его.
      Дружинник тронул князя за плечо.
      - Не изводись, Атанарих, не терзай себя понапрасну. Он тебя
не понимает.
      Тогда спросил Атанарих у христианина этого, много ли у него
золота.
      Оборванец с гордостью отвечал, что земных богатств не копит
и сокровища ищет не на земле. Так понимать его надо было, что
все имущество его - на нем и заключается в рваной рубахе.
      Устал Атанарих так, словно целый день с врагами сражался. И
сказал:
      - Пусть убирается отсюда, ибо, в самом деле, не с такими же
ничтожествами мне воевать.
      Ох и визжал этот оборванец! А как же венец мученический?..
Почему это другие удостоились, а его, оборванца, лишают?
Несправедливо сие, вопил он, вырываясь из рук дружинников. Те,
не слушая, вытащили его и вышвырнули вон, как приблудного
щенка.
      Одно только понял Атанарих. Ромеи куда хитрее, чем он
предполагал. И все нити сходились на одном имени.
      Играя на руку ромеям, пытался расколоть везеготов на
враждующие племена этот каппадокиец - Ульфила.

      * * *

      Ульфила в это время находился у самого Дуная, против
ромейского города Новы. Мрачнее тучи был в те дни.
      Тяжелую ношу взвалил на него семь лет назад Евсевий, но тот
хоть честно предупредил: не всякому по плечу. И согласия
спросил.
      Куда тяжелее бремя, возложенное на него, Ульфилу,
Атанарихом.
      Ибо не все христиане готские желали сгореть в огне или
оставить новую веру ради прежних языческих заблуждений.
Находились и такие, которым и жить хотелось, и веровать при этом
по-своему. И таких было много. Вот они-то и стекались к Ульфиле,
и все больше приходило их с севера, так что в конце концов
набралось чуть ли не целое племя.
      А кормиться чем? Здешний лес столько народу не прокормит,
полей в этих краях никто из пришлых не имел. Травой питались,
охотой иной раз перебивались. И на него, Ульфилу, с надеждой
смотрели - верили, что найдет им спасение на земле, как нашел на
небе.
      Число беглецов все увеличивалось. Глядя на то, терзался
душой Ульфила. Проклинал себя, что не может насытить всю эту
толпу пятью хлебами. А многие, кажется, именно на это и
рассчитывали.
      Но человек на то и поставлен на земле человеком, чтобы
обходиться, по возможности, без всякого чуда. А если уж припрет
(а Ульфилу именно приперло) - уметь состряпать чудо подручными
средствами, так, чтобы и чуда-то никакого в случившемся
заподозрено не было.
      На сей раз чудо приняло облик белобрысого верзилы по имени
Силена. Мать его, фригиянка родом, была наложница готского
воина. По каким соображениям парень подался в клирики - того
никто не ведал; лет через пять после возвращения из Антиохии, и
доныне памятной, Ульфила увидел его рядом с собой. И уходить
Силена не собирался - прирос к епископу.
      Силена был спокойный, совсем еще молодой человек.
Несмотря на то, что ростом превосходил своего епископа на
голову, ухитрялся оставаться в его тени.
      Вера Силены иной раз смущала Ульфилу совершенством.
Силена не метался в сомнениях, не рвался пострадать. Слова
"рвение" и "ревность" вообще к нему не подходили. Он просто
знал, что Бог есть Бог, а в подробности не вдавался. Насколько
Ульфила был волком (звероватость сквозила в облике епископа
даже когда служил), настолько Силена был собакой - понятным,
преданным и бесхитростным. Только против шерсти слишком долго
гладить не надо да морить голодом, пожалуй, не стоит.
      И вот, когда Ульфила губы кусал и раздумывал, не пойти ли и
впрямь войной на Атанариха - ибо дело явно клонилось к расколу
единого племени на два - Силена подошел к нему и рядом на траву
плюхнулся.
      Дунай катился перед их глазами, и на противоположном,
крутом его берегу, высились стены города Новы. Как большинство
здешних городов, выросли Новы из лагеря ромейского легиона.
      Сидели, молчали, на Дунай смотрели и на стены городские.
Потом Силена сказал:
      - Есть охота.
      Ульфила пошарил в своем мешке, с которым не расставался
(там записи хранил), добыл кусок хлеба и Силене отдал.
      Силена спросил:
      - А ты?
      - Я не хочу.
      Он действительно не чувствовал голода. Только тревогу. Не
шли из мыслей люди, готовые назвать его вождем, если примет эту
честь, либо трусом, если отвергнет.
      Да, он привел всех этих людей к Богу. Вызвался быть их
проводником в мире духовном. Но никак не ожидал, что Бог
взгромоздит ему на плечи заботы об их пропитании и вообще об их
жизни.
      Разве о земном хлебе для паствы должна болеть голова у
епископа?
      Получалось, что так. А с какой стати?
      Ульфила готов был кричать в ласковое голубое небо:
обманули, неправда, почему не предупредили!..
      И сказал Ульфила, больше самому себе, чем Силене:
      - С бабами да ребятишками против Атанариха нам не выстоять.
      Силена поперхнулся. Сполз к реке, долго пил дунайскую воду.
После вернулся на прежнее место, вежливо поблагодарил Ульфилу
за угощение, из библии попросил почитать - нравилось ему очень.
Но епископ как не слышал. Все думал о своем Атанарихе.
      - Не вождь я, - сказал Ульфила, будто оправдываясь и в то же
время сердясь. - Не умею воевать.
      - А кто тебя заставляет воевать-то? - удивился Силена.
      - А о чем я тут, по-твоему, думаю? - Ульфила поглядел на него
своими желтоватыми глазами, ровно съесть прицеливался.
      Силена пожал плечами.
      - Я-то решил, что ты намечаешь место для переправы.
      Тут уже Ульфила удивился.
      - Для переправы?
      - Всем известно, что Атанарих никогда не ступит на
ромейскую землю. Он сам первый кричал об этом. Его клятва
охранит тебя и всех нас лучше любого вала...
      Переправиться на тот берег? К ромеям? С такой-то прорвой
народа? Ульфиле подобное даже в голову не приходило.
      - Нас ромеи в порошок сотрут, - сказал он и хмуро поглядел
на Новы.
      - А ты поговори с тамошним епископом, - предложил Силена.
И ушел.
      Ульфила поглядел ему в широкую спину. Прост Силена, как
три обола.

