я он сперва
Атанариху хрупким и драгоценным. Но в следующую минуту
опытным глазом отметил Атанарих и уверенную посадку молодого
государя, и то небрежное, привычное движение, каким коснулся
рукояти меча.
      Остановились друг против друга.
      И улыбнулся молодой Феодосий Атанариху - горе жира и
золота. Лицо у князя варварского медным загаром окрашено, от
пота блестит; тяжелые плечи опущены - гнетут годы Атанариха.
      Назвал Феодосий Атанариха братом и объятия ему раскрыл. И
принял старый князь объятие это. Выкатилась слезинка из угла его
глаза и на кончике сивого уса повисла, сверкая на солнце, -
лучший перл в короне Феодосия.
      И так, улыбаясь и плача, с фанфарами и приветственными
кликами глашатаев и толпы, в окружении дружинников своих и
феодосиевой гвардии, вступил Атанарих в императорский дворец,
бок о бок с императором ромеев, третьим на его памяти.

      * * *

      Епископ Ульфила прибыл в столицу ни для кого не заметно и
остановился на постоялом дворе, на что потом ласково пенял ему
государь Феодосий. Где это видано, чтобы муж, столь почтенный,
гостеприимством императорским пренебрегал? Послал Феодосий
слуг, велел старого епископа этого, наследство, еще от Констанция
доставшееся, приветить, как положено.
      Невзирая на прискорбное еретичество его. Ибо, в отличие от
изгнанного Демофила, обладал Ульфила великим богатством. А
Империи это богатство позарез нужно было.
      Крепко помнил молодой государь: не оборонить ему
протяженных границ великой Империи без федератов готских.
Силы же ульфилины не заканчиваются хрупким телом старика -
далеко за пределы его простираются. Не только мирные "меньшие
готы" его продолжение, но и грозные вези Фритигерна.
      И потому поднес к лицу своему ладонь Феодосий, сын
Феодосия, пальцы растопырил - и так, сквозь пальцы, на
заблуждения этого Ульфилы глядеть стал. Хотел в единый кулак
стянуть все силы, какие только могут послужить к пользе великой
державы, отданной под его управление. Готы же самой сильной
силой были из всех, что нынче под рукой его ходили.
      И то сказать: под рукой ходили! Как волка ни корми, а он все
шерсть на загривке дыбит.
      Едва только увидел Феодосий Ульфилу, так сразу понял: этот
из его рук есть не будет. Недаром епископа Волчонком всю жизнь
зовут, иного имени не дали.
      Старым показался он Феодосию, ветхим.
      И бесстрашным, ибо жизнь его была уже прожита.
      С императором, как с равным, говорил Ульфила. Государю
иного не оставалось, как с дерзостью его смириться. Да и тот
готский клирик, верзила с лошадиным лицом, наготове разъяснять: в
своем праве епископ делать все, что ему заблагорассудится.
Понятное дело, во дворце не позволили бы этому Фритиле даже
размахнуться, как следует, а все же внушителен был он и, хочешь
не хочешь, почтение к себе вызывал. И к епископу своему - тоже.
Ибо такая любовь, какой Ульфила среди своих вези окружен был,
даром не дается.
      Говорил с Ульфилой Феодосий недолго. Государя заботы
ждали; патриарх же стар был и нездоров; так что у обоих время
сочтено. Да и приятности в патриархе готском, сухаре этом
черством, император Феодосий нашел немного. По правде сказать,
совсем не нашел.
      Сказал ему Ульфила:
      - Говорят, ты князя Атанариха, как брата, принял.
      Глаза прищурил, губы в полоску сжал.
      Феодосий на то отвечал прямо:
      - Все знаю о том, как гнал тебя Атанарих. Не в оскорбление
тебе принял его в столице своей. Только лишь для пользы
государственной. Верь мне, Ульфила. Старый враг твой ныне
укрощен, и зубы у него вырваны.
      - Не о том тревожусь, целы ли зубы у Атанариха, - сказал
Феодосию Ульфила. - Язычника привечаешь, а у единоверцев моих
храмы отобрать велел. Ты еще на свет не народился, Феодосий,
сын Феодосия, когда я уже был епископом и носил по Дакии-Готии
Слово Божье.
      И сказал Ульфиле Феодосий:
      - Ты лучшего достоин, Ульфила. От души сожалею о
заблуждениях твоих.
