сле же сказал, обернув к себе белое ее
лицо:
      - Спросят - "чья?", говори: "Алавива".
      И подтолкнул туда, куда коз, свиней и лошадей, для верховой
езды пригодных, уже согнали.
      Но в ту пору рабов они захватывали еще мало. За рабами
пригляд хороший нужен; кроме того, лишние рты в походе - помеха;
пользы же от рабов, пока на землю не сели, немного. Наложниц,
однако, брали охотно, ибо женщин, как всегда, не хватало.
      При помощи услужливого Фирмия Фритигерн отыскал квестора
деревенского. Вытащил его из дома, за горло взял.
      Квестор оказался крепким стариком. Прежде в легионах
служил. Богатую землю в Квинтионис по выходе в отставку получил
от самого императора.
      Обида глодала квестора, когда перед варваром стоял, точно
должник, и тот жилистое его горло пальцами тискал. Столько
биться с алеманнами, столько крови пролить из ран ради земли
этой - и все, получается, для того, чтобы в дом к нему вошел этот
грязный варвар с сальными белыми волосьями, из-под шлема
висящими.
      - Руки-то убери, - сдавленно сказал квестор.
      Фритигерн освободил его. На Фирмия косой взгляд бросил. С
квестора глаз спускать не стоит - хоть и немолод, а воевать еще ох
как горазд. Пока убить такого успеешь, немало дров наломать
может.
      - Точно ли в этой деревне он главный?
      Фирмий закивал.
      Квестор от гнева багровой краской залился.
      - Что ты с предателем разговариваешь, - сказал он на сносном
готском. - Мог бы и меня спросить.
      Если Фритигерн удивился, то виду не подал.
      - Кого хочу, того и спрашиваю. Ты мне вот что ответь,
квестор: есть ли в деревне рабы нашего языка?
      Квестор указал несколько домов, где такие были. Добавил:
куда больше их на руднике.
      И с насмешкой спросил Фритигерн у старого солдата:
      - Зачем ты мне это говоришь, квестор?
      - Хочу, чтобы дом мой ты не тронул, - прямо сказал старик.
      И Фритигерн обещал ему.
      Дом квестора действительно жечь не стали. Старого же
солдата вместе с многими другими зарубили, чтобы в тылу у себя
не оставлять.
      С рудника народ сам валом повалил, едва только слух
пронесся, что вези по Империи безобразничают. Не одни только
вези, от нужды в рабство проданные за глоток скверного вина или
меру тухлой муки; пришли и прочие рабы и рабочие. И даже
десяток солдат ромейских из охраны рудника дезертировали.
      Все сильнее становился Фритигерн, все богаче.
      Когда встали перед ним стены фракийского города
Адрианополя, что на реке Тонеж, запретил предусмотрительный
Фритигерн своим вези на эту добычу замахиваться - а те уж в
азарте хотели на город броситься. "С крепкими стенами у меня
крепкий мир", - сказал им князь.
      И увел южнее - продолжать победоносную войну с хижинами.

      * * *

      Дела говорят громче слов о поступках человеческих.
Страшные следы оставлял за собой Фритигерн весной и летом 377
года и на пути своем не раз Ульфила шел по этим следам.
      Старик-бродяга и с ним парень - не то сын, не то слуга.
Выглядели они ромеями, уроженцами Дунайских провинций. Взять с
них было нечего; потому шли, не встречая помехи. Когда приходили
к человеческому жилью, находились для них ночлег и хлеб. Никто
не спрашивал, откуда они идут и куда направляются. Тем летом
много таких скиталось по ромейским дорогам и фракийскому
бездорожью - бездомных, обеспамятевших от горя.
      Меркурин только об одном мечтал: поскорее домой вернуться.
Но Ульфила, как нарочно, кружил по разоренной готским
нашествием Фракии, все смотрел и смотрел, точно хотел вбить в
свою больную память все содеянное Фритигерном, за которого
поручился перед Богом. И Меркурин не решался оставить его, хоть
и страху натерпелся и нужды хлебнул.
      Раз чуть не столкнулись с Фритигерном нос к носу. Ночевали
в лесу, набросав на сырой мох и папоротники веток, чтобы не
промокнуть.
      На рассвете разбужены были запахом дыма. Ульфила
поднялся, умылся водой из ручья, обтер лицо рукавом. Меркурин
спящим притворялся; только разве проведешь епископа такой
нехитрой хитростью? Ульфила даже и разговаривать не стал.
Толкнул ногой и сунул кусок хлеба из тех небогатых запасов, что
при себе носил рядом с книгой.
      Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к
деревне вышли.
      Грабители уже собирались уходить, пожитки грузили.