      * * *

      Епископом города Новы был некто Урзакий, человек,
знаменитый своей грубостью. Вести с ним переговоры Ульфила
отправил Силену. Готский клирик был богатырь и производил
впечатление внушительное. По недостатку хитроумия никогда не
искал Силена сложностей там, где довольно было простых, хотя и
не слишком изысканных слов.
      На римской таможне, как увидели лодку и в ней троих
варваров (Силена спутников выбрал под стать себе), решили было,
что те торговать едут. Обрадовались, руки потирать начали:
предвкушалась знатная пожива. Ибо крали на таможнях ромейских
изрядно.
      Однако Силена был гол как сокол и спутники его не лучше.
      Вошли, куда им показали, сразу загромоздили помещение.
Зашумели. Один с размаху на хлипкий конторский табурет
пристроился и безнадежно испортил мебель. После долго извинялся
на своем родном языке и замучил этим ромеев.
      Таможенники так торопились от варваров отделаться, что
даже денег за табурет требовать не стали, чего бы не упустили в
ином случае. По опыту знали уже: если варвару нечем заплатить,
то лучше о том и не намекать. В бедности своей все равно не
признается, а причину не выкладывать денежки такую отыщет, что
давай только Бог ноги.
      Силена спросил, где бы им епископа найти. Таможенники
указали.
      Втроем пошли готы по городу, привычно отмечая ворота,
казармы, высоту и крепость стен. Солдат в Новах было немного,
легион стоит сейчас в Эске, выше по течению Дуная. А Новы -
город сонный, живет рыбой, которую ловят в Дунае под
пристальным оком таможни - за каждый хвост налог дерут.
      Резиденция Урзакия - небольшой дом в двух шагах от каменной
базилики в западной части города. Господин епископ долго не
хотел пускать господ посетителей; слышно было, как орет на слугу
из глубины дома:
      - Скажи ты этим болванам, что епископ почивает!
      Слуга так и сказал: почивает-де епископ. Силена слугу от
двери оттер, в дом вломился. Навстречу Урзакий выскочил в одной
рубахе, от гнева красный. Столкнулись, точно два боевых слона.
Казалось, так и убил бы один другого; но вот мгновение минуло - и
оба хохочут.
      Через полчаса Урзакий уже угощал гостей своих. Варвары
лопали, как псы, давясь, - наголодались на том берегу Дуная, ибо
охота, пока лагерем вокруг Ульфилы стояли, кормила их
недостаточно.
      Силена в простых и ясных словах описал Урзакию
происходящее в Готии (ибо так ромеи с некоторых пор именовали
Дакию).
      Урзакий хмурился. Ай да Силена. С хрупких плеч своего
возлюбленного епископа Ульфилы на его, Урзакия, римскую бычью
шею хочет ярмо переложить.
      И поди отшей его, этого Силену, когда он кругом прав. Не
помочь единоверцам в страшной беде - это последней сволочью
нужно быть.
      Сознался тут Урзакий: спал так поздно, потому что всю ночь
письма разбирал. Никейцы, кажется, целью такой задались: веру
Христову в глазах язычников в посмешище обратить. Попутно завел
разговор о том, как сам-то Силена верует и каково учение
ульфилино. Но Силена честно сказал, что в догматах не силен, а
споры считает большим грехом и преступлением.
      Урзакий рукой махнул. Пусть Ульфила с народом своим
переправляется на римский берег, пока Атанарих этот и вправду
весь род христианский в Готии под корень не извел. После
разберемся, пока что нужно ноги уносить. Взялся Урзакий
поговорить о том с городскими властями и помочь отрядить
посольство к императору Констанцию.
      - К императору особый подход нужен, - так сказал Урзакий
честнейшему Силене, который в "особых подходах" был откровенно
не сведущ. - Так что я вам своего человека для того дам.
      Раньше против Нов был большой мост через Дунай. При
Адриане его снесли, ибо варвары начали злоупотреблять удобством
переправы и до костей обгрызли римские владения на много миль
вокруг моста.
      Поэтому переправу устроили на лодках; помог и военный
корабль дунайского Флавиева флота - шел вверх по реке,
патрулировал, ну и для богоугодного дела спасения христиан от
погибели сгодился.
      Ульфила в числе последних переправлялся. Урзакий весь
извелся в ожидании: каков он из себя, этот пастырь, этот Волчонок,
который столько дикого народу в кроткую веру Христову обратил?
И какого он нрава? Неистов он или смирен? Или неистов в
смирении своем?..
      Наконец, пристала и последняя лодка. Невысокий седеющий
человек вышел на берег. Под плащом котомку прятал, от чего
сперва показался Урзакию горбатым. Не успел опомниться, как
сгреб его грубый Урзакий в объятия и пророкотал:
      - Добро пожаловать в Империю.

      * * *

      Император Констанций принял беглецов чрезвычайно ласково.
Еще бы. Все случившееся - неважно, хотел того Ульфила или не
хотел - было весьма на руку ромеям. Часть везеготского племени
откололась от народа своего. Воинственный Атанарих ярится в
бессилии. А чем слабее вези, тем лучше, тем спокойнее дунайским
провинциям империи - тут государственного ума не нужно, чтобы
это понять.
      Землю поселенцам христианским отвели не самую лучшую
(незачем варваров баловать и римских граждан дразнить) - в горах
Гема, между Новами и Августой Траяна.
      Так в тридцать семь лет сделался Ульфила патриархом -
главой большой христианской общины.
      Эти ульфилины готы были не такие, как все прочие готы, - и
остры, "блестящие", и вези, "мудрые", - потому называли их Gothi
Minor, "меньшими готами".
      Много лет сидели на своей скудноватой земле, возделывая ее
неустанно; скот разводили. Вина своего не имели; зато в изобилии
пили молоко. Небогато жили, но в довольстве - не бедствовали. И
войны в их села нечасто заглядывали, ибо взять у "меньших готов"
было нечего.
      Главным же своим богатством - верой - делиться были готовы с
любым, да только мало кто тогда по Империи рыскал за такой
добычей.



