ЕЛЕНА ХАЕЦКАЯ

      УЛЬФИЛА

      Глава первая
      АНТИОХИЯ
      341 год

      Он был рукоположен Евсевием и бывшим с ним епископом для
живущих в готской земле христиан и заботился о них во всех
отношениях, а кроме того, изобрел для них азбуку и перевел на их
язык все Писание, кроме Книги Царств, поскольку она заключает в
себе рассказы о войнах. А народ готский был войнолюбив и скорее
нуждался в узде для своих страстей к битвам, чем в поощрении к
этому.
      Филосторгий-арианин. Церковная история

      ...Я сказал: "о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще
молод".
      Но Господь сказал мне: не говори: "я молод", ибо ко всем, к
кому пошлю Я тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь...
      Иерем., 1, 6-7

      В Антиохии живут одни наглецы и об эллинских обычаях не
радеют.
      Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского

      - Толмач где?
      Ах, какой пышный царедворец! Воистину, последний из слуг
государевых как князь перед варварами. Легким шагом вошел;
следом шелковым дуновением аромат благовоний. Остановился,
точно споткнулся о крепкий мужеский дух, от варваров исходящий;
бровью повел. Брови у царедворца дугой, подбритые, лицо гладкое
- евнух, что ли?
      Варварское посольство кушало. Сидели посланники на полу,
скрестив ноги. Колени у них крепкие, мослатые, на икрах туго
намотаны ремни.
      На царедворца поглядели искоса, точно усмехаясь. И один из
варваров, выплюнув длинную прядь, вместе с куском мяса
попавшую в рот, мотнул головой, указывая на кого-то, совсем не
заметного в густой тени.
      - Толмача тебе? Вон сидит.
      В тени пошевелились, однако ж вставать и идти на зов явно не
спешили.
      И вот царедворец стоит и смотрит, а эти - сидят и чавкают.
      Наконец сказал царедворец:
      - Зовут толмача.
      И снова отозвался тот варвар, что и в первый раз:
      - Пусть поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не
наздравствуешься.
      Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же
слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали,
потому как от трапезы не отвлекались.
      В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то,
охнули. И вышел на свет толмач, которого звали - не то сам
император, не то кто-то из приближенных его.
      Оглядел его царедворец и недоволен остался. Но мнения
посланца императорского никто и не спрашивал - ни тот, кто
отправил его с поручением, ни толмач варварский, а уж готы-послы
- и подавно.
      Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только
один сказал толмачу в спину:
      - Ежели что - кричи громче. Мы услышим.

      Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия.
Свойственник правящей фамилии и уж, конечно, интриган
преискуснейший, Евсевий был стар. Многое пережил, многое и
многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться.
Что до козней его, то не возносится человек на такую высоту, не
запачкавшись.
      Толмач, прибывший в столицу с варварским посольством,
вошел в комнату, какую указали, быстро окинул ее взглядом,
зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо
освещенную драпировку.
      Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И
засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.
      - Не озирайся, не убивать позвали, - сказал старик.
      Толмач неопределенно двинул плечом.
      - Ближе подойди, - велел старик. - Я Евсевий.
      Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное
лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой -
для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той
же козлятиной, что от прочих членов посольства.
      Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил
тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было
пропитано, казалось, все, даже мебель.
      - Говорили, будто толмач готский - клирик, - без всякого
вступления заговорил Евсевий. - Верно?
      Варвар кивнул.
      - Любопытен ты мне, - сказал Евсевий. - Для того и позвал,
чтобы насытить это мое любопытство. - И улыбнулся еле заметно: -
Да ты по сторонам не косись, тебе здесь ничего не грозит. Что ты
все прислушиваешься?
      - Дивно мне здесь все, - сказал варвар.
      Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая
лицо молодого человека - тому было лет тридцать.
      - Слыхал, слыхал. Вотан этому учит: держи глаз востро, ухо
наготове, всегда помни, где выход и где окно.
      И с удовольствием отметил, что толмач готский слегка
растерялся. Подтолкнул его сухой старческой рукой:
      - А Иисус не этому учит, верно?
      Толмач не ответил. Евсевий ощутил досаду. И совсем другим
тоном спросил:
      - При Феофиле дьяконом ты, что ли?
      Феофил возглавлял готскую епархию много лет, но дела там
шли вяло и в переписке с Евсевием Феофил не состоял, так что
константинопольский патриарх толком ничего о нем не знал.
Особой приязни к Феофилу у него не было: готский епископ, быв
на Никейском соборе, подписал символ веры, Евсевием решительно
отвергаемый.
      Между тем готы становились все сильнее и все теснее жались
к границам Римской империи. И лучше бы иметь с ними одну веру.
Хотя - старый епископ знал это, может быть, лучше, чем иные -
никогда еще вера не была заслоном человеческой жадности и
трусости.
      Времени у Евсевия почти не было. Он слабел с каждым днем.
Уйти же из этого мира, не выполнив того, что он считал своим
долгом, старый римлянин не мог. Потому и велел призвать к себе
готского дьякона. Тот, вроде, бойко болтает и по-гречески, и по-
латыни, хоть и варвар.
      - Не дьякон, - сказал варвар. - Я чтец.
      - А, - молвил старик разочарованно. - Даже и не дьякон...
      А тот кивнул, мотнул длинными волосами.
      Евсевия все это начало уже не на шутку раздражать.
      - Ты головой-то не мотай, не конь, - проворчал он. - Имей
уважение к возрасту и сану.
      - Я имею, - спокойно возразил чтец.
      - Имеет он... - буркнул старик. - Помоги сесть.
      Руки у готского толмача ловкие, крепкие; раздражение сразу
прошло, как уселся, обложившись скользкими шелковыми
подушками.
      А чтец готский рядом стоит, слегка склонив голову, -
невысокого роста, щуплый, как подросток, темноволосый, с
острыми чертами.
      - Не очень-то ты похож на гота, - брякнул Евсевий.
      - Мои - из Каппадокии, - нехотя пояснил чтец, явно считая этот
разговор лишним.
      Но Евсевий только хмыкнул.
      - Слова-то не цеди, отвечай, когда тебя спрашивают, -
назидательно сказал старик епископ и уставил на чтеца узловатый
палец. - Нам, старикам, позволено быть любопытными, потому как
времени на вежливость уже не отпущено...
      - Как тебе угодно, господин, - сказал чтец. И оглянулся - не
пора ли к выходу.
      А Евсевий продолжал въедаться со своими распросами.
      - Родители твои кто?
      - Они рабы, - сердясь, ответил варвар. И носом фыркнул.
      Евсевий рассмеялся, довольный.
      - Когда будешь епископом, найми учителя. Пусть обучит тебя
манерам.
      - Епископу манеры не обязательны, - сказал варвар. Ядовито
так сказал, точно намекал на что-то.
      Евсевий улыбнулся еще шире.
      - Да, - согласился он. - Но это производит впечатление. - И
неожиданно скакнул мыслью: - Где ты так выучился греческому?
      - У нас дома говорят по-гречески.