Наваливали на телеги добро, зачерпывая, как песок, с земли, где
оно было сгружено в беспорядке, - видать, из домов повытаскивали
да так и набросали в кучу.
      Проворно и ловко сгоняли захваченных в рабство людей, точно
скотину. Горело несколько домов.
      Рослый парень в куртке мехом наружу подхватил горящую
головню и бросил в раскрытую дверь одного из ближайших домов.
Почти мгновенно запылала соломенная крыша.
      Ульфила стоял на краю деревни.
      Смотрел.
      Всадник, прекрасный, как архангел Михаил, разметав по
плечам длинные волосы, шагом ехал по деревенской улице. Справа
рассвет озарял его золотом; слева пожар красил лицо багрянцем.
Будто из огня он появился.
      - Фритигерн, - еле слышно прошептал Меркурин. Глядел
влюбленно.
      Ульфила губу прикусил.
      Всадник сказал что-то своим, улыбнулся. И тотчас обоз
тронулся по дороге в сторону леса, откуда Ульфила с Меркурином
вышли.
      Путники едва успели спрятаться в овраге за кустами. Гордые
вези по сторонам не глядели и по кустам взором не шарили.
      Прошли их кони, унося воинов. Первым Фритигерн ехал.
Телеги прогремели. Следом полон потащился.
      Ульфила больно стиснул руку Меркурина.
      - Смотри, - сказал он шепотом. - Видишь этих людей,
пленных? Так и родичей моих пригнали вези из Садаголтины
Каппадокийской, с веревкой на шее, со связанными руками. Два
поколения сменилось, пока рана эта болеть перестала.
      - Но если бы не случилось этого, не было бы и тебя в готской
земле, - осторожно возразил Меркурин. - Кто бы тогда читал готам
Священное Писание?
      - Не нам судить Промысел Божий, - согласился Ульфила. - Он
благ и не постижим для человеков. Но мы - просто люди и, по
неразумию своему, страдаем.
      Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках
живых.
      Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-
то припасы спасенные вынес для общей трапезы.
      Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ
хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать
погорельцам, кто с ними делит трапезу.
      Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот
лишний раз - один останется.
      Выискался доброволец колодец очистить, ибо кто-то видел, как
вези бросили туда нескольких - кого убитыми, кого еще живыми.
      Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за
подмышки прочной веревкой.
      Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, - и сам
не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы
показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к
лицу липнут - утопленница.
      Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил
трупом и крикнул снизу глухим голосом:
      - Да берите же ее скорее, держать скользко.
      Опомнились, подхватили тело.
      - Там еще есть, - сказал тот же замогильный голос. -
Опускайте меня снова.
      Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то
руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ.
      - Вроде бы, всех поднял, - сказал тот человек. - Дайте выпить.
Неужели вина не сберегли?
      На месте сгоревшего дома расчистили пепел, на горячую еще
землю постелили ветки. От листьев поднимался парок. Ночевали,
тесно прижавшись друг к другу, - десяток человек, слишком
уставших, чтобы горевать.
      Утром выкопали большую яму, собрали по деревне тела
убитых. Но трупов отыскали мало, ибо почти все погибшие сгорели
в домах.
      Ульфила не стал дожидаться конца похорон. Поблагодарил за
еду и ночлег и прочь пошел.
      Когда они с Меркурином были уже в нескольких верстах от
деревни, тот решился наконец спросить:
      - Почему ты не сказал им ни слова в утешение?
      Не оборачиваясь, ответил Ульфила:
      - Мне нечего им сказать.

      * * *

      Валент все на свете проклял, слушая эти вести. Льстецов, что
присоветовали внять просьбам Фритигерна с Алавивом, давно уже
казнил; но легче не становилось. Спешно послал вместо себя в
Персию магистра конницы Виктора, чтобы тот переговоры вел (хоть
от персов бы на время избавиться!). Сам же вынужденно обратился
вниманием на запад, к этим вези.
      Пока император из Антиохии выступить собирался, пока двор
императорский от подушек тяжелую задницу отрывал, выслал
вперед себя войска, поручив командование господам Профутуру и
Траяну.
      Оба эти господина в мыслях заносились весьма высоко и мнили
себя выдающимися, но вряд ли того довольно было, чтобы
бешенство вези обуздать.
      Легионы, выведенные из Сирии, браво протопали весь путь от
Константинополя до гор Гема. Наскочили на вези и без труда
прогнали дикие полчища за горы (со стороны Фракии эти горы
обрываются почти отвесно, так что и захочешь, не проскочишь).
Сами заняли узкие проходы, как бы замуровав супостатов в
теснине.
      И вот, весьма довольные собою, сидят Профутур с Траяном (и
сирийские легионы при них), точно коты у мышиной норы. Ждут,
пока варвары перемрут, ибо из этой западни не вырваться.
