и вдруг во льва обратился?
      - ...как лев среди людей...
      А ведь и правда, похож на льва Бавд. Не на медведя - на льва,
царя зверей. Вот уж кому мистика и прочая муть незачем, так это
Бавду. Он и без всяких астральных духов армиями командует.
Потому и исповедует свое язычество без всяких затей. Меркурин
губу прикусил. Если бы Бавда в веру Христову обратить - вот бы
дар был Господу! Да такое лишь епископу Ульфиле под силу было.
      Передвинулся Меркурин в толпе, чтобы лучше видеть.
      Увидел.
      По левую руку от молодого государя Валентиниана восседала
императрица. Сорокалетняя женщина, купающаяся в белом зимнем
свете, что широким потоком лился из больших окон. Окруженная
придворными, полководцами, царственными детьми, она сидела на
троне рядом со старшим своим сыном, бледным
четырнадцатилетним подростком, надменным, красивым, очень
похожим на мать.
      У Юстины медного цвета волосы, уложенные короной над
высоким лбом, медовые глаза, большой, улыбчивый рот. Лицо ее
было одновременно и величавым, и озорным. Точно для того и
создана была императрица, чтобы поражать в самое сердце и
мужчин, и женщин, и монахов.
      Меркурину сравнение на ум пришло из Священного Писания -
Иродиада. И сразу подумалось о медиоланском епископе, об
Амвросии, недруге государыни. Но ведь прав хотя бы в этом
Амвросий! Такая победительная красота - она и впрямь всего
добиться может, исполнения любого, самого чудовищного своего
каприза...
      Оратор говорил:
      - ...Достойная опора государя...
      Юстина еле заметно улыбалась. Солнечный свет скользил по
ее дивному лицу. Крупное, гибкое, полное тело угадывалось под
тяжелыми свободными одеждами.
      Какой-то рослый варвар, окатив запахом овчины, втиснулся
перед Меркурином, неожиданно скрыв от него императрицу.
Меркурин переместился еще немного и наконец увидел из-за спин
придворных оратора - знаменитость.
      Он и вправду был молод, не старше тридцати лет, высокий,
худощавый. Крепко не понравилось Меркурину его страстное
смуглое лицо с резко очерченным ртом, изогнутым, как сарматский
лук. Ему вообще оратор не нравился - не союзник в грядущих
битвах с Амвросием. Хорошо бы еще не противником оказался, ибо
кто их разберет, манихеев.
      - Чувство долга такая же редкость, как черный жемчуг, -
говорил между тем оратор своим звонким голосом, - и тем
драгоценнее, чем реже встречается...
      Бавд принимал похвалы спокойно, хотя и не делал вид, что они
ему безразличны.
      А оратор, чтоб его волки съели, действительно был хорош. Не
зря его в Медиолан сманила риторская школа и большое жалованье
положила.
      И вдруг, ни с того ни с сего подумалось Меркурину
Авксентию, что, говоря о долге, о служении, о власти, очень
хорошо понимает этот Августин из Карфагена, о чем говорит.

      * * *

      Громкий стук подбитых гвоздями сапог. Ближе, ближе.
Кожаный, золотыми оленями расписанный занавес - наследство
Грациана, который любил все аланское, - отлетает в сторону.
Легат Сальвиан вскидывает голову - гребень шлема едва не дерет
низкий потолок. Навстречу легату летит уже яростный взгляд
медовых глаз императрицы. Сальвиан докладывает, невозмутимее
тех деревянных истуканов, которым поклоняется консул Бавд:
      - Мятеж, ваше величество.
      Ка-ак?..
      Роскошное тело Иезавели изгибается под переливами тяжелых
шелков - государыня встает, государыня идет к выходу, государыня
желает все знать. И немедленно!
      В спину ей глядят мужчины: Бавд - лениво, Валентиниан -
настороженно, Амвросий, епископ Медиоланский - с неприкрытой
ненавистью.
      Легат Сальвиан преграждает ей дорогу.
      - Туда нельзя, ваше величество.
      Ласково, будто скрывая за "вашим величеством" - "милую".
Почти и не скрывая.
      Шум шелков, звон браслетов - резко повернулась к Сальвиану
спиной, лицом туда, где те трое сидели, что глаз с нее не
спускали. И, заранее зная, чего ожидать, шевельнулся консул Бавд
и поднялся на ноги Амвросий, епископ Медиоланский.