      - Ах да, ты же каппадокиец... Твои родичи - они не из тех ли,
кого везеготы при Галлиене угнали?
      - Из тех, - сказал чтец. И поглядел епископу прямо в глаза.
После такого взгляда лучше бы старику прекратить распросы.
      Ибо глаза у готского чтеца карие, а сейчас - то ли от
усталости (весь день чужие слова с языка на язык взад-вперед
гонял), то ли от освещения яркого - у самой лампы стоял - казались
звериными, желтыми.
      - Ладно тебе злиться, - сказал Евсевий примирительно. - Дай-
ка мне лучше вина из того кувшина. - Показал на столик в другом
углу комнаты. - Только разбавь, там рядом вода есть, в чашке.
      Готский толмач мимолетом поглядел в темноту, где сидел
второй римлянин.
      Евсевий, заметив этот взгляд, хмыкнул.
      - Глазами не шарь, намеков не делай, чтец, ибо тот, на кого
сейчас смотришь, - епископ Демофил, и по возрасту он вдвое тебя
старше.
      На это варвар ничего не сказал. Молча прошел к столику,
сделал все, как было велено, поднес чашку к губам Евсевия, помог
выпить. Старик снова откинулся на подушки, помолчал, пошевелил
губами.
      - Каппадокиец, из пленных... - повторил задумчиво.
      Варвар смотрел на него сверху вниз, стоя с пустой чашкой в
руках. И так долго молчал, что Евсевий, наконец, заметил это.
Встрепенулся на своих подушках.
      - Что? Не по душе тебе что-то?
      Тогда варвар сказал:
      - Мой народ - вези.
      С нескрываемым любопытством взирал на него Евсевий. В его
душе точно вскричал кто-то громким голосом: нашел, нашел!..
      - А молишься ты на каком языке, толмач? - спросил старик.
      - Что? - Варвар растерялся. - По-гречески...
      - Да нет, - нетерпеливо сказал Евсевий. - Нет, в мыслях, когда
ты без людей, наедине с Богом.
      - Бог читает прямо в сердце, минуя языки и слова, - сказал
варвар.
      Евсевий зашел с другой стороны.
      - А твои слушатели, в церкви, которым ты читаешь Писание, -
они-то понимают, что ты им читаешь?
      - Да.
      - Что же, они все каппадокийцы?
      - Нет, не все.
      - Да как же они понимают твой греческий?
      Варвар молчал. Евсевий сверлил его глазами и сердился.
      Отвечать толмач не хотел. Но его с детства приучали отвечать
правду, если спрашивает старший. И особенно - если спрашивает
клирик. И потому в конце концов ответил Евсевию:
      - Потому что я читаю на их родном языке.
      Смысл сказанного не вдруг улегся в голове Евсевия, забитой
множеством самых разных мыслей и забот.
      - Так ты говорил, что они готы...
      - Я и читаю на готском, - совсем тихо сказал варвар.
      И тут Евсевий подскочил, уронил две подушки.
      - Ты читаешь Писание на языке варваров?
      - Несколько отрывков, - пояснил чтец. - Те, что чаще
используются в проповеди.
      - Кто же переводил их?
      - Я, - сказал толмач.
      Евсевий прикрыл глаза.
      - Прочти что-нибудь, - приказал он. - Хочу послушать.
      Густая, тягучая варварская речь зазвучала в комнате, где и
без того было душно. На своем варварском наречии молодой
собеседник Евсевия говорил точно другим голосом, более низким. И
чем дольше он говорил, тем благозвучнее становилась в ушах
Евсевия готская речь. А ведь не далее как несколько часов назад
он полагал ее пригодной лишь для солдатской брани да
бесконечных торгов в пограничных городках (а торговались готы
отчаянно, хуже евреев, - прижимисты и неуступчивы).
      Наконец толмач готский замолчал. Евсевий тотчас открыл
глаза.
      - Что читал?
      - От Матфея, шестая глава.
      - Я так и думал. Повтори еще раз, хочу запомнить. "Отче наш"
повтори.
      Чтец послушно начал:
      - "Atta unsar..."
      С его голоса старый римский аристократ начал заучивать,
неуклюже произнося слова чужого языка. Наконец, оставили это
занятие - для него, Евсевия, увлекательное, для толмача же
утомительное.
      Засмеялся старик, закашлялся и сказал наконец:
      - А я-то, старый дурак, думал, из готского не стоит запоминать
ни слова, раз на нем говорят только о войне и торговле. Но ты
говоришь на этом языке о Боге, и у тебя это получается. Иди, я
буду спать.
      Он благословил варвара, и тот вышел.
      Тогда второй, что был с Евсевием, подошел ближе. Как и было
решено заранее между ним и Евсевием, он не принимал участия в
разговоре - только наблюдал и слушал.
      Евсевий все глядел на занавес, за которым скрылся готский
толмач.
      - Как, он сказал, его зовут? - спросил Евсевий у Демофила.
      Толмач не называл своего имени, но Демофил его знал и
ответил:
      - Ульфила.
      - Что это по-ихнему означает? - Евсевий сдвинул брови,
припоминая. - "Волк"?
      Демофил покачал головой.
      - "Волчонок", - поправил он Евсевия.