      А из Паннонии к ромеям уже помощь спешит. Владыка
Западной Римской Империи Грациан оторвал от забот своих
паннонские и трансальпинские когорты.
      Между рейнскими и дунайскими легионами особой приязни не
было. Скорее, наоборот. Неприязнь между ними была. Рейнские
считали дунайских за второсортную армию; дунайские же ярились
и все доказывали, что вовсе не так это.
      По причине ли старой неприязни или же и вправду слабая
человеческая природа взяла верх над доблестью, но полководца,
что из Паннонии подкрепление вел, хватила подагра.
      Пока подагру лечили, пока подошли, пока взаимопонимание
воздвигли между собой полководцы - время прошло. От Гема снова
к северу передвинулись и стали недалеко от торгового города
Томы, что в устье Дуная.
      Вези тотчас же из ловушки выскочили и ромеям на пятки
наступать стали. По пути обрастали шайками разбойников, беглыми
рабами, дезертирами и местными крестьянами, которых так
задушили налогами, что впору хозяйство бросать и идти грабить.
Полей перепортили тьму, домов пожгли и того больше.
      И ведь не один только Фритигерн разорял Фракию и Нижнюю
Мезию той весной 377 года. То сходясь с везеготами, то действуя
самостоятельно, ходили по этим землям остроготы и аланы с
вождями их Алатеем и Сафраком.
      Под городом Томы так сложилось. Ромейские военачальники
все поладить между собой не могли. Пока что хоронились за
стенами. Легионеры и паннонские солдаты горожанам на шею
тяжким камнем сели. Скрипели те шеи, но люди старались не
жаловаться: не кто-нибудь уселся - защитники.
      Вези невдалеке от Том лагерь разбили. Телеги по кругу
поставили, воздвигли как бы свою стену. "Табором" потом такую
защиту назовут; готы же называли ее по-своему - "каррайо"
("обоз"). Была эта стена достаточно крепка и надежна, чтобы
ромеи сочли нужным жить с нею в мире. А готам только того и
надобно, чтобы их не трогали; жгли свои костры, жарили мясо - и
не собачье, а свинину да баранину, наисвежайшее, с кровью. Пили
вино и пиво. Женщины были сытые и ласковые и многие носили
детей.
      Что плохо в таборе, так это теснота. И чем больше народу
прибывало, тем теснее становилось, так что вот-вот должна была
взорваться эта сила - от избытка и от ярости ее.
      Римляне поначалу выжидали. Все надеялись: вот надоест
варварам за телегами сидеть, снимутся с места, и тогда можно
будет в мягкое брюхо им ударить, пока не защищено, перебить как
можно больше варваров, отнять добычу.
      Но сколько выжидать можно? Пока измором варваров взять
пытались, те только мощью наливались.
      И вот настала ночь, когда жажда боя и скука взяли верх над
осторожностью. Все громче кричали за своими телегами вези, и
Фритигерн кричал вместе со всеми. Был ли еще так счастлив, как в
ту ночь? Полна голосов была темнота. Костры готского лагеря
ревели, устремляясь в небо. И знал Фритигерн, что побьет завтра
ромеев без счета - и не беззащитных поселян, каких убивать-то
неинтересно, а легионеров и солдат вспомогательных паннонских
когорт.
      И дрожали за городскими стенами ромеи, слушая клики своих
врагов и следя за красным отсветом их костров.
      Всю ночь ели и пили вези, песни горланили и вострили мечи.
Едва рассвета дождались, чтобы в бой кинуться, так не терпелось
им.
      Римляне, сами не спавшие от тревоги, лишь только солнце
встало, затрубили к бою. На что надеялись? Варваров чуть ли не в
два раза больше было.
      Выстроились у стен томских. И сперва тихо, потом все громче
нарастал их боевой клич, нестерпимый, как морской прибой у
скал. Варвары в ответ свое вопили на разные голоса, кто в лес кто
по дрова; после же в атаку бросились.
      Жуткое дело - в сомкнутом строю стоять, пусть даже за
тяжелым щитом, "черепахой", и смотреть, как конница на тебя
несется.
      (Будто бы готы того не знали! Сами испытали подобное, как с
гуннами столкнулись; теперь же страх тот избывали, ромеев
всласть пугая.)
      Фритигерн еще до начала боя сказал, что главное - строй
ромейский прорвать. Сильны легионеры, пока плечом к плечу
стоят; чуть упадет один, нажать нужно, чтобы брешь расширить. И
вот уже с боков можно грызть и терзать ромейских солдат, покуда
не побегут; как побегут, так добивать в спину, чтобы не встали
больше.
