал...
       Ульфила не слова - музыку голоса слушал. Чаровал его
голос; смысла же произносимых слов не понимал вовсе. Головой
тряхнул, чтобы от наваждения избавиться и достойное участие в
беседе принять. Сказал совсем о другом:
      - Я тоже о делах твоих наслышан, Евномий.
      Евномий рассмеялся, подняв изогнутые брови.
      - О каких это?
      Теперь и Ульфила улыбнулся.
      - Вся Фракия только о тебе и говорит, Евномий. Даже до меня
рассказы доходили. Проповедник ты изрядный, а ученость твоя...
      - Красноречие - не отвага, а ученость - не доблесть, - заявил
Евномий. Барски развалился в кресле, взял на колени принесенное
слугой большое блюдо, полное янтарного винограда. Принялся
поглощать фрукты с удивительной ловкостью и быстротой. Сок
увлажнил мягкие красные губы знаменитого Евномия, и голос его
стал, казалось, еще слаще.
      Он продолжал говорить, легко затрагивая то одну тему, то
другую. Весело смеясь, рассказал между делом и о жулике-
управителе, которому поручил свое богатое поместье в Халкедоне.
      - Обворовывает меня безбожно, подлец, - вкусно рокотал
Евномий. - Видно, решил для себя: ежели хозяин - служитель
Божий, то не заметит, как обеднел.
      Ульфила слушал эту болтовню, невольно улыбаясь. Постепенно
оттаивал, утрачивал холодную строгость, обласканный этим
крупным, обходительным, красивым человеком. Меркурин же
влюбился в Евномия с первого взгляда.
      - Я его, разумеется, высек, управителя-то, - продолжал
Евномий. - А он... удивился, подлец. Даже плакать и врать забыл.
Однако в управляющих я его оставил. Сытая муха не так больно
кусает, как голодная, не находишь? - Прищурил глаз на Ульфилу. -
Тебе ведь многое должно быть ведомо об управлении большим
хозяйством?
      - У меня поместья нет, - сказал Ульфила. - Общинное
хозяйство управляется иначе, чем господское.
      Тут Евномий обнаружил, что съел почти весь виноград, и
поставил блюдо с колен на пол. Капризно потребовал у слуги
салфетку, руки обтер.
      Ульфила глядел и любовался. Нравился ему этот вальяжный
барин.
      А тот, скакнув мыслью, спросил Ульфилу неожиданно:
      - Ты ведь знал Евсевия, прежнего патриарха
Константинопольского?
      Ульфила кивнул.
      - Сан от него принял. Как забудешь...
      - Великий был ревнитель, - сказал Евномий задумчиво. - Жаль,
что не довелось встретить его. Но в учении своем, как я понял, не
строг был. На уступки шел.
      - Не тебе и не мне судить Евсевия и его поступки, -
мрачновато заметил Ульфила.
      Евномий на это произнес с грустью невыразимой:
      - Кому же, как не нам, и судить? Нам, сегодняшним, кому он
наследие свое оставил. Вера должна содержаться в строгости.
Любое же отступление оскверняет белоснежные одежды Невесты.
Иначе - смерть. Я ведь и Евдоксию, патриарху антиохийскому,
только тогда дозволил в сан меня рукоположить, когда на все
вопросы мои он ответил.
      - Допрос ему учинил, что ли? - Ульфила глядел на статного
красавца епископа недоверчиво. Одинаково готов был и
восхищенно поверить, и усомниться. Виданое ли дело, слыханая ли
дерзость?
      - Проэкзаменовал и признал достойным; только после того... -
весело подтвердил Евномий. - И ныне за честь почитаю дружбу с
ним.
      - Ты что, никак, и меня допросить хочешь? - спросил
Ульфила. Хмыкнул.
      Хорошо понял Евномий, что смешок тот означал.
      - Тебя допросишь, как же. За тобой такая силища - вези. Они
ведь только называются "меньшими", а попробуй их тронь.