      Может быть, самое смелое из всего, что сказал этому
Ульфиле, перед которым внезапно оробел. Воистину, языческого
князя, дикаря Атанариха, легче приручить, чем этого яростного
арианина.
      Ответил Ульфила Феодосию:
      - А я о твоих.
      Малый срок был отведен императору Феодосию и епископу
Ульфиле для разговора, но большего и не потребовалось: успел
переломить Феодосия Ульфила, вытребовать то, ради чего и в путь
столь долгий пустился: собор "о вере". Вселенский.
      Чтобы все собрались в столице ромейской: и ариане, и
кафолики. Чтобы споры свои раз и навсегда разрешили. Пусть
большая война между ними будет, чтобы потом, наконец, воцарился
долгожданный мир.
      Верил Ульфила, что такое возможно. И хоть противился
Феодосий любым спорам, хоть пуще огня боялся, что церковники
опять отношения выяснять начнут, а и Феодосия принудил Ульфила
поверить: возможен мир после войны. Справедливый мир,
последний.
      И не было в тот час рядом с Феодосием ни Григория, епископа
Константинопольского, ни императрицы Флакиллы, чтобы
остановить его, отсоветовать подобные обещания еретику Ульфиле
давать. Никого из твердых духом друзей рядом с мягкосердечным
Феодосием в тот час не оказалось.
      Только старик-вези рядом был и глядел неотрывно звериным
своим взором, сердясь на него, императора.

      * * *

      Феодосий повелел Ульфилу во дворце разместить со
всевозможным почтением, окружить патриарха готского
всевозможными удобствами. Не подобает гостю императорскому по
постоялым дворам мыкаться.
      Фритила доволен повелением этим остался: ближе к лекарям
царским. И Ульфила был рад: ближе к библиотеке.
      Скоро еще одна радость Ульфиле приспела: Меркурин
Авксентий из Доростола прискакал.
      Едва лишь прослышал, что обожаемый его Ульфила в
Константинополь прибыл, что по настоянию его в Константинополе
собор собирается, - так сразу все дела свои бросил и примчался
очертя голову.
      На подступах к сорока годам поредели золотые кудри
Меркурина, со лба отступили, открыв залысины. Но большой рот
все так же улыбчив, в светлых глазах все те же искры пляшут.
      Ворвался в ульфилины апартаменты, на ходу звонко стражу
обругав, чуть с ног епископа своего не сбил - тот навстречу
поднялся. Расцеловал Меркурина Ульфила, усадил рядом с собой,
улыбкой просиял.
      Меркурин с Фритилой мельком переглянулся - ревниво и
неприязненно; поздоровался с готским пресвитером, сторожевой
собакой при волке епископе, а после с разбегу о делах своих
затараторил.
      И как указы государевы против ариан, один другого свирепее,
у себя в Доростоле ловко обходит.
      И как у него в Доростоле двух манихеев выловили и без
худого слова повесили.
      И как он, Меркурин, с одним доростольским землевладельцем
судился из-за беглого раба, который в церкви укрывался.
      Поначалу Фритила от негодования так и кипел. Безмолвно
кипел, сохраняя невозмутимое выражение на грубом лице своем. От
себялюбия меркуринова Фритилу чуть наизнанку не выворачивало.
Только и звону, что "я", "я", "я"!..
      А Ульфила слушает - голову приклонил, глазами в одну точку
уставился. Лицо у патриарха даже поглупело как будто. Еще бы,
дитя любимое вернулось.
      И чем дольше глядел Фритила на своего епископа, тем крепче
понимал: коли любит он Ульфилу, так и Меркурина полюбить
должен, каким бы суетным и вздорным тот ни был. И, вздохнув
тишком, за тяжкий труд этот в душе своей взялся: Меркурина
любить.
      Как утомился от болтовни Меркурин и от Ульфилы вышел,
чтобы по городу прогуляться, Фритила следом пошел.
      Нагнал.
      Поговорили немного о том, как дела в столице идут. Атанариха
помянули. Его в другом здании обширного дворца разместили
вместе с дружиной, чтобы с Ульфилой не встретился по
случайности. Об императоре поговорили - каков из себя и как в
беседе держится.
      Вдруг спросил Меркурин Фритилу (а сам глаза отвел):
      - А что, Ульфила будто нездоров?
      За вопрос этот сразу простил Фритила Меркурину изобильную
его болтливость. И, простив, тут же попрекнул.