      Глава четвертая
      ЕВНОМИЙ ИЗ КИЗИКА
      360 год

      В то время наставником готов был некто Ульфила, коему готы
верили настолько, что всякое слово его считали для себя
непреложным законом. Склонив Ульфилу на свою сторону, сколько
уговорами, столько и деньгам, ненавистный Евдоксий устроил так,
что варвары действительно вошли в общение с императором
(Констанцием). Убеждая готского учителя, Евдоксий настаивал, что
вражда среди христиан возгорелась из-за честолюбия, а в догматах
нет никакого различия. Посему готы, говоря, что Отец больше
Сына, не соглашаются однако называть Сына "тварью", хотя и не
разрывают общения с теми, кто называет Его так.
      Вслед за Евдоксием указывал варварам и сам Ульфила, что в
верованиях разъединившихся христиан существенной разницы нет,
что причина несогласий - честолюбие.
      бл. Феодорит

      Христианскую религию, которую отличает цельность и
простота, он (Констанций) сочетал с бабьим суеверием. Погружаясь
в толкования вместо простого принятия ее, он возбудил множество
споров, а при дальнейшем расширении этих последних
поддерживал их словопрениями. Целые ватаги епископов
разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так
называемые синоды, стремясь наладить весь культ по своим
решениям. Государственной почте он причинил этим страшный
ущерб.
      Аммиан Марцеллин. Римская история

