тся, уши развесили?
      Ну да, епископ новой веры пожаловал. И не ромейский, за
которым толмач, спотыкаясь через слово, кое-как переводит. Свой,
готский. Что невзрачен с виду - то быстро забылось.
      Уж и свет закатный залил золотом взгляд звериных его глаз, а
он все говорит и говорит нараспев, едва не поет, и все на память,
да так складно. Горняки Маризы тогда впервые Слово Божье
толком расслышали.
      Раньше, когда прежние проповедники приходили, больше
догадывались вези, чем понимали. А тут слушали Ульфилу и
казалось им, будто Господь писание свое издревле специально для
них и приготовил. И то сказать, чем вези хуже евреев или греков?
Разве настолько тупоумны, чтобы такую простую историю не
понять? Да и что тут особенного понимать? В рассказе Ульфилы
все ясно было и просто, как будто в соседнем селе, за перевалом,
случилось.
      И вот один муж могучий, из тех, что руду в ступе дробить
поставлен, все слушал-слушал, губами шевелил, запоминал, а как
услышал про воскресение Лазаря, так и не выдержал. Необузданно
захохотал на весь дом и от хохота не сдержал природных газов
своего тела. Известен был сей мужичина под нехитрым, но
выразительным прозванием "Охта", что означало "Бойся".
      Даже слезы у Охты по щекам потекли.
      - Так и сказал покойнику - "Лазарь, пошел вон"? -
переспросил Охта. И слезы обтер, после нос от жидкости
опорожнил перстами и персты о штаны свои очистил. - "Lazaru, hiri
ut!"
      Ульфила кивнул, мотнул длинными волосами.
      Охта все не унимался.
      - Бог? Так вот прямо и брякнул? - хохотнул Охта, после же
потребовал: - Давай, рассказывай, что дальше было.
      И глаза прикрыл, предвкушая удовольствие.
      Ульфила охотно дальше историю повел.
      Складно рассказывал Ульфила. Слова сами собой на память
ложились.
      После, как все закончилось, Охта проговорил, грозно вокруг
озираясь:
      - Ежели певца этого кто хоть пальцем тронет...
      Больно нужен этот Ульфила кому-то - трогать его пальцем. И
ушел епископ, стряхнув с себя охтину лапу, посидеть на берегу
реки, искупаться в закате.
      Устал.
      И хорошо ему было на этом сыром травяном берегу. Сидел,
босыми ногами в воде болтал, худые сапоги под рукой на бережку
стоят, тоже отдыхают. Ветер шевелил волосы Ульфилы, темные, с
обильной ранней проседью. Держал пастырь в одной руке кусок
хлеба, от щедрот хозяйки гундульфовой, в другой - фляжку
местного вина.

      * * *

      Ходил по этим землям Ульфила вот уже без малого четыре
года. Став епископом, поставленным для проповеди, оборвал все
связи с близкими. Знал, что обрекает себя на одинокую жизнь, но
не слишком тяготился этим. Бездомен был, нищ и свободен.
      Урожай, собираемый Ульфилой в первые годы его служения,
поначалу не был обилен. Уходил из деревни, оставляя там одного,
чаще двоих-троих новых христиан. А почему чаще двоих, то легко
объяснить. Не любили вези по одиночке ходить. Тому учил
многолетний военный и охотничий опыт. Где один пропадет, там
двое выберутся. Так и к Богу ульфилиному подходили - чтобы в
случае чего спина к спине отбиться.
      Но вот возвращается Ульфила в ту деревню, где бывал
раньше, и видит: ждали его. Еще несколько человек готовы
признать новую веру, вот только пусть ответит епископ на их
вопросы...
      Днем ходил по деревне, облепленный ребятишками. Те таскали
для него из дома сладкие полоски сушеной репы, угощали и
приставали, чтобы рассказал историю. Нечасто встречались им
тогда воины, которые бы с детьми разговоры разговаривали. А что
Ульфила воином не был, то не всякий ребенок понимал. Раз
взрослый и не калека, значит, воин, ибо иного не дано.
      Вечером, как работа дневная переделана, подступались к
Ульфиле родители тех детей. Люди они были солидные,
основательные, беседу ценили подробную, без спешки.
      Что больше всего их занимало? Виды на урожай да слухи. Не
появился ли поблизости новый сосед, вздорный и притом
многочисленный, какого опасаться следует? Не село ли рядом
какое-нибудь слабое племя неизвестного языка, чтобы за его счет
поживиться?