      Амвросий мал ростом, хрупок, невзрачен, лет пятидесяти от
роду. Странно видеть рядом с широкоскулым Бавдом этого
римского аристократа с его мелкими, тонкими чертами.
      Разъяренной жар-птицей налетает на Амвросия императрица:
      - Это твоих рук дело, епископ!
      Еле заметно Амвросий пожимает плечами.
      - Как вам угодно считать, ваше величество.
      Вмешивается Бавд:
      - Две сотни готских конников могли бы разметать эту толпу за
четверть часа. - Быстрый взгляд на Сальвиана; в ответ - кивок.
Бавд добавляет: - Однако думаю, такое решение было бы слишком
поспешным и непопулярным.
      Валентиниан молчит. К нему никто и не обращается; кому дело
до юноши? Ненависть, как и любовь, не пускает к себе
посторонних.
      За окнами вновь повалил снег - должно быть, последний в
нынешнюю зиму. Февраль на исходе; в Медиолане жили ожиданием
Пасхи. Собственно, из-за светлого праздника и переругались.
      Юстина любила церковные праздники. С тех пор, как указы
Феодосия и поддавшегося медиоланскому пастырю Грациана
лишили ее радости посещать литургию, маялась, точно
заблудившийся в пустыне от жажды. И вот, в середине февраля,
переломив себя, уступила нескольким своим приближенным,
поставила подпись на письме их к Амвросию. Те обращались к
епископу с нижайшей просьбой передать арианам одну маленькую
базилику на кладбище, за чертой города. Ибо есть у Амвросиевой
паствы уже базилики - Ветхая, Новая, Великая, а еще построена
для них Апостольская. Перечитала Юстина это письмо несколько
раз, губы покусала и подмахнула. После сыну дала и тоже
подписать велела.
      Амвросий отказал.
      Что, должен он у детей отнять и собакам кинуть? Так, не
стесняясь, спросил в ответном послании своем. Указами государя
Феодосия запрещены еретикам публичные богослужения. Есть у
императрицы дворцы и роскошные термы, есть у нее цирки и парки
- вот ими пусть и распоряжается по своему усмотрению; храмы же
должно оставить епископу. Ибо существуют области, где не
император епископу - епископ императору приказывает.
      И даже самой ничтожной кладбищенской капеллы не отдал
Амвросий - тот самый Амвросий, что, не моргнув глазом, передал
освященные серебряные церковные сосуды варварам Фритигерна в
обмен на пленных, захваченных на землях Фракии, Мезии и
Македонии.
      Юстина официально, через чиновника, вызвала упрямого
пастыря ко двору. Амвросий присланных за ним от государыни
ждать заставил. Те возле храма терлись, а из настежь раскрытых
дверей голос Амвросия доносился (хорошо обучили этого потомка
знатных римских родов искусству риторики). Сообщил пастве своей
Амвросий, что ко двору призывают его, ибо угодно императрице
(Иродиаде, Иезавели) отобрать у кафоликов храм, пусть и малый, и
на злые дела употребить. Так ярился, будто императрица по
меньшей мере иудеям предалась и императору Валентиниану
обрезание сделать задумала.
      После голову вскинул и сквозь толпу прошел, в руки
поджидавших его чиновников предался. Со стороны так выглядело,
будто арестовать его пришли и на мученическую смерть уводили,
не меньше.
      Юстина сперва ничего этого не подозревала. Хотя должна
была, ибо неистового Амвросия уже не первый год знала. Приняла
епископа сдержанно, однако вполне милостиво, надеялась на
спокойный разговор. Предложила хорошего вина, мозельского, с
родины епископа - из Тревира.
      Заговорили, конечно, о законах. Разумеется, Феодосий издал
уже несколько свирепых указов против ариан, но ведь Феодосий -
на Востоке, в Константинополе. А Грациан, который в последние
годы поддерживал соправителя своего в делах религиозных, мертв,
о чем не перестает сокрушаться Юстина, ибо тяжело ей бремя
власти. Но время идет вперед, невзирая на скорбь нашу, и времена
меняются, заставляя забыть об усопших. Теперь в Западной части
Империи другая власть. Здесь, в Медиолане (ногой потопала по
полу: здесь!) - иной владыка. И царственным жестом на сына своего
указала.