      В Селевкии, метрополии провинции Исаврия, стояли крик и
хлопанье дверей. Пререкались о том, како веровать надлежит.
Люди подобрались сплошь яростные, снедаемые такими пламенными
страстями, что скамьи под ними дымились и камни вокруг
плавились.
      А император Констанций, хоть и не был еще окрещен (как и
Константин Великий, принял крещение только на смертном одре),
богословские разборки обожал, вечно влезал в церковные споры, а
чуть что не по нему - бух кулаком: "Что я велю, то вам и канон".
      Представители гражданской и военной администрации в
Селевкии, Леон и Лаврикий, поначалу растерялись. Констанций,
страшно сожалея, что не может прибыть и лично поучаствовать,
поручил им пригляд за святыми отцами. И чтоб не очень там
бушевали.
      Собрались в базилике, засели. Леон с Лаврикием, как и было
велено, там же угнездились - наблюдать.
      Будучи человеком военным, Лаврикий решительно не понимал,
почему после незамысловатого утверждения "Отец не мог иметь
Сына, ибо у Него нет жены" такой крик поднялся. Когда же в ответ
на другое, столь же простое заявление целая толпа служителей
Божьих поднялась со своих мест и с оскорбленным видом
прошествовала к выходу, напоследок шваркнув тяжелой, обитой
медными пластинами дверью, Лаврикий сообразил, наконец, что у
отцов не все дома.
      На другой день (Ульфила в это время у себя в деревне вместе
с остальными снопы вязал - торопились, пока дожди не зарядили)
часть епископов заперлась в церкви и дотемна шушукалась; двери
держали закрытыми, и о чем шушуканье шло, допытаться было
невозможно. Про себя Лаврикий так решил: ежели они заговор
стряпают, он их в барку посадит и ко дну всем скопом пустит. А
Господь на небе сам разберется, кто там праведен был, а кто нет.
      К вечеру прискакали присланные от императора Констанция.
Комит Леон обрадовался им, как родным. У них с Лаврикием уж
головы трещали. Посланца звали Флавиан. Солдат, что Флавиана
сопровождали, в казармы отправили - спать, а самого Флавиана,
едва позволив тому умыться и надеть свежее, погонять принялись,
чтобы шел и вразумил спорщиков.
      Флавиан пошел. Для того от императора и послан был. В
запертую дверь рукоятью меча постучали, велели отворить и волю
императорскую впустить.
      Подчинились.
      В базилике душно было, как в бане. Господа епископы все
красные, распаренные. Осипшими голосами осведомились, какова
же воля государева.
      - Завтра вам воля будет, - сказал им на то Флавиан. Все-таки
патриций он был римский, а нос задирать - тому при дворе хорошо
обучают. - Сейчас спать идите.
      Назавтра двери оставили широко раскрытыми. Собрали всех.
Епископы уже приготовились крик поднять, уже и огненные взоры
метали, прожигая друг друга насквозь...
      Начал комит Леон - Лаврикий отчаялся разобраться и сидел
теперь потухший.
      Леон для начала рявкнул:
      - Тихо!
      И взвод легионеров в раскрытых дверях замаячил.
      - Государство римское гарантирует вам полную свободу
высказываний, святые отцы, - более любезным тоном продолжал
комит.
      - А солдаты зачем? - спросили его возбужденно.
      - Солдаты представляют здесь римский народ и нужны для
того, чтобы вас до смертоубийства не допустить, - ответил комит со
сдержанным злорадством. - Я отвечаю в этом городе за порядок
среди гражданских лиц. Мне совершенно не нужны здесь трупы