      Спросил:
      - Неужто заметить успел, за разговорами-то о персоне своей?
      Покраснел Меркурин до корней золотых волос. Еще милее он
Фритиле стал.
      - Успел, - пробормотал Меркурин Авксентий.
      И сказал Фритила то, ради чего, собственно, и нагнал
епископа доростольского, когда тот из ульфилиных покоев вышел:
      - Ульфила умирает. Со своими, как уезжал, навсегда
прощался. Удержи его здесь, на земле, Меркурин Авксентий. Ибо
тебя он любит и, может быть, не захочет оставлять.
      Меркурин Фритилу за руки взял, обещал торжественно. Видел
Фритила, что не на шутку взволнован Меркурин Авксентий, а
потому успокоился.
      На самом же деле в то, что Ульфила может умереть,
Меркурин не поверил. И потому вскорости все дурные мысли из
головы выбросил вон, а вместе с ними - и обещание, Фритиле
данное.
      Да и то сказать: кому под силу удержать на земле душу
праведника, когда она уже разворачивает крылья свои?..

      * * *

      - Атанарих!..
      От возбуждения так и трясся Меркурин Авксентий, когда
ворвался к Ульфиле с новостью - рано утром, с рассветными
лучами. Епископ не спал, писал что-то, яростно царапая стилосом.
Когда Меркурин помешал ему, резким движением переломил
табличку. Обломки в угол бросил.
      Меркурин извинился за вторжение и сделал было попытку
улизнуть - епископ явно был не в духе. Но его остановили,
сердитым кивком велели сесть и выкладывать, в чем дело.
Меркурин пристроился на складной табурет - слишком низкий по
его росту (видимо, предназначен для женщины, а в покоях,
отведенных Ульфиле, оказался по недосмотру дворцовой прислуги).
      - Что случилось? - спросил Ульфила.
      Меркурин буквально видел, как Ульфила свернул шею своему
гневу, точно цыпленку.
      - Атанарих, нечестивец и гонитель, которого Феодосий принял
как брата... - Запнулся и одним духом выпалил: - Он умер!
      Ульфила вздрогнул всем телом.
      - Что?
      Меркурин Авксентий уже посмелел, успокоился.
      - Да, умер. Вчера. Его с перепою хватил удар, так говорят
слуги следом за врачами. Но я думаю, что это рука Господня
покарала его за все то зло, которое он причинил нам...
      Говорил еще долго, захлебываясь и торжествуя. Ульфила
почти не слушал. Он никогда не встречался с Атанарихом лицом к
лицу. Соприкасался только с последствиями: испуганные люди,
бежавшие от гонения, следы пыток на их телах. И все они в голос
твердили: Атанарих зверь, Атанарих жег людей в церквях,
Атанарих не щадил ни детей, ни женщин, своими руками мучил и
убивал; на его черной совести сотни жертв.
      И сказал Меркурин Авксентий, епископ Доростольский, такое
надгробное слово князю готскому Атанариху:
      - Хотел сделать нас трусами и отступниками, но когда
случалось так, чтобы грехи грешника не пали на его же голову?
Те, кого унизить мнил, возвысились настолько, насколько пал
гонитель их. Думал сделать нас предателями, а сделал мучениками.
И сейчас лежит во прахе, а вера торжествует.
      И сказал епископ Ульфила:
      - Я хочу его видеть.
      Встал, из комнаты пошел. А Меркурин Авксентий сидеть
остался, рот приоткрыв. Кто сочтет шаги праведника, кто
предвидит, куда повлечет его сердце? В том, что касалось
Ульфилы, Меркурин Авксентий никогда не сомневался: любой шаг
его ко благу. Но постигнуть - даже и не дерзал.
      Ульфила вышел в сад и только там понял, насколько душно
было в комнатах. Утренняя прохлада обступила его, и он поневоле
замедлил шаги.
      Дворцовая охрана сперва приняла его за кого-то из готских
дружинников - их ввела в заблуждение молодая походка. Потому
никто из солдат не удивился, видя, как еще один варвар
приближается к покоям, которые занимал Атанарих. И только когда
Ульфила подошел, поняли свою ошибку.
      Ульфила не стал ничего объяснять. Просто вошел, и ни один
не посмел остановить его.
      В комнате, где лежал мертвый князь, стоял тяжелый
сладковатый запах. Ульфила остановился, явственно ощущая чужое
горе.