      Готы решения обдумывали долго, тщательно. Земледельцы,
одно слово; а что иной раз грабежом пробавлялись - так не все же
сиднем сидеть.
      С такими-то людьми и толковал епископ Ульфила о вере
Христовой. Был Ульфила и сам как вези - не по крови, так по духу.
И работу свою - носить Слово по градам и весям - делал
неторопливо, но упорно и с завидной настойчивостью.
      Бродил от села к селу, принимал от людей хлеб и кров,
рассуждал с ними о видах на урожай, передавал новости о
соседях, тешил рассказами. Писание им читал, а после
растолковывал то одно, то другое.
      Евангелие в ульфилином переложении читалось нараспев, то и
дело раешным стихом оборачиваясь. Едва только дыхание
перехватит - вот уже и рифма услужливо бежит, подхватывает
упавший голос чтеца. И как только Ульфиле удалось, ни на шаг не
отступая от греческого оригинала, услышать эту музыку? Готский -
язык тяжеловесный, трудный, а в евангелии легок и ясен, как полет
ласточки.
       Слушали Ульфилу с удовольствием; после же вопросами
терзать принимались. Поел, попил, прошлую ночь под крышей спал
и в эту на двор не выгоним, ночуй на здоровье. А теперь давай-ка,
выкладывай: что он такое, твой Бог? Мы тут, как ты ушел, много
спорили. Вон Агилон говорит, будто ты ему обещал, что померев
он, Агилон, Богом станет. Как это, а? Слыханое ли дело, чтобы,
скажем, наш Гунимунд вдруг Вотаном заделался? Ты растолкуй.
Может, я тоже богом стать хочу.
      - Ты, Агилон, наверное, думаешь, что Богом быть - это
остаться все тем же Агилоном, только в сто раз сильнее. Сейчас ты
поднимаешь меч длиною в руку, а смог бы поднимать меч размером
в два дуба, вроде того, что у тебя во дворе растет.
      Агилон густо краснеет, и яснее ясного: именно так он и думал.
      А на Ульфилу уже со всех сторон надвинулись: если не так,
то что же тогда?
      Богом стать - это вообще перестать быть собой, перестать
быть человеком, перестать быть Агилоном. Войти в пламя и стать
пламенем.
      Слушатели заметно разочарованы. Один уже намеки делает на
то, что у проповедника с головой не все в порядке. Вези не одну
хату вместе с обитателями ее спалили. Слишком хорошо знали, что
бывает с человеком после того, как он войдет в пламя.
      Ульфила, который это тоже знал, соглашается. Можно и
сгореть.
      А можно стать пламенем.
      Тонкое различие. Тяжко погружаются в думу о том вези.
      А в доме запах жареного мяса, запах пота, подпревшей
соломы. В углу новорожденный теленок возится, в плетеной
колыбели младенец попискивает, на сиську намекает, пока еще не
очень настойчиво.
      Да ты бери еще кусок, епископ. Расскажи еще про свое
пламя.
      Правильно умереть - вопрос совершенно не праздный.
Ульфила предлагал вези новый способ умирать. Стоило
поразмыслить над этим.
      - А зло тогда - это, по-твоему, что такое? - доносился новый
вопрос.
      Вообще-то вези имели ясное понятие о том, что такое зло.
Например, если соседи, аланы, скажем, стадо угнали. Или родича
потерять - тоже зло. Сила племени - это все племя с землей и
стадами; уйдет один человек - и меньше станет сила. Вот что такое
зло.
      И как бороться со злом, тоже знали вези. Если стадо угнали,
нужно вернуть стадо, вот и лихо долой. Если родича не стало,
нужно найти, кем заменить родича, и снова лихо долой.
      Но в ульфилино учение как-то плохо вписывалось прежнее их
знание. Вот и спрашивали.
      Ульфила же был больше занят Богом, нежели дьяволом. И
потому отвечал:
      - Бог - это полнота и богатство. Уйди от Бога - и сам себе
сделаешь пустоту в душе. От этой пустоты и зло...
      И снова за свою книгу брался. Скучно ему было про зло,
когда такое богатство под рукой, такая роскошь...