епископов.
      И уселся рядом с Лаврикием, демонстративно положив меч в
ножнах себе на колени.
      Повисла похоронная тишина.
      - Ну так продолжайте, - уже наилюбезнейше обратился к
епископам Леон. Он был доволен.
      Флавиан, прошумев плащом, встал. Гремя сапогами (гвоздями
подбиты были), вышел вперед. С хрустом развернул послание от
Констанция и огласил долгожданную волю государеву. Повелел
государь отцам церкви, чтобы веровали они следующим образом...
      Ну, о чем тут спорить было? Велено и все тут.
      Однако Леон с Лаврикием рано торжествовали. Отцы церкви
оправились на удивление быстро. От чего-то там отказались, вроде
как даже подчинились приказанному, но тут же, сыскав в
прочитанном распоряжении множество прорех и щелок, начали эти
прорехи расковыривать и расшатывать.
      "А Сына мы называем подобным Отцу".
      Впились.
      И опять посыпалось и понеслось: "Сын", "Отец", "сотворен",
"не сотворен"...
      Наконец, встал один и обратился к Леону с нижайшей
просьбой удалить из базилики "вон того и еще того", если комиту
действительно дорого спокойствие города и он не желает здесь
епископских трупов.
      Комиту спокойствие было дорого. Потому указанных с
заседания попросили - сперва вежливо, после настойчиво.
      Настороженные сидели Леон и Лаврикий, неприятностей
ждали. Флавиан же в зубах ковырял - только что из Арелата, с
такого же сборища, навидался, наслушался.
      - Подобен Отцу? - ярился кто-то хриплым разбойничьим
голосом. - Подобен? В каком это смысле? И до каких пределов?
      Тот, который просил Леона епископов удалить, ответил с
вызовом, что "по воле, по хотению, но не по существу" - вот как
подобен.
      Тотчас же опять поднялся всеобщий крик и гвалт. Орали все
одновременно, Десятник, который с солдатами у входа маялся,
всунул голову в дверной проем: не случилось ли чего? Комит ему
рукой махнул.
      Десятник рукоятью меча начал в щит бить. Еле спорщиков
замолчать заставили.
      - Хватит! - крикнул Леон, вскакивая. Его трясло. - Галдеть в
кабак идите. В казарме и то приличнее себя ведут.
      Епископы замерли с раскрытыми ртами. Они же только
начали...
      - Мы должны выработать формулу, - запальчиво начал один. И
этот тоже осип, кричал не хуже прочих.
      Десятник высказался в том известном смысле, что "караул
устал". И Леон с Лаврикием не без удовольствия разогнали собор.
Разобиженные, уходили епископы из базилики. Очень уж городские
власти их сегодня обидели.
      Через день до Леона донесли, что несколько отцов опять
собрались вместе, что-то там постановили между собой и готовы
вновь открыть баталию. Ну, богословские споры, "подобен", "не
подобен" - это пожалуйста, только не у меня в городе. А вот
административное самовольство, ими проявленное (и о таком
донесли), - это уже много серьезнее. И как есть он, Леон, чиновник
на государственной службе и покой Империи для него превыше
всего, то и допустить, чтобы из вверенного ему города исходили
беспорядки, он никак не может. Эти-то, которые после разгона
опять сошлись, отлучили и низложили нескольких своих
противников. В частности, предали анафеме Евдоксия и
самоуправно сместили его с Антиохийской кафедры, а вместо него
избрали из своей среды какого-то Аниана.
      Леон ничего против Аниана не имел. И к этому Евдоксию
особой прияз