      Кто лежал сейчас перед дружинниками Атанариховыми?
Гонитель истины, слуга дьявола, жалкий прах, возомнивший себя
вершителем судеб человеческих?
      Перед ними лежал их вождь, отец, друг, деливший с ними горе
и радости. Всю жизнь положил Атанарих за племя свое. Не его
вина, что горя было больше, чем радости; заблуждений больше, чем
правды. Слеп был, и не нашлось никого, кто отворил бы ему глаза.
Умирать перед лицом его за веру свою - умирали; только, видать,
недостаточно того было.
      Стоял Ульфила; на Атанариха смотрел.
      Вези пригнали к телу умершего десяток женщин, в храмах
старой веры обученных причитать по покойнику. А чтобы плакали
слезами неподдельными, крепко избили их. И надрывались
плакальщицы от страха, боли и обиды, потому что вези по своему
горю плакать не умели.
      Ульфила сказал вполголоса:
      - Я Ульфила.
      И ждать стал: что будет?
      И было!
      Всего наслушался.
      Христиане готскую гордость продали, на поклон к ромеям
пошли, Атанарихово дело предали! Он, Ульфила, в племя раскол
внес и сделал так, что брат восстал на брата, дети стали глухи к
голосу крови и перестали слушать отцов, жены проявили
непокорство мужьям. Виданое ли дело? Когда такое бывало? Через
предательство это и Фритигерн возвысился. Слабым стал Атанарих,
ибо уменьшились истинные вези, которые держались отцовского
обычая. А не отцовским ли обычаем побеждали из года в год, не
богами ли прежними сыты и пьяны бывали?
      Молчал Ульфила. Позволял им кричать, сколько хотели. Когда
же обессилели вези от горя и гнева, сказал им:
      - Хотя бы баб этих наемных постыдились. Воины, а раскисли,
как женщины.
      И устыдились вези. Плакальщиц взашей выгнали от позора
своего, слезы вытерли и на Ульфилу хмуро уставились. Что тебе
нужно здесь, епископ?
      Сказал им Ульфила:
      - С тем проститься хочу, кто вознес веру мою на вершину
славы.
      Ничего не поняли вези. Отупели от горя. Расступились. И
подошел Ульфила к смертному ложу Атанариха, в лицо гонителя
своего взглянул и долго так стоял в неподвижности.
      Круглое, потемневшее, с широкими бровями-дугами,
сдвинутыми у переносицы будто в вечном споре, было лицо это
слишком еще полно страсти, и гнева, и изумления.
      Склонился Ульфила и поцеловал хмурый лоб Атанариха; после
же на колени стал и молиться хотел, но не мог, ибо охватило его
смятение. Закрыл лицо руками.
      Тогда подошел к нему один вези, за руку взял. Удивленно
посмотрел на него Ульфила.
      Сказал этот вези:
      - В детстве мать окрестила меня в твою веру и отца склонила
сделать то же. Атанарих убил тех, кто родил меня на свет, а меня
взял к себе в седло. С тех пор заменил мне мать и отца и
заботился обо мне так, будто я один из его сыновей. Скажи,
Ульфила, неужели мой отец, который лежит здесь мертвый,
действительно проклят во веки веков, как кричат о том твои
собратья?
      - Не знаю, - ответил на это Ульфила.
      И вдруг, точно узел тугой развязался, слезы хлынули у него из
глаз. Плакал над Атанарихом и все не мог остановиться.

      * * *

      В Константинополе приезжий человек теряется. Ухватит
Великий Город в свои загребущие лапы - лучше не рыпайся. Только
одно и спасает: не один ты таков, много вас таких в столице
Феодосия.
      И на удивление быстро привыкает человек к Городу. Трех
дней не пройдет, а он уж и старожилом себя чувствует на той
улице, где постоялый двор. Да и близлежащие переулки обжиты.
Ибо всегда найдется новичок, еще менее твоего со столицей
знакомый.
      И хоть мнил себя Фритигерн постоянным исключением из
любых правил, а и он подчинился общему закону. И вот стал и
знаком, и люб ему этот шумный, вздорный город - балованное дитя
на коленях огромной Империи. Нравились Фритигерну красивые
высокие дома и тщательно ухоженные сады, пение воды в фонтанах
и неутихающие протяжные крики уличных разносчиков; веселили
его лица в толпе - всех цветов и оттенков кожи.