      А государь Валентиниан отменил некоторые эдикты
соправителя своего и издал другие, более мягкие. Да и как не
снизойти к просьбам, если они исходят от самой государыни и
опоры ее наивернейшей - доблестных воинов германского языка,
которые также исповедуют арианство? (Другой царственный жест -
в сторону франка Бавда).
      Франк, который был язычником, ухмыльнулся.
      Императрица язык прикусила. А Амвросий - аристократ до
мозга костей! - сделал вид, что даже не заметил промаха. И от
великодушия этого презрительного вздрогнула Юстина, порозовела.
      А тут и легат Сальвиан явился и доложил о мятеже. Так, мол,
и так, ваше величество, у ворот дворца собралась огромная толпа.
Угрожают ворота снести, во дворец проникнуть, растерзать
императорскую семью с чадами и домочадцами ее.
      Что же тут удивительного? Верные прихожане помчались
отбивать своего епископа у супостатов. Небось, чают снять его с
пыточного колеса, если не похуже. Мечтатели.
      У Юстины - легионы, большая армия, почти вся состоящая из
остроготов и алан. У Амвросия - народ медиоланский, за него
умереть готовый. И не чаяла бедная маленькая базилика, что такие
силы вокруг нее схлестнутся.
      И схлестнулись! Застыли над самой пропастью гражданской
войны. Не на жизнь, а на смерть схватились.
      И вдруг у Юстины губы задрожали. Стала будто меньше
ростом перед хрупким этим человеком. Годы проступили сквозь
мгновенно померкшее сияние красоты ее. Сказала глухо:
      - Отдай мне храм тот, Амвросий. Так давно не служат у нас...
      И осеклась.
      Амвросий не шевельнулся. Глядел на Юстину холодно, как
прежде, в бытность свою губернатором, на какого-нибудь
проворовавшегося чиновника глядел. Наконец молвил спокойно,
будто с бабой обычной разговаривал:
      - Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся в грехах
своих. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм.
      Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе
с гневом вернулась и дивная ее красота.
      За спиной Юстины мальчик Валентиниан процедил сквозь зубы:
      - Дерзкий поп!
      Амвросий и бровью не повел. Только развел в стороны свои
слабые, тонкие руки и слегка поклонился юному императору:
      - Велите меня казнить, ваше величество, но не просите
невозможного.
      Бавд оглушительно захохотал, оскорбив сразу и епископа, и
императрицу. Бесцеременно втиснулся между ними, разрушая
тонкую паутину ненависти, сплетенную из прочнейших нитей.
      Валентиниан перехватил взгляд Бавда, кивнул подбородком
Сальвиану.
      - Мы велим нашему легату разогнать толпу. Пусть объяснит
этим людям, что с их епископом ничего не случится.
      Сальвиан не двинулся с места.
      - Они кричат, что готовы умереть за веру, ваше величество.
      Амвросий сжал губы в тонкую полоску.
      - Велите казнить меня, ваше величество, если я вам неугоден, -
повторил он.
      Угроза прозвучала столь откровенно, что всех, включая Бавда,
покоробило.
      Амвросий стоял среди своих врагов один - он был меньше
ростом всех, даже мальчика-государя, что очень бросалось в глаза,
- и слегка улыбался. Как будто сказать хотел: с настоящим
римским аристократом вам не тягаться, господа варвары. Ибо
хамить так, как потомки квиритов, не умеет никто. Для этого,
милые мои недруги, нужно иметь за плечами множество поколений
дерзновенных, богатых предков, получивших хорошее образование.
      Наконец вымолвила Юстина, величаво выпрямившись:
      - Мы просим тебя, Аврелий Амвросий, выйти к толпе и
успокоить ее. Ни одна из базилик не будет взята у тебя - ни
добром, ни силой. Пусть эти люди, твои прихожане, разойдутся по
своим домам. - Гневно шевельнула ноздрями. - Ты же отобрал у
меня Пасху. Радуйся, Амвросий!
      Епископ невозмутимо простился с малолетним императором, с
государыней и вышел следом за Сальвианом. Аланской работы
кожаный занавес скрыл обоих.

      * * *

      Муторное дело в оцеплении стоять. Лошади то и дело
начинают пятиться, когда кто-нибудь из толпы их напугает.
Неподвижно сидят на высоких своих конях рослые аланы,
варварская гвардия, наследство грацианово. Развалились в высоких
седлах, на толпу глядят, как на скот. Даже не на саму толпу, а
куда-то поверх голов, ибо скучны им лица горожан медиоланских.
Волосом аланы белы, как готы, но отличаются от них и речью, и
обычаем.
      Вся площадь перед базиликой лошадиным навозом завалена.
Спасибо, мух еще мало. Ранняя весна в Медиолане.
      Эй! Куда тебя несет, баба бестолковая?
      Из толпы протискивается женщина. Плащ на ней из грубой
шерсти, волосы кое-как под плат убраны, в руке корзина. Упрямо
пригнув голову, семенит к оцеплению.
      Мимо бабы этой глупой глядя, один алан копье вперед
наклоняет. Вроде и не смотрит, а целит точнехонько ей в грудь.
      Остановилась. Залопотала. То на корзину покажет, то куда-то
вдаль махнет, то подбородком вперед кивнет, на площадь перед
базиликой, а под конец умильный вид приняла и алану улыбнулась.
      Хмурое, красивое лицо у алана.
      Ничего он из ее объяснений не понял. Она шажок вперед
сделала - так, для пробы. Он копьем ее отогнал. Она снова свое
залопотала. Оглянулся алан назад. Что такого бабе понадобилось?
Ибо явно не в базилику она прорывалась.
      Долго до аланов доходило. Не землепашцы они. По иным
руслам мысли у них текут. Готы - те сразу бы поняли: навозу баба
домогается. Столько дарового навоза на площади лежит, пропадает
зря.
      Что и говорить, отчаянная баба. В толпе языками цокали,
головами качали.
      Аланы спорить с бабой, ее наречия не понимая, быстро
соскучились и обидели ее смертно, прогнали прочь, лошадью
наехав, а в разбирательства входить не стали.
      Уже три седмицы стояли тут оцеплением, всем богам насмех.
Эти, кто в Бога Единого веруют, между собой опять перегрызлись.
У них как Пасха - так едва до войны не доходит.
      Ночами жгли костры аланские конники. Всю площадь у
базилики запятнали навозом, кострищами, объедками. Государыня
распорядилась подвозить продовольствие прямо сюда, на позиции.
Аланы - кочевники, им такое житье в привычку. Пригнали десяток
кибиток, чтобы ночевать, и жили не тужили.
      И вправду на войну похоже было то, что происходило в
Медиолане весной 386 года. И непонятно, кто против кого мятеж
поднял: императрица против Амвросия или Амвросий против
императрицы?
      Прошлой весной отступилась Юстина. Уехала в Аквилею,
оставив Милан Амвросию. Все лето в Аквилее сидела. И Меркурин
Авксентий при ней был, пастырский долг выполнял, а после
наставлений в духовном совершенствовании пиво пил с
остроготами. Про Фритигерна им рассказывал. Их истории слушал
про Алатея с Сафраком. И про нравы аланские немало потешного
узнал от собутыльников своих. Смешило остроготов, что аланы на
землю садиться не хотят, все бродят со своими стадами взад-
вперед, с пастбища на пастбище.
      Сам же почти неотступно об Ульфиле думал. Но в битвах с
Амвросием Медиоланским Ульфила - не советчик. Ульфила в
сражения не вступал. Он уходил. Поворачивался спиной - бей, если
смеешь! - и уходил без единого слова. И оставался противник
ульфилин разиня рот стоять, не понимая: признал себя Ульфила
побежденным или же дураком его перед всеми выставил? И бежал
за Ульфилой: остановись, объясни...
      До мяса сгрыз ногти Меркурин. Амвросия ульфилиным
маневром не проймешь. Да и как ни поверни, а против Амвросия
одного Меркурина мало.
      Вдвоем с Юстиной закон сочинили для всей Гесперии -
Империи Западной. Отныне в той части державы ромейской, что
находится под милостивым управлением Валентиниана Второго,
объявляется свобода отправления культа для тех, кто исповедует
христианское вероучение, как оно было определено на Соборах в
359 и 360 годах. А кто свободе этой воспротивится или
ограничивать ее вздумает, тому смертная казнь.
      Долго формулировки оттачивали, изощрялись в изяществе
слога. Довольны остались. Ну, что теперь Амвросий запоет? Против
закона пойдет?
