зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое
сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что
вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти
неприкрытое воровство - все это еще куда ни шло; а глумление -
никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак
дураком на ложе развалился - справа метреска, слева какой-то
толстый усач.
      Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой,
пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были,
как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо
комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался
покровительственно - отец родной.
      Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на
соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже.
      И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда
Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает
из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта
утаскивают три дюжих раба - пороть.
      Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным
промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как
ромей его за плечо тронул, - ну и шуточки у ромеев.
      Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина,
подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете,
одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил.
      Выпили. Поговорили о ценах на соль.
      Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили.
Обсудили.
      Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами
погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за
грудь ее потрогает - упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая.
Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена.
      Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся
ценами на соль.
      Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за
того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И
громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем
речь.
      Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте
пьяного варвара.

      * * *

      Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези
и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит
жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не
обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые,
похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься.
      И чего мы тут сидим и ждем?
      Вскочили и к городу отправились.
      Ку-у-да-а? Не велено!
      Прочь с дороги, мы - вези!
      Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на
шее.
      Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и
дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов.
Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и
убежал, но не потому, что трусом был.
      Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином
пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не
давали.
      Точно весть о долгожданном освобождении из узилища
услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком
на весь глаз:
      - Наших бьют!
      Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь,
только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и
с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи
римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном
серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют?
      Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на
душе у везеготов.

      * * *

      Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже
похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С
кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул господина
своего, чтобы пробудить. Лупицин заревел:
      - Да как ты смеешь!
      И снова в сон погрузился.
      Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо.
      Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба
за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не
могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, и родича
своего Алавива к тому же призвал. Взял мосол и ловко через
пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока
ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву
глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь
начеку, родич.
      Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так
расслышал звон мечей. У стен претория бились.
      А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в
пользу везеготов - единственно потому, что их-то было всего
двадцать, а римлян - значительно больше.
      Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот
спьяну распорядился дружину варварскую перебить: "как они с н-
нами, так и м-мы с н-ними!.." Римским легионерам эти варвары за
несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже
успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей
восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся
как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников - все
равно что зубы у волка вырвать.
      Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили.
Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор
кровью залили.
      Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули
вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили
на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на
это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило.
      В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые
стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от
выхода. Только один звук и донесся - еле слышный звон металла,
какой ни с чем не спутаешь.
      Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен
выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное
ожидание.
      И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком:
      - Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья.
      Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен.
Ему смеяться хотелось.
      А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя.
      В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям
бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки
взять. Только крикнул во все горло:
      - Ну, убейте меня! Увидите, что будет!
      Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили - что
именно будет. Убрали руки.
      Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул.
И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре
какого-то холуя с подносом.
      Увидел Фритигерн убитых дружинников своих и побелел. Двое
их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился.
Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит,
лишь бы на него внимание обратили и остановили битву.
      И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал
с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в
неурочную минуту оторвали.
      Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн:
      - Вас убьют наши вези - те, что за стеной. Я остановлю их.
Дайте нам уйти.
      Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к
воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и
одинаково разило от них потом и кровью.
      Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры.
Остановились. А четверо вези дальше пошли.
      Заорали готы от радости при виде князей своих. Фритигерн
мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи - первая
добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не
последняя.
      Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен
Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с
тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души.
      Вечером Алавив сказал Фритигерну:
      - Я боялся, что они нас заложниками задержат.
      Помолчав, признался Фритигерн:
      - Я тоже.
      И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается.