      * * *

      Ульфила шел на юг, к Дунаю. Горы остались по правую руку;
насколько хватало взора, простиралась равнина. Жирной была
здешняя земля и черной; если потискать в пальцах, слипается в
комок.
      Мариза становилась все спокойнее, точно в лета входила и
набиралась степенности, зрелому возрасту приличной. Уже не
ревела вода на водопадах и перекатах - деликатно полизывала
берег, иной раз тихими вечерами позволяла человеку увидеть свое
отражение.
      Встречались на пути деревни. Люди, занятые весенней
пахотой, находили все же время выслушать захожего человека -
любопытно им было, а рассказать так, чтобы заслушались, умел.
      Иногда ночевал в заброшенных римских рудниках, под каким-
нибудь старым навесом. В штольни соваться не решался, неровен
час, обрушится и погребет. Как ушли отсюда ромеи, некому стало
опрастывать чрево земли, других дел по горло. Железо для оружия
и пахоты есть, а прочее - ненужная работа.
      Крыша над головой в эту пору совершенно нелишняя вещь.
Начиналось лето, самая дождливая в этих краях пора.
      От ливней не спасали ни кожаная куртка, ни ромейский плащ
с рукавами и капюшоном. Плащ этот Ульфила берег от влаги,
низвергавшейся с небес, прятал в кожаном мешке. После, когда
дождь унимался, надевал сухое, а мокрое - на палку и через
плечо, пусть обсыхает на ветру.
      Людей в этих краях Ульфила встречал нечасто. Зато не раз
слышал, как рыскает поблизости кабан, то и дело натыкался на
следы - волки, лисы, медведи бродили в здешних лесах в изобилии.
      Здесь начиналась болотистая низменность, где терялись
истоки золотоносной Маризы. Озера тянулись одно за другим,
камыш и осока скрывали человека с головой. Во множестве
гнездились птицы.
      Так и вышел однажды, мокрый до нитки (хляби только что
разверзлись) на берег озерца, гладкой проплешины среди густого
камыша.
      Посреди спокойных вод, поднявшихся выше обычного уровня,
на сваях стояли дома. Это были старые дома, почерневшие; многие
наполовину сгнили и обвалились. Но были и новые, вполне
пригодные для жилья. И здесь жили люди.
      Ульфила постоял на берегу, сквозь дождь разглядывая
свайную деревню. Оттуда за ним наблюдали, в этом он был уверен.
Снял обувь, вошел в воду. Помахал рукой над головой, показывая,
что безоружен. На самом деле у него был нож - не пускаться же, в
самом деле, в путь с совершенно пустыми руками? Это все равно
что выйти из дома с голой задницей. А разгуливать с голой
задницей Ульфила, несмотря на всю свою блаженность и святость,
никак расположен не был.
      Сквозь шум дождя донесся плеск весел. Лодка-однодеревка о
трех веслах (одно, покороче, - рулевое) отчалила от дома.
Конечно, не от дождя пришлого человека укрыть торопились
деревенские. Просто не хотели, чтобы чужак бродил по берегам
без всякого присмотра.
      Один постарше был, другой едва ли лет двадцати пяти, но это
замечалось, если как следует всмотреться. А на беглый взгляд
казались они одинаковыми - рослые, сложения тяжелого,
круглолицые, бородатые, с белесыми ресницами. И обликом
свирепые и угрюмые.
      Что угрюмые - в том ничего удивительного. А с чего бы им
веселыми быть?
      Остановились на длину двух весел от пришельца, сидели в
лодке и смотрели. Молчали.
      Потом один что-то спросил. Говорил на языке, хоть и не
вполне знакомом, - вези не так слова произносят - но Ульфиле, к
чужим наречиям привычному, вполне внятном. И вот уже завязалась
обыкновенная беседа. Кто таков пришелец, откуда идет, зачем в
наши края пожаловал?
      Стоя по колено в теплой озерной воде и глядя сквозь сосульки
мокрых волос, честно отвечал Ульфила, что он - епископ,
константинопольским патриархом рукоположенный; что идет, если
считать от начала пути, от самой Антиохии на Оронте. В край же
сей озерный забрел для того, что хочет свет истинной веры
пролить на темные, хоть и чистые, здешние души.
      Несмотря на всю угрюмость свою, засмеялись озерные люди.
Какой он город назвал? Антиохия? На Оронте? Может быть, на
Олте? Есть тут такая река, только неблизко. Ты скажи еще, что от
псоглавцев идешь, милый человек.