      Амвросий взбесился. Закон новый кровожадным обозвал. У
еретиков одна свобода есть: покаяться; прочее же - сплошная
тирания.
      И пригрозил, не таясь: будет вам свобода!
      И стала полная свобода в Медиолане. Базилика оцеплена,
толпа каждый день собирается, заранее прицеливаясь, как
прорываться будет.
      Мальчик император самолично по ланитам нескольких
царедворцев отхлестал, крича, что знает он черные души
приближенных своих, которым лучше бы на рудниках гнить; только
и ждут, пока Амвросий-епископ им свистнет, чтобы черни его,
государя законного, выдать на растерзание. Кричал со слезой, на
визг сорвался.
      Слезы императорские часто кровью подданных заканчиваются.
А кровь проливать Амвросий не давал. Железной рукой удерживал
толпу миланскую, где каждый второй рвался пострадать за веру. И
беспорядков в городе не происходило. Разметать сторонников
Амвросия было невозможно - не к чему придраться. Аланы зевали,
держа оцепление.
      Императрица в долгий торг с Амвросием вошла, пытаясь
выпросить хоть малую уступку; тот же на все просьбы ее
неустанно отвечал отказом.
      Все это время Меркурин рядом был, помогая Юстине вести
бесконечную переписку с епископом. Видел, как коса раз за разом
находила на камень. И как находила! Искры так и сыпались, грозя
поджечь все вокруг.
      Повелеваем отдать нам Апостольскую базилику в центре
города, ибо такова воля наша, согласно закону, опубликованному
23 января сего года...
      Нет.
      Не желаем кровопролития и потому не прибегаем к насилию,
но надеемся на полюбовное согласие. Отдай мне хоть малую
Порциеву базилику. Из тех, что за городскими стенами!
      Нет.
      Хорошо же. Давай встретимся, епископ, и поговорим. Соберем
комиссию. Пусть разбирают спор наш десять доверенных лиц, по
пять человек с твоей стороны и по пять с моей. Докажи перед
всеми, что прав ты, так поступая со мной и единоверцами моими.
      Не стану ничего доказывать.
      И отказался защищаться; но и уступать не захотел. Просто
"нет" и все.
      (Тут-то Валентиниан и разразился слезами.)
      Чтобы успокоить свое дитя и унять колотившееся сердце,
послала Юстина в город солдат, повелев оцепить все храмы и
патрулировать улицы. Это было разумно, ибо оскорбленные ариане
(по большей части остроготы) и кроткие овечки стада амвросиева
могли поддаться соблазну и начать убивать друг друга.
      Только в желании сохранить в городе порядок и сходились
между собою императрица и епископ. И потому был в Милане
порядок. И даже когда в одной церкви народ улучил-таки минуту и
передрался, Амвросий мгновенно потушил пожар - хватка-то у него
осталась губернаторская. И обошлось без крови, хотя у верующих
в Бога Единого так и чесались руки в преддверии светлого
праздника Пасхи. Только нос какому-то арианскому пресвитеру
сломали и двух благочестивых приверженцев Амвросия едва
насмерть не затоптали. Мелочь, если подумать о том, что могло
случиться.

      * * *

      Меркурин Авксентий бродил по весеннему Медиолану. Чужим
был для него этот большой красивый римский город, заложенный
галлами шестьсот лет назад. Все здесь чужим было - и высокие
дома, и мощеные улицы, и мрачноватые, темным камнем и кирпичом
сложенные храмы, где днем и ночью горел свет ламп. Впервые,
может быть, с тех пор, как из гор Гема уехал, пожалел о том.
Домой Меркурина потянуло, в скромное, полное простых трудов
житье, под суровый пригляд Силены, ибо Ульфилы нет больше...
      Милан перезимовал. Он был полон предчувствия весны. Шла
страстная неделя. Тяжесть давила на души извне, а внутри, в
глубине этих душ, уже зарождалась радость - еще не созревшая,
еще только зреющая. Еще седмица - и вырвется радость на волю,
разметав бесследно и тяжесть, и грусть, и злобу, что за год
накопились и грузом на душе осели.
      Меркурин остановился возле большого храма в центре города
- Великой базилики. Большие, как городские ворота, двери были
затворены, но неплотно, будто пр