      * * *

      Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по
окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись,
не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и
местных даков и мезов, давно уже утративших былую
воинственность.
      Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял
вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления
позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на
ромейской земле и растить пшеницу.
      Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте
добавил еще гарнизон Одессоса, раздел, можно сказать, город.
Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал
наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих
солдат на растерзание не дам.
      Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил
безволие и запил.
      Выступили из города в конце злосчастной весны. По
распаханным полям протопали и на юг двинулись - защитники
области, последняя надежда оборонить имущество и домы от
грабителей. К вечеру заняли удачную позицию, по выбору
Лупицина, - на склоне холма. Выставили караулы; организовали
костер. Лупицин ролью полководца не на шутку увлекся; переходил
от солдата к солдату, всех отечески распекал, головою качал и
всячески бранил проклятых разбойников-вези.
      Искать же врага долго не пришлось. Фритигерн отряду
лупицинову окопаться не дал. Выскочили из-за холмов везеготы,
точно из-под земли; конями разметали палатки римского лагеря и
костры; после солдат стали с коней мечами рубить. Слабое
сопротивление, какое те сумели оказать, даже и сопротивлением-
то не назовешь. Почти все полегли.
      Лупицин же, выказав недюжинную смекалку и решительность,
еще в самом начале битвы вскочил на коня и умчался в сторону
города. Исчез во мраке, только его и видели.
      Побросал Фритигерн в костер римские сигна. Победители
снимали с убитых доспехи. Всю ночь гремели, спать мешали. Ибо
весьма ценили домовитые и хозяйственные вези добротные вещи.
Мечи у ромеев дрянь, щиты больно тяжелы, таскать упаришься, но
вот кирасы...
      Для вези это хороший день был. И предвещал он еще лучшие.