      И сказал Ульфиле тот, что был постарше:
      - Есть большой город Сармигетуза, бывшая колония ромейская.
И на юге есть Река Рек, Дунай, где и посейчас вельхи лагерями
стоят. А где твоя Антиохия - того не ведаем.
      А лодочку все подталкивало к бережку мелкой волной, ветром
нагоняемой. Двое сидевших в ней не препятствовали. И так
продвигалась она потихоньку, покуда Ульфиле в колени не
ткнулась.
      - Садись, - сказал ему старший. И прикрикнул, заранее
сердясь на неловкость пришельца: - Только осторожнее!
      Младший молчал, глядел во все глаза. Редко появлялись в этих
местах чужие, да еще из страны псоглавцев.
      Ульфила забрался в лодку, пока озерные люди держали ее,
упирая весла в песчаное дно; после двинулись к деревне.
      Здесь жили рыболовы. Откуда пришли - ибо были не даками, а
какими-то дальними родичами ульфилиных везеготов - того молодые
растолковать не могли, только показывали на закат солнца: оттуда.
      Все степенные разговоры повелись только вечером. Для
начала же гостя женщинам передали, чтобы накормили и обсушили.
Эти заботы Ульфила принял охотно. Белую рыбу ел так, что за
ушами трещало. Мокрые сапоги и рубаху отдал безропотно - пусть
сушат. Из белой шерсти валеный тулуп из их рук принял с
благодарностью, после же потел от чрезмерной плотности этой
одежды, но сносил неудобство покорно и ни словом не выдал
желания от тулупа избавиться.
      И вот, согревшегося и сытого, потащили его мужчины к
разговору. Заставили рассказывать, что делается в обширных
землях к юго-востоку от заброшенной их деревеньки. Ульфила
охотно рассказывал: про белокаменную Антиохию, про Реку Рек
Дунай, про то, чем князья и судьи народа вези нынче заняты и где
какая война ведется.
      Складно говорил Ульфила. Где не хватало общих слов с
местными людьми (ибо все-таки разнились их языки), помогал,
обильно размахивая руками. И разглаживались морщины на лбах
старейшин, как восстанавливалось понимание между ними и
рассказчиком.
      Так понемногу, между войнами, союзничествами и распрями,
устройством вельшских лагерей и оборонных валов, что видел к
северо-западу отсюда, недалеко от кочевий языгских, вплел
Ульфила и своего Бога. И с такой ловкостью вплел, подлец, что
сперва и не заметили собеседники его, как разговор повернул. И
вот уже сидят и про то толкуют.
      Ульфила много что про своего Бога знал. И с такой легкостью
выкладывал все Его тайны, что жутко делалось. Ни один жрец бы
так не стал. Но на жреца этот Ульфила и не похож.
      Но ведь и на болтуна-бездельника, которого краденые тайны
кормят, тоже не похож.
      Ну, вот.
      Послушали чужака с интересом; после же своего рассказчика
выставили, древнего деда-патриарха. С гордостью охлопали его по
спине и плечам: послушай теперь ты нас, мы-то тоже не лыком
шиты.
      И повел дед свою историю, здешнюю.
      Было в те годы старику в два раза меньше лет, чем сегодня
Ульфиле, когда ходил он со своим родом за Дунай. И назвал род
свой - эрулы. В деревне здешней живет лишь осколок того рода,
некогда могучего. Где прочие эрулы обосновались, про то старцу
неведомо. И вот как случилось, что сел он со своим отцом здесь,
на озере, и основал род сей, ныне пришельца накормивший.
      Помолчал старик, поерзал, настраиваясь на рассказ. И
заговорил, с середины начав, а не с начала - начало всем и без
того известно.
      ...И вот перешли эрулы Дунай и вышли к вельхам, на их берег.
Вельхи же, едва только стал лед на Реке, начали трястись от
страха, ибо ожидали беды с того берега.
      Не зря, конечно, ожидали. Редкий год проходил без того,
чтобы хродры, эрулы или иной какой воинственный род не
потревожил их покоя.
      Укрепить границу по Дунаю не решались ромеи, единственно
по разобщенности своей и честолюбию непомерному. Ибо что
случилось бы с ними, если бы поставили они там сильную армию,
которой устрашились бы и храбрые хродры?