      * * *

      Тащит свои воды мутный Оронт, волну за волной, мимо
прочных стен, окружающих городские кварталы, мимо
белокаменных домов - на диво мало в Антиохии строений из
кирпича-сырца, к каким Ульфила привык у себя на родине.
Ослепительной белизной сверкает Антиохия, резиденция
имперского наместника Сирии. И даже грязи, которой здесь едва
не по колено, не замарать этой выжженной солнцем белизны.
      Ульфила ничуть не лукавил, когда говорил Евсевию, что
удивительным кажется все ему здесь.
      Точно удар в лицо Антиохия для человека с берегов Дуная, где
живут в глинобитных мазанках, шатрах, а то и землянках.
Обрушится, ослепит, подавит - барахтайся под тягостью ее
расточительного великолепия, и никто не поможет, если сам не
выберешься.
      Город, основанный в день, когда Солнце переходило из знака
Овна в знак Тельца, когда оплодотворенная земля наливалась
тяжким изобилием, - был он как полная чаша в сирийских
владениях империи. Улицы сходятся под прямыми углами, проспекты
венчаются арками и храмами.
      Вездесущие римляне и этот город пытались организовать как
свой военный лагерь, видимо, почитая сию организацию за вершину
градостроительной мысли: два проспекта, один с запада на восток,
другой с севера на юг; на месте их пересечения - центр города;
ближе к стенам склады, театры и казармы. Не заблудишься. Не
любят эти римляне отягощаться думой там, где без этого можно
обойтись.
      А готам, напротив, вся эта солдатская прямолинейность в
диковину. Бродили, глазели, удивлялись. Что за город такой,
который весь насквозь виден?
      Сперва по главному проспекту шли (тому, что с севера на юг).
Широк проспект, пятнадцать человек, растопырив руки, едва
обхватят. А длиной таков, что за полчаса одолевается. И вот на
такую-то долготищу - через каждые пять шагов по колонне. От
колонн приятная тень, в жару столь желанная. За колоннами
прячутся лавки и магазины, набитые диковинами, глупостями и
причудами.
      Послы готские зашли в один магазинчик, заглянули в другой.
Везде торговались, все руками перетрогали, одной лавчонке урон
нанесли - кувшинчик, покуда приценивались, в пальцах раздавили.
Платить, конечно, отказались. Зачем платить, если вещь плохая?
      Антиохийцы на готов без приязни смотрели. Больно громоздки
варвары. Даже Ульфила, хоть и ни ростом, ни костью не удался, а
как войдет - и тесно становится. И хочется, чтобы ушел поскорее.
      Почти весь день гуляли по городу господа послы, числом
пятеро, не считая свиты и толмача. Но и за целый день не увидели
всего, на что стоило бы посмотреть в Антиохии.
      Выбрались к городским стенам. В десять человеческих ростов,
не меньше, стены у Антиохии. Приценились, покачали головами:
если выпадет когда-нибудь этот город брать, силой не возьмешь,
хитростью придется.
      У стен театр увидели - веером вниз сбегают сиденья, на сцене
люди в масках кривляются, представления показывают. Голоса
слышны на весь театр - вот бы в их деревенской церкви такая
акустика была, чтобы глотку не драть.
      Гладиаторские бои, еще одна римская зараза, в Антиохии не
процветали, зато любили сирийские подданные императора
звериную травлю. Устраивали в том же театре, после пьесы.
Ульфиле про то как рассказали, долго плевался и негодовал.
Скверный обычай в империи убивать ради потехи, а не для
пропитания.
      Двое послов почти сразу увязли в трущобах, отыскав себе по
девице. Одна была сирийка, другая гречанка; лопотали же обе на
одинаковом наречии, никому из готов не понятном. Пробовали было
послы толмача к делу приставить - пусть бы вник и передал слова
чужой речи. Однако Ульфила рассердился, обругал своих
спутников "прелюбодейным племенем" и разговаривать с девицами
наотрез отказался.
      Да не больно-то и нужен; без него обошлись. Дело у готов к
девицам было - проще не придумаешь. Ежели звери да птицы для
такого дела в человеческой речи не нуждаются, то и людям она,
стало быть, тоже ни к чему.
      А вот поглядеть, как сердится клирик, - это потеха. Стоит
Ульфила посреди белокаменной улицы, справа стена, слева стена,
одной ногой в дерьмо какое-то въехал. На старой кожаной куртке
потеки соли; рубаха из грубого полотна. И глаза желтоватые
сверкают из-под мокрой от пота челки.
      Ну вот, оставили этих двоих с девками общий язык искать,
кое-как утихомирили клирика и дальше пошли. Ульфилу, все еще
от злости съеженного, с собой утащили, чтобы в драку не полез -
убьют ведь толмача, а он еще нужен посольству.
      И сказал Ульфиле старший из послов, Вилихари:
      - Ты, волчонок, зря зубами не лязгай. Только на посмешище
себя выставишь. Перед чужими ни к чему это.
      Ульфила угрюмо согласился: верно, ни к чему.
      Спросил тогда Вилихари, кто звал вчера Ульфилу для
разговора и о чем тот разговор был. Ульфила сказал, что звал его
епископ, а толковали о предметах богословских. Вилихари сразу
заскучал и потащил своих спутников в кабак.
      Прямо на улицу выходит прилавок - большая каменная плита, в
жирных пятнах сверху, в брызгах уличной грязи снизу; в плиту
вложен большой котел, откуда несет подгоревшей пшеничной кашей
с кусочками бараньего жира - не угодно ли господам?
      Взяли по миске каши, вошли в помещение - воздух там хоть
ножом режь.
      Незнакомое вино скоро ударило в голову. А хозяйкина дочка,
крашеная рыжеволосая стерва (хозяйка за прилавком стояла, на
улицу глазела), все подливала да подливала, да денежки
прибирала. И все неразбавленное подавала.
      Пилось легко, как водица, - и вдруг одолело. И ослабели
господа везеготские послы, хоть и крепки с виду, и пали лицами на
стол, белыми волосьями в красные винные лужи.
      Хитрые антиохийцы на них издали поглядывали, между собой
хихикали и перстами указывали, но близко подходить не решались.
Знали уже про готский обычай: сперва убить, потом вопросы
задавать да еще гневаться: зачем не отвечает? А как тут ответишь,
ежели труп. И разобраться, стоило ли жизни лишать, невозможно.
      И пойдет вези в недоумении, положив на душу еще один грех.
Впрочем,  недоумение это долго не длится: раз убил, значит, за
дело, вот и весь сказ.