      * * *

      Утро настало мирное, ласковое и уже к полудню жару
обещало нешуточную. Роса блестела на остывших лицах мертвецов,
на разбросанном повсюду оружии, на густой траве.
      Между тел павших пробирался человек. Несмотря на жару,
был он одет в римский дорожный плащ с капюшоном и широкими
рукавами. Шел не спеша и все-таки довольно быстро. Это был
Ульфила.
      За ним, поминутно оступаясь, бежал Меркурин - золотистые
волосы взъерошены, взгляд со сна ошеломленный: вскочил, не успев
проснуться, и в происходящем мало что соображал.
      Наконец догнал, схватил за руку, остановил.
      Стоят вдвоем среди павших лицом к лицу. Молодой тяжело
дышит, старик будто и не дышит вовсе. Впереди холмы, позади
фритигернов лагерь. Над головой небо лучезарное. И тихо вокруг,
как будто все люди на свете оглохли.
      Ульфила выдернул руку.
      - Ты уходишь? - задыхаясь, спросил Меркурин. - Один? Куда
ты?
      - Не знаю.
      Никогда прежде не видел Меркурин его таким. Конечно,
случалось Ульфиле и раздражаться и гневаться. Мог и
прикрикнуть. Но ни разу не помнил епископа злым. Сейчас же
Ульфилу трясло от ненависти. Только со стороны и казался
застывшим; на самом же деле каждая жилка содрогалась в нем.
      И в страхе отступил Меркурин.
      Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства -
по-гречески, со смешным каппадокийским выговором:
      - Все, что я сделал здесь, - напрасный труд. Я опозорил себя.
      И голову опустил, стыдясь.
      - Что? - переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы
только говорил Ульфила, пусть бы не молчал.
      - Все было напрасно, - повторил Ульфила по-латыни.
      - Почему? - спросил Меркурин. Он растерялся.
      Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего
епископа - да и кто решится судить побуждения и поступки
Ульфилы? - но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был
внятный каждому смысл.
      Сейчас же Ульфила неожиданно предстал непостижимым.
Меркурин угадывал боль, которая рвала его сердце на части, но не
мог назвать ее по имени.
      - Всю жизнь ты провел среди воинов, - осторожно заговорил
Меркурин. - Что так задело тебя сегодня? Разве внове тебе видеть
их поступки?
      Внезапно Ульфила упал на колени. Меркурин отшатнулся,
прижал ладонь ко рту, чтобы не ахнуть.
      - Прости меня, - сказал Ульфила глухо, как из-под воды. -
Кроме тебя, нет здесь христиан, и некому выслушать меня.
      Меркурин, не стыдясь, разревелся.
      Как будто и не видел Ульфила этих слез. Заговорил через
силу, будто в гору поднимался с тяжелой ношей:
      - Возгордился я выше всякой меры, когда позволил себе
считать, будто обратил в истинную веру целое большое племя. Вот
стою во прахе среди трупов, и спешу уйти, пока они не распухнут
от жары. Мои дети сделали это. Как же глуп, как самонадеян я
был, думая, что они послушают моих слов.
      Заливаясь слезами и шумно всхлипывая, Меркурин схватил его
за плечи и потащил, стараясь поставить на ноги, но не смог.
Повалился головой Ульфиле на колени. Несколько минут Ульфила
смотрел на содрогающуюся от рыданий спину своего ученика,
после вздохнул и положил на нее ладонь.
      - Ох, - вымолвил он совсем тихо. - Видать, на то и поставлен
епископом, чтобы не на кого было перекладывать с души тяжесть.
Ведь ты не можешь простить меня, Меркурин?
      - Не за что тебя прощать, - пробубнил Меркурин, убитый
горем.
      Еще раз вздохнул Ульфила, встал, помог подняться парню.
Привычно высморкал ему нос, как делал еще в те дни, когда тот
был ребенком. Теперь епископ был строг и печален, непонятная его
ярость исчезла.
      - Напрасно я говорил с тобой так, - сказал он. - Эту боль я
должен был нести один.
      - Какую боль? - выкрикнул Меркурин. - Ромеи заслужили
своей участи! - Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту,
валявшемуся под ногами. - Ромеи - они лживы, они воры, они
смеялись над нашими бедами. Разве ты не видел, что они делали с
людьми Фритигерна? И то чудо, что вези столько терпели их
издевательства. Разве не водил я тебя к собачьей яме?
      - Фритигерн убийца, - ровным голосом сказал Ульфила. -
Алавив убийца. Они будут убивать, пока кровь не проступит сквозь
поры этой земли и не отравит колодцы. До конца жизни я запятнан
тем, что они сделали и сделают.
      Меркурин, который Фритигерном восхищался, - а кто из вези
не восхищался героем? - побледнел.
      Ульфила повернулся и зашагал прочь своим легким бродяжным
шагом, как ходил по земле всю жизнь. И Меркурин побежал
следом.
      В то утро Фритигерн и Алавив не спали. Радовались победе и
богатой добыче, все перебирали снятые с убитых украшения и
оружие.
      - Больно долго разводили мы сопли с этими предателями, -
сказал Алавив. - Раньше нужно было их за горло брать, еще на
берегу.
      - Мы хранили верность договору, - возразил Фритигерн. Но
видно было, что и он доволен тем, как обернулось дело. - Теперь
императору не в чем упрекнуть нас.
      Алавив только рукой махнул, кольцами сверкнул.
      - Император - такое же дерьмо, как его комиты.
      Фритигерн плечами пожал. Был он человек осторожный.
      - Среди его комитов могут найтись один-два толковых.
      Алавив расхохотался и очень похоже изобразил тявканье
рассерженной лисицы. На ноги вскочил, потому что веселье
рвалось из его груди. Хотелось бегать, кричать, драться. Вдруг
прищурил глаза, вытянул шею, приглядываясь.
      - От нас уходит кто-то.
      Фритигерн тоже встал.
      - Где?
      - Вон, у холмов. Сейчас уйдут. Два человека.
      Фритигерн пригляделся, светлые брови, на загорелом лице
заметные, сдвинул.
      - Мародеры? - жадно спросил Алавив.
      Но Фритигерн головой покачал.
      - Это Ульфила со своим певцом.
      Алавив метнул на родича быстрый взгляд.
      - Я остановлю их.
      Фритигерн разом омрачился.
      - Если Ульфила решил уйти, тебе его не остановить.
      Алавив фыркнул. И без слов ясно было, что означает это
фырканье: молодому воину в расцвете силы не составит никакого
труда справиться со стариком, каким бы крепким и жилистым тот
ни был.
      - Ульфилу можно только убить, - сказал Фритигерн задумчиво.
- Остановить нельзя.
      Алавив обиженно дрогнул ноздрями.
      - Раз он такой гордый, что ушел, даже не простившись, -
хочешь, я убью его для тебя?
      Ульфила и его спутник уже скрылись за холмом. Фритигерн
все смотрел туда, где они исчезли.
      - Не хочу, - сказал он наконец. - Пусть епископ Ульфила
поступает так, как сочтет нужным.
      Так ушел от Фритигерна Ульфила.

      * * *

      Вези двигались на юг, во Фракию обещанную и желанную. В
небе горело круглое солнце, по хорошей дороге гремели колеса
телег и копыта конские. Вперед, за несколько верст, высылались
передовые дозоры, дабы избежать неприятных неожиданностей в
местности незнакомой.
      Вот возвращается один из дозорных, издали видать -
улыбается, зубы на загорелом лице сверкают. С князем поравнялся,
коня остановил.
      Князь подбородком кивнул: ну, что там?
      Деревня там, впереди.
      Обрадовался князь известию. Рукой махнул, чтобы ромея
пленного к нему позвали.
      Имя ромея того было Фирмий; захвачен в самом начале
готской напасти и в живых оставлен для той причины, что указывал
дорогу и сообщал важные сведения о встречаемых поселениях:
стоят ли там солдаты, есть ли ходы потайные или засады. За это не
убивали его вези, кормили и охраняли. Фирмий сперва за жизнь
свою трясся, но очень быстро в новых условиях освоился и даже
тучен стал в готской неволе.
      И вот князь призывает. Подбежал Фирмий к Фритигерну, пот с
лысинки отер - спешил на зов, вот и запыхался. Сейчас отдышусь и
отвечу на все вопросы твои, светлейший. Деревня впереди? Не
иначе, как Квинтионис. Стало быть, город уже близко.
Адрианополь.
      Стоит ли внимания деревня сия? И весьма, светлейший!
Богатый там люд сидит, хозяйства зажиточные, погреба от тяжести
припасов ломятся, едва в аид не проваливаются. Солдат же там
нет. Солдаты за тобой, князь, по пятам гонятся.
      Улыбнулся Фритигерн. И перебежчик, голову пригнув, робко
улыбнулся в ответ - а в животе аж похолодело: не зарубил бы
варвар за дерзость-то такую. Но Фритигерн Фирмия молодому вези
поручил: приглядывай, ибо от предателя всего ожидать возможно. И
увел молодой вези Фирмия.
      А Фритигерн уже кричал, приказывая семьям готским на
телегах оставаться; воинов же собрал, и двинулись на деревню.
      Вылетели из-за поворота дороги - стая всадников, кто в
доспехе римском, на солнце как жар горит, кто в лорике кожаной,
кто кольчугой разжился. Кони - по полям, сминая зеленые всходы,
только комья черной земли летят. Точно огненное дыхание
разгневанного божества опалило вдруг деревню. Кричали на скаку
вези, гнусаво пели их роги.
      К домам выскочили и с налету посекли мечами бегущих
ромеев; кто сумел убежать от слепой расправы, за теми гнаться не
стали. Спешились. С конями десяток воинов оставили и по домам
шарить принялись.
      Всего набрали: полотен для одежды, украшений золотых и
серебряных, посуды красивой, зеркал медных для женщин своих,
зерна для сева, сметаны и молока детям. Забрали свиней и коз,
чтобы мясом угоститься. Какие ромеи мешать им в том пытались,
тех сразу убивали. Насчет прочих думали. Правда, недолго.
      Ворвался Алавив в дом, как зверь, по сторонам огляделся и
первым делом хозяину голову снес; после старика заметил и
зарубил - не нужен старик. Остановился с мечом в руке, на
женщину молодую посмотрел в раздумьи. Та и ахнуть не успела,
как переступил варвар длинными ногами через труп ее отца,
схватил за руку, потащил прочь из дома. Побежала за ним,
спотыкаясь; заплакать же времени пока что не было. Вывел ее
Алавив на деревенскую улицу, дернув, остановил и ловко руки ей
скрутил за спиной; по