      В те годы сильные вожди ромейские имели достохвальную
привычку садиться в самое высокое кресло, сбрасывая оттуда
прежних владык. Какой же рикс захочет подвергать себя такому
риску?
      Вот и была граница по Реке жиденькой. Проходили сквозь нее
хродры, эрулы и другие, как нож сквозь масло.
      В то утро проснулся военачальник ромейский от того, что в
постели у него сыро. Приснились ему эрулы. Будто Реку переходят
они по первому ледоставу. Вот и обмочился со страху. Глянул в
окно - а эрулы вот они. Подхватил он тогда полы своей бабьей
одежды - и бежать; и воины его бежали за ним следом.
      Взяли эрулы в том лагере хорошую добычу. И стали
хозяйничать в земле вельшской, как в своей собственной. И
отяжелели от добычи телеги, а за телегами потащился полон.
Многих взяли себе в рабство, ибо тогда жили в других краях, на
закат отсюда, и пахали землю. Нужны были рабочие руки.
      Ульфила слушал, губу покусывал. Старик говорил об одном из
тех набегов, частых при императоре Галлиене, когда северяне, в их
числе и вези, нахаживали за Дунай. Тогда и забрали в рабство,
среди многих, ульфилиного деда из Садаголтины в Каппадокии. И
хоть стали вези ему, Ульфиле, родными, а о том набеге до сих пор
не забыли в семье ульфилиной.
      Здесь же, в покинутой богами свайной деревушке, история
старикова превратилась в героический эпос, ибо другого не имели.
Бог войны был их богом, а какая вера не ищет себе подкрепления в
историях и примерах?
      Говорил старик трудно, то и дело прерывался. Остальные
подхватывали там, где обронил рассказ, вели дальше, покуда
патриарх не набирался сил продолжать. Тогда замолкали
деревенские, только кивали и хмурились в такт словам.
      Черная смерть шла за эрулами по пятам, когда уже считали
они себя победителями. Но прежде черной смерти встретила их
засада. Неповоротлив победитель, когда обожрался; побежденный
же озлоблен и хитер, ибо голоден.
      И вот нашелся молодой ромейский военачальник, у которого
не было страха; устроил засаду на переправе. Лед на Дунае стал
недавно - вот ведь не терпелось хродрам и эрулам по чужим
землям погулять, кровь разогнать. Настоящего ледостава
дожидаться не стали, решили - и так вынесет их на своей груди
Река Рек.
      Оно и верно. Легких, с пустым брюхом - вынесла; а как назад
шли, разжирев от добычи, треснул под ними лед. И ударили тогда
из засады ромеи.
      Недолго бились. Кто успел - на другой берег выскочил и был
таков. Полон почти весь под лед ушел; там и сгинул. Без рабов
остались в тот раз хродры, самим бы ноги унести. Остальные же
воины эрульские и хродрогутские, что на ромейском берегу
остались, приняли бой и полегли все до последнего человека.
      Спасшиеся бежали, оставляя за собой кровавый след. Слезы
мешали им видеть. Дали тогда клятву отомстить.
      Минуло одно полнолуние; лед укрепился. Собрали новую силу
и вновь за Дунай перешли.
      Но лагеря ромейского уже не было. Черная смерть сожрала
всех, кто принес такой позор храбрым хродрам, ни одного для
мести не оставила. И сама притаилась, сторожила.
      И второй раз бежали воины, и зримой погони за ними не было,
хотя знали - от черной смерти не убежать, сколько ни спеши.
      Ступив вместе с эрулами на другой берег Дуная, скосила она
половину рода их. Те, кто уцелел, ушли прочь из старых мест, на
восход солнца, в озерный край. Часть людей в деревне этой,
брошеной даками, осела; прочие дальше пошли, и что с ними стало
- того никто не знает.



      Глава третья
      АТАНАРИХ
      348 год

      Атанарих, гневаясь, что его подданные под влиянием
убеждений Ульфилы принимают христианство, отчего отеческое
богопочитание стало гибнуть, подверг христиан разнообразным
казням. Он умерщвлял их, иногда выслушивая от них оправдания,
причем они всегда мужественно доказывали правоту своей веры, а
нередко предавал смерти без всякого суда. Передают, что лица,
исполнявшие волю князя, поставив на колесницу истукана,
подвозили его к домам тех, о которых доподлинно было известно,
что они христиане. Их заставляли кланяться идолу и приноси