      * * *

      И вот, пока будущий просветитель народа готского лежит
щекою на кабацком столе, мается думой о молодом варваре старый
епископ Константинополя.
      Евсевий был рад снова оказаться в Антиохии, городе своей
молодости. Хоть и вытащили его сюда по утомительному для
преклонных лет делу, но словно бы сил от земли ее пыльной
прибавляется.
      В заседаниях поместного собора сегодня по случаю
воскресного дня перерыв, и Евсевий решил передохнуть.
Отправился в общественные термы - их понастроили в городе
немало. Антиохийцы, как всякие провинциалы, выказывая изрядное
простодушие, стремились ухватить хотя бы кусочек "истинно
римского" образа жизни. Оно и к лучшему: хоть вшей разводить не
будут.
      Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам -
и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и
твердить "конечно, милый, разумеется, дорогой".
      Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким,
почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего
солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы,
чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить
знакомую лавчонку. А то можно было бы забраться на самые
верхние сиденья театра, полюбоваться оттуда панорамой города...
      С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад,
стекают городские стены, сложенные большими каменными
блоками; множество башен разных лет постройки настороженно
глядят вдаль - не покажется ли враг.
      Воистину, соперница Рима - прекрасная Антиохия, ибо, как и
вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь
площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте - для
исцеления плоти немощных и страждущих.