      И сам он, Фритигерн, был настоящим украшением этой
пестрой связки бус, константинопольской толпы, - рослый
варварский князь в богатой одежде, украшенной мехами и золотом,
обильно, но с соблюдением тщательно выверенной меры.
      Император Феодосий принял его со всевозможным радушием.
Они с Фритигерном сразу глянулись друг другу.
      Сказал Феодосий князю готскому:
      - Рад видеть тебя в столице своей, Фритигерн. Рад сердечно,
что сам ты прибыл, не послов прислал.
      И ответил Фритигерн:
      - Видя тебя, император ромейский, и сам я радуюсь, что
приехал встретиться с тобой.
      Феодосий князя за руку взял, в комнаты ввел, где карты
Империи разложены были на широком каменном столе. Уселись.
      Охлажденного вина высоким собеседникам налили слуги,
черные, как сажа. Феодосий специально таких подобрал, гостя
удивить хотел. Фритигерн - когда надо, человек вежливый -
удивился.
      - Удобно ли устроен ты в столице моей? - спросил его
Феодосий. - Нет ли в чем-нибудь недостатка тебе или людям твоим?
      - Благодаря твоим заботам, Феодосий, устроены мы так, что
лучшего и желать нельзя, - отозвался Фритигерн и в глаза
императору глянул дерзко. - Тебе ведь не впервой готских вождей
в столице привечать.
      А глаза Феодосия, черные, влажные, - два омута. Сколько
дерзких взоров ни кидай, а до дна не достанешь.
      Отвечал так:
      - Стремлюсь к установлению мира, потому на всякий шаг ко
мне навстречу делаю два и вдесятеро более того. Да, прав ты: не
первый ты из властителей готских, кого в моей столице встречаю
гостеприимно. Разве не честью стало для меня получить дружбу
Атанариха?
      - Тебе виднее, что тебе к чести, - осторожно сказал
Фритигерн.
      Феодосий рассмеялся.
      - Старый князь Атанарих, вечный ненавистник Империи,
непримиримый враг ее, послушал слов моих, принял мои дары.
Разве не величайшая это победа? - Он наклонился вперед, через
стол, заваленный картами, взял сидящего напротив Фритигерна за
руку, стиснул тонкие смуглые пальцы на широком золотом
браслете варвара. - А если и умер Атанарих, так что с того? Вот и
ты прослышал о миролюбии моем и прибыл, чтобы я мог с тобой
договориться.
      И понял Фритигерн, что они с Феодосием действительно могут
договориться. Засмеялся князь открыто, во весь голос.
      - Стало быть, на такого жирного червя ловил ты рыбу-щуку,
Феодосий? Так ведь щука на червя на ловится... - Серьезен стал.
Признал: - Ты прав. Как узнали мы, что старый Атанарих с тобой
примирился, так сразу поняли: будем и мы с тобой дело иметь. А
что умер Атанарих... видать, время его вышло.
      И снова глазами встретились князь везеготский и государь
ромейский. Без слов друг друга поняли.
      Вместе со старыми вождями уходила в прошлое и эпоха их;
отныне мир принадлежал новым вождям, таким, как Феодосий и
Фритигерн. Феодосию тридцать четыре года, Фритигерну скоро
сорок; оба недавно вошли в зрелые лета и поставлены во главе
народов своих, по всему видно, надолго. Поистине, величайшая
удача - видеть перед собою государя, с которым предстоит
взаимодействовать, и знать, что мыслит он созвучно твоему.
      Что объединяло их, так это гибкость. Лишнего ни тот, ни
другой старались не делать, но ежели необходимость того
требовала, могли, не дрогнув, многим пожертвовать.
      И потому удивлен был Феодосий, когда заговорил с ним
Фритигерн о вере.
      - Слышал уже несколько раз в городе твоем, как нас, вези,
еретиками называют. Прежде такого, говорят, не было. "Еретик" -
слово позорное. Так объясни мне, Феодосий. Предшественник твой,
Валент, когда хотел с нами договор заключить, условие поставил:
чтобы мы ромейскую веру признали. Сам и епископа прислал,
которому доверял. И приняли мы веру его. Теперь же оказывается,
что нехороша она. - Глаза сощурил. - Растолкуй ты эту загадку
Фритигерну, император, а то запутался бедный вези.
      - Август Валент, упокой его Господи и прост