Только эта радость, похоже, и осталась больному старику
епископу - забраться в теплый бассейн источника, что у церкви
Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от
ревматизма и именно по воскресным дням.
      "Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что
говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, - тот только в декабре
наливается силой. Особенно если непорядок с печенью - иди в
декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа,
сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто
окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и
будущее, и внятной станет ему единственная истина..."
      "Не дожить мне до ид императорского августа", - сказал на то
Евсевий.
      Банщик протестующе залопотал, замахал руками.
      "Я христианин, - сказал банщику Евсевий. - Я ожидаю смерти
без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и
прошлое, и будущее, и единственная истина..."
      Но размышлял сейчас епископ вовсе не об единственной
истине. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот
уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу
этому невидному потомку каппадокийских рабов.
      Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место
выходило ему и важная роль. Ибо чуял старый царедворец в
молодом варваре нечто родственное себе.
      Как и в нем самом, в Евсевии, не было в этом Ульфиле
трусости. Ни перед людьми - вон как разговаривал с ним, с
патриархом, родственником императора! - ни перед идеями. А идей
нынешнее духовенство трусит, быть может, еще больше, чем иных
владык. Ибо идея - соперник невидимый. Никогда не угадаешь, где,
когда и как нанесет удар.
      Никогда не пригибал головы Евсевий только лишь для того,
чтобы не вызвать подозрений в неподобающем образе мыслей.
      И все они таковы, птенцы гнезда антиохийского, выученики
Лукиана. Лукиан учил их не бояться слов, распоряжаться идеями по
своему усмотрению - опасное умение, ибо может далеко завести.
      И завело.
      Лукиана давно уже нет в живых - принял мученическую
кончину в гонение максиминово. Этот гот, Ульфила, только-только
народился тогда на свет. И многих из учеников Лукиановых уже не
стало. В 335 году умер в Константинополе самый известный из них
- пресвитер Арий, отец учения о единобожии, на которое так
яростно наскакивают никейцы с их тройным Богом.
      Арий. Это для нынешних, схлестнувшихся на очередном
поместном соборе, Арий - не более, чем символ. Евсевий же так
хорошо помнил своего однокашника - смуглого ливийца с томным,
как бы ласкающим взором, мягкими движениями, вкрадчивым
голосом. Он и был в точности таким, каким казался, ибо аскетом
был не лицемерным. И прихожане его обожали, особенно женщины,
легко угадывая в суровом пресвитере нежную, чувствительную
душу. Говорил же Арий, не стесняясь, то, что приходило на ум. И в
отличие от страдающих косноязычием никейцев, слова умел
подбирать так, что доходили они и до невежественных матросов в
портах Александрии и Антиохии, и до утонченных аристократов
древних римских фамилий.
      Такими взрастила их Антиохия, одинаково родная и грекам, и
сирийцам, и римлянам. Пусть напыщенный язычник Филострат
утверждает себе, что "в Антиохии живут одни наглецы и об
еллинских обычаях не радеют". Попадалось недавно Евсевию под
руки это сочинение - "Жизнь Аполлония Тианского". Откопал в
Антиохийской библиотеке. Дочитал до слов этих надменных и
засмеялся. И повторил вслух то, что частенько слыхал от римских
центурионов, едва умевших подписывать собственное имя:
"Греческой культуре обучают рабы".
      У нас тут, в Антиохии, своя культура. Сам не поймешь, кто
обучил тебя искусству быть плоть от плоти этого шального города:
то ли роскошная библиотека и изысканное общество ученых, то ли
уличные торговцы и потаскухи.
      Непрерывен поток жизни, где сливается воедино все -
смешиваясь и все же оставаясь по отдельности - и реки жидкой
грязи во время дождя, и облака с золотым краем на рассветном
небе, и брань грузчиков в речном порту, и высокое слово
Священного Писания.
      Как бы не выходя из этого непрерывного потока, читают
Священное Писание богословы антиохийские.
      Евсевия всегда тошнило от обыкновения высокопарных
александрийцев всегда и во всем выискивать сокровенный смысл.
      Там, в Александрии, вечно стесняются того, что у Спасителя
пыльные ноги (а с чего им не пыльными быть, ежели пешком ходил?)
Неловко им, что ученики Господа нашего хватали хлеб такими
грязными ручищами, что видевшие это не выдерживали, замечания
делали.
      Александрийцы и тут аллегорию искали. И, конечно, находили.
И все это выходило у них скучно и вымученно.
      Да разве ж человек перестает быть любимым творением
Божиим лишь потому, что срет или валяется с девками?
      Нет, высокий, сокровенный смысл Творения непостижимым
образом вырастает из грязи повседневности, вырастает сам собой,
без чьей-либо назойливой помощи, как прекрасный цветок,
выходящий из-под удобренной навозом почвы. И в этом, быть может,
главное чудо и состоит.
      Только - храбрость нужна осознать это чудо.
      А все эти епископы и пресвитеры, что с пеной у рта орут друг
на друга на соборах, с горящими глазами рассуждают о вере и
вбивают друг другу в глотку потными кулаками слово "любовь", -
разве любой из них не мечтает стать Давидом, Моисеем, Иисусом?
      Евсевий фыркнул. Даже помыслить трусят. Ведь стать
Давидом, стать Моисеем, стать Иисусом - это означает, что
придется "власть иметь". Себя обуздывать, других людей
принуждать. Мыслью, мать твою, парить!.. Хорошо еще, что
понимают - ни ума, ни сил не хватит. Оттого и бесятся.
      А этот варвар с Дунайских берегов взял да переложил
боговдохновенные письмена на свой языческий язык, не дожидаясь
ни приказа, ни благословения. Для нужд богослужения, чтец
паршивый.
      И ведь получилось! Евсевий ощутил это, когда слушал чтение.
Текст не утратил даже ритма. Казалось, еще мгновение - и готская
речь станет внятной ему, старому римскому аристократу.
      Ну так что же - захочет этот каппадокийский звереныш стать
апостолом?
      Евсевий громко засмеялся, спугнув задремавшего было рядом
слугу.
      Хорошо же. Он, Евсевий, сделает Ульфилу апостолом.

      * * *

      - Я?! - закричал Ульфила.
      Побелел.
      Затрясся.
      Евсевий с удовольствием наблюдал за ним.
      Разговаривали во внутреннем дворике одного из небольших
дворцов императорской резиденции. Грубовато изваянная из
местного серо-белого камня Афродита сонно глядела на них из
фонтана. Блики отраженного от воды солнца бегали по ее
покрывалу. Это была единственная языческая статуя, оставленная в
садике, - прежде их было множество. Пощадили богиню за то, что
была целомудренно закутана в свое покрывало.
      Среди дремотной красоты ