, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так
вдвоем и слепили из Силены епископа.
      Евномий, по обыкновению своему, экзаменовать готского
дьякона вздумал. Мудреные вопросы ему задавать. Силена отчаянно
потел и страдал: как бы ему перед ученейшим Евномием не
опозориться. Урзакий в соседней комнате от смеха давился, тайком
разговор их слушая.
      И вопросил, наконец, Евномий, глядя на Силену пристально и
строго:
      - Ну хорошо, Силена. Скажи мне, како мыслишь: Дух Святой
от кого исходит - от Отца или от Отца и Сына?
      И брякнул Силена-гот, от отчаяния дерзким став:
      - Не моего ума это дело. От кого надо, от того и исходит!
      Евномий нахмурился, видимость задумчивости показал. На
самом же деле от души любовался он этим Силеной, который знал,
что Бог есть Бог, а в подробности не входил.
      Долгое молчание истомило Силену. Взмолился:
      - Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но
только мучительство это оставьте!
      - Да как же мы тебя прогоним? - спросил Евномий удивленно.
Бровь изящно дугой изогнул.
      - Да как?.. - проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и
здесь опозорился, и перед общиной стыдно. - Взашей... - И
прибавил: - Мне тоже хворобы меньше будет.
      Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на
Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали.
      Тут Евномий улыбнулся.
      - Ведь ты вези, Силена?
      - Наполовину, - сказал Силена.
      - Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, - сказал
Евномий, усмехаясь. - Вон что твои вези по всей Фракии творят.
Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты...
      Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как
свекла, запыхтел, кулаки стиснул.
      - Нам Ульфила завещал в мире жить, - угрожающе сказал он.
      Евномий платочком обмахнулся.
      - Да будет тебе, - сказал он, ничуть не испугавшись. - Это я к
слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести
достоин.
      Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил
Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли
на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был
неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не
расплакался при мысли о собственном несовершенстве.
      Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время
довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и
практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в
своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что
негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то
кое за кем замечено было.
      В общем, "меньшие готы" довольны были своим епископом,
хотя, конечно, по Ульфиле скучали.
      И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не
знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется.
      Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала
должным образом.
      - Ты все правильно сделал, - сказал он. Прикрыл на секунду
глаза, перевел дыхание. - Я спать хочу, Силена.
      Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил,
заботливо закутав.
      Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом
истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в
глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль
засела?
      И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет - сам не рад
будешь.
      А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что
прежний Ульфила это, а не тень его.
      Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить.

      * * *

      Осенью 377 года император Валент наконец решился
расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и
медленно двинулся на запад - куда призывал его долг.
      Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того
клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские
осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И
варвары повсюду - везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы
Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка
со своими предводителями. И местные разбойники.
      По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык
даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на
ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа,
обезображенная шрамами.
      Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих
самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти
демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот - делят с
ними еду и все опасности и радости грабительских набегов.
      В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело
предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую
победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти
съежились и в росте умалились.
      Собственно, Валент собирался спасти свой мир от
Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие
такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе,
как конец света.
      Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в
Восточную столицу, как константинопольский плебс - на радостях,
что ли? - бунт устроил.
      Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно:
приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился
окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал
повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а
он, император, еще нет.
      Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и
император, за прочными стенами базилики бушевала толпа.
Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить
конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе
пострадавших от нашествия.
      Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил.
Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и
багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше
окунул его императорское величество в купель, так что не почил
тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел
бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто
откладывает крещение до последнего.
      На самом же деле - какие там роковые отблески на лице
Валента, рубленом, солдатском? Видел епископ
константинопольский перед собою насмерть перепуганного
человека, который ужасался последствиям принятого некогда
решения допустить везеготов в пределы Империи.
      Валент честно старался быть государем; но выше головы, как
известно, не прыгнешь. Что советников своих колесовал - то не
помогло. Ну, самую малость, может быть. Одна надежда только и
оставалась - в бою варваров разбить.
      А поскольку трусил Валент, то в базилику побежал и на
колени бухнулся: видишь, Господи, какой я хороший? Так помоги
же мне.
      - Поможет, поможет, - успокаивал Валента патриарх. - Теперь
уж точно.
      И поцеловал император патриарху руку, а тот благословил его
и вдруг, расчувствовавшись, обнял - и заплакали оба.
      После того император перебрался на свою загородную виллу
и велел военачальникам своим, над которыми главным был
поставлен комит Себастьян, устроить смотр войскам.
      Вид легионов, сотрясающих мерной поступью окрестности
государевой виллы, действовал успокаивающе. Ибо покуда
вознесены в небо орлы легионов, стоит Империя.
      Пыль клубилась столбом, точно Везувий под Константинополь
перекочевал и извергаться вздумал. Горели на солнце шлемы,
щиты, кирасы. Горделиво возносились в лазурные выси золотые
сигна и аквила центурий и легионов. Выли трубы. Под волчьими
шкурами обильно потели трубачи-буккинаторы.
      И говорил со своими войсками император, расхваливая их
доблесть. Заискивал и льстил без меры. Руку к сердцу прижимал,
а сам в глаза засматривал: мол, как, не подведете императора
своего? Уж постарайтесь, ребятушки. Чтобы искренность речей
своих подтвердить, выдал двойное жалованье (казну разорил;
заодно и плебс наказал, лишил хлеба и зрелищ).
      Затем приказ по войскам зачитан был от имени его
императорского величества Валента. Суть приказа сводилась к
призыву: "Вперед, на врага!" Мол, сокрушим супостата железной
поступью, размечем кости готские, да послужат удобрением полям
нашим.
      И двинулись легионы во главе с Себастьяном во Фракию -
врага крушить. Император же следом ехал. По дороге еще
несколько раз застревал. Все дела у него находились в разных
городах.