      И летели в легионеров дротики и палицы из обожженного
дерева, камни из пращей и ножи. Навалились на левое крыло во
главе с Алавивом; себя не помнит в бою Алавив, от радости кричит
- тосковало тело его по битве, а душа по смертельной опасности;
теперь же на волю из заточения вырвались.
      Ромеям та радость неизвестна. Скучный народ. Сражаются
как на службу ходят. Хоть побить их бывает непросто, дисциплиной
берут.
      Едва смял Алавив их левый фланг, как резервный отряд
подоспел, заполнил бреши вместо погибших. Лучники под
прикрытием тяжелых римских щитов пытались стрелами ошеломить
варваров, и отчасти удалось им это. Но вези волна за волной
накатывались на римский строй и в конце концов сломали его. А
сломав, устроили грандиозную свалку.
      Кто победил, трудно сказать. Настала ночь, только она и
развела бойцов. В беспорядке разошлись противники. Никто никого
не преследовал. Вези ушли в свой табор; ромеи в свой лагерь.
      Среди легионеров ядовитым цветком расцвело уныние, ибо
ничего хорошего для себя они впереди не видели. Наутро
подобрали на поле боя тела нескольких своих офицеров и
похоронили на скорую руку; прочие трупы бросили на милость
стервятников и мародеров. Много лет спустя можно еще было
видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми,
насекомыми и ветром.
      Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали,
отсыпались.
      Римляне спешно свезли все имевшееся в округе
продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары
не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада.
      Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их
военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и
пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с
одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть
сердца римские.
      Испытанные в боях, закаленные ветераны были захвачены
врасплох, когда разбивали лагерь. По свежей насыпи пронеслись
кони - откуда только выскочили? - снесли палатки. Варвары
набросились на солдат, уставших после дневного перехода.
Легионеры, привыкшие к неожиданностям (не первый поход!)
оправились от потрясения быстро и бросились навстречу врагу с
оружием в руках. Легкая кавалерия прикрывала тяжелых
пехотинцев, как в правильном бою. Впрочем, особой тяжести в
пехотинцах нынче не наблюдалось, поскольку толком снарядиться
для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать
могли. Так что пали со славой - вези истребили их до последнего
человека, а после ограбили.
      Римские командиры, жалея солдат и не желая их
бессмысленной гибели, отвели войска от Гема.
      И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли
сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь,
скотина или человек, то уничтожалось.
      Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия
ромейская была спасена.

      * * *

      В свою деревню, к "меньшим готам", вернулись Ульфила с
Меркурином в разгар осени 377 года.
      На распутье, где тележная колея одной отвороткой в
Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке
подтолкнул: ступай.
      Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет
его от себя епископ?
      Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты,
ни сердечности, как, бывало, прежде. Так, тень какая-то, а не
улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился,
переступил с ноги на ногу.
      - К отцу своему ступай, - велел Ульфила. - Покажись ему, что
жив. Небось, оплакал тебя уже.
      - Станет он по мне плакать, - проворчал Меркурин, опустив
златокудрую голову.
      - Он отец тебе, - сказал Ульфила. Страшноватая мертвая
улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все
эти месяцы: холодным, каменным.
      - А после что? - решился спросить Меркурин. - Потом я могу к
тебе вернуться?
      Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою
деревню.
      - Как хочешь, - пробормотал он.
      Из "меньших готов" Силена первым Ульфилу увидел. И не
потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила
- просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как
идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в
юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.
      И к своему епископу двинулся.
      Ульфила остановился.
      Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах
затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для
растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий,
как богатырь, мозолистые руки в смоле, - уютный, домашний.
      У иных душа как огонь: прикоснешься - обожжешься. Атанарих
таков был. У других - как вода родниковая, утолит жажду, остудит
жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и
отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое
сотворил и на землю послал нам в утешение.
      Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в
чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от
плаща ульфилиного отдирал - приклеились.
      - Видишь, как прилепился я к тебе, - радостно говорил при
этом Силена. - Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы
тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. - И вдруг
покраснел и глаза потупил. - Служить-то некому было...
      Ульфила смотрел на него, точно издалека.
      - Хорошо-то как, что вернулся ты, - продолжал Силена, - а то
я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А
память, как и все, что от человека, - несовершенна. Тут и до
ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею...
      И совсем растерявшись, руками развел:
      - Теперь вот два епископа в одной деревне...
      Постепенно подробности проступили. Христианская община на
то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к
Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул.
Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без
причастия и без напутственного слова ульфилины "меньшие готы"
не собирались.
      На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен
епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты
дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть.
      Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к
Урзакию.
      У Урзакия же