      * * *

      Тем временем вези толклись в окрестностях Адрианополя.
Долина реки Тонеж ломилась и трещала по швам, не в силах
вместить такое количество добычи, какое обременяло варварские
обозы. Теперь хватало готам еды - и сами кормились, и рабов
своих кормили, и наложниц. Год минул, считай, с той поры, как под
стенами заносчивого Маркианополя сидели и с отчаяния дохлятину
ели.
      За этот год Фритигерн раздался в плечах, заматерел, замашки
богатырские обрел. И при том оставался все тем же хитроумным
Фритигерном, который умел ловко создавать видимость "и вашим и
нашим", а на самом деле - ни вашим ни нашим, а только себе,
князю Фритигерну, да так искусно, что все вокруг оставались
довольны.
      Засел на пологих склонах Гема, что обращены к Иллирику,
жил не тужил. И веру христианскую, между прочим, хранил. В том
смысли, что вспоминал иногда, как Ульфила его молиться учил.
Особенно в трудных ситуациях.

      * * *

      Со стен Адрианополя смотрели, как по полям движется
значительная армия. Кирасы и щиты, вроде бы, римские. Но сейчас
такое время, ни за что ручаться нельзя. Эти звери, вези эти, они
же, как известно, забирают у убитых доспехи. Нравится им, смотри
ты. А ихний Фритигерн, Фридерикс или как там его - такой уж он
пройдошливый лис. Что только не надумает, чтобы только своего
добиться.
      Можно подумать, уроки брал у самого... как его у вас зовут-
то, Бальхобавд?
      Бальхобавд, крупный пожилой человек, вместо шлема
носивший широкую кожаную ленту на седых (а некогда рыжих)
волосах, ответил: отца хитрости Локи зовут. А Фридерикс, похоже,
с этим Локи и вправду знается. С него, Фридерикса, станется -
вырядить свое воинство в римские доспехи, чтобы только
заморочить бедную доверчивую гарнизонную службу Адрианополя.
      Между тем подозрительное воинство приблизилось и стало.
Головы к стене задрали, ждут. Дождетесь, пожалуй что, смолы
кипящей, ублюдки. Только не сегодня. Завтра. Потому как ночь на
пороге, и мы тут ко сну отходим.
      Вышел вперед глашатай того воинства, с ним рядом командир.
Плащ на командире красный, на груди золотой лев сияет, закатное
солнце на нем играет, за горизонт заходить не хочет.
      Прокричал глашатай:
      - Вот комит Себастьян, соратник славного Юлиана в
персидских походах, храбро сражавшийся за Рейном в Германии,
отличившийся в Паннонии!
      Стоявший рядом немолодой человек не мигая смотрел на
городские стены. У него было открытое лицо, широко
расставленные спокойные глаза, прямой рот. Ждал.
      Внезапно над стеной показалась голова одного из солдат
гарнизона. Седая, с кожаной лентой на лбу. Рявкнула в ответ
голова:
      - Почем нам знать, кто вы такие?
      - Я Себастьян, - сказал командир в красном плаще.
      - Что ты Себастьян, сомнений нет, - ответствовала голова. - Но
может быть, они тебя в плен захватили? Может, вынудили тебя тут
стоять и делать вид, будто ты их командир? А сами дурное
замыслили. Им бы только за твоей спиной в город прорваться...
      Явно довольная своей проницательностью, голова скрылась.
      - Проклятье на вас! Говорят вам, комит Себастьян войска
привел из Антиохии!
      - Да кто сомневается, что это комит Себастьян! - Солдат,
говоривший от имени всего гарнизона, не сдавался. - Но доверия
вам нет. Предательство любые ворота открывает.
      Так, остерегаясь ловушки, до глубокой ночи препирались
солдаты гарнизона с Себастьяном. Ночью то ли озарение на них
снизошло, то ли нашелся в гарнизоне командир, готовый взять на
себя ответственность, только ворота в конце концов были открыты и
отряд допущен.
      Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и
благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и
предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти
навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там
еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и
мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели.
      Утром комит Себастьян действительно из города ушел.
Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще
во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких.
      Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни
печатью гения - один только большой опыт да трезвомыслие были
ему подмогой. Спокоен был и рассудителен; страстям же вход в
сердце свое преградил. Потому одерживал частые победы и среди
солдат пользовался любовью.
      К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим
отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Следы
тяжело груженых телег обнаружили, вокруг кони топтались -
недавно прошли здесь вези.
      Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно
больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей
для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и
засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом
связи.
      Врага увидели вскоре после того, как схоронились.
      По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно
переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги
их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми
деревянными колесами с железными ободами. По всему видно,
хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул,
за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их
засмеялись.
      Себастьян выжидал - терпеливый, как те варвары, с которыми
всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной.
Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин,
когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное
колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра.
      Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет
далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все
сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно
выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды
заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь.
Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными,
и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению -
у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку
поднимают.
      Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать,
покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези - сгинули в
темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько
могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили.
Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично
им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие
претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между
собой.
      Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй
вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий
сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено
грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит.
      Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго,
видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам
военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились
ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового
человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев такой прыти.
      Если не Фритигерн изобрел поговорку "против лома нет
приема", то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И
потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал
гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали
по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся
некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.
      И даже взгрустнулось ему о Лупицине.
      Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.
      Терпеть не мог.

      * * *

      "Меньшие готы" жили замкнуто. Беспорядков, повсеместно
чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно,
сторонились - их Ульфила железной рукой держал.
      Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не
хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто
сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались
его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?
      Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском
наречии сия хворь "скорбь мировая" именуется. Что это означает,
толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого
Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от
себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным
людям такая болезнь неизвестна.
      Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И
македоновские - те тоже жалели.
      Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после
встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского
дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат,
Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени
жениться, хотя уже давно было пора.
      Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим
деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем
Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом
предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны
ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими
вождями его.
      Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного
человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к
Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
      Тогда Силена, прознав про то, решил епископа своего от
странной его болезни пробудить. Как-то раз поутру, когда поесть
принес, взял и бухнул в сердцах:
      - Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой,
Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
      Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный
день в церкви показался. Встретили его криками и радостным
смехом: исцелился Ульфила!
      Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом.
Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
      - Что кричите?
      - Тебе рады, - за всех ответил один.
      Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
      Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил
разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели
"меньшие готы", ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а
сейчас испытывает.
      И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не
произнес: "Ну, будет с вас; надоело". И Меркурина выкликнул.
      Тот побледнел.
      - Я здесь, - сказал он.
      Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как
на чужого смотрел на него епископ.
      - Выйди отсюда, - велел ему Ульфила.
      Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?
      Меркурин закричал:
      - За что?
      Не повышая голоса, повторил Ульфила:
      - Выйди.
      И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил
отпрыска своего за плечи и заревел:
      - Не позволю с сыном моим так поступать!..
      Ульфила и бровью не повел.
      - Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе
оставил - на то моя добрая воля.
      Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и
светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз
и все так же спокойно проговорил:
      - Авдей, сегодня он уйдет отсюда.
      Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не
смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.
      Силена Ульфилу за рукав потянул.
      - Ты хоть скажи им, за что так с парнем...
      Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:
      - Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и
ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их
преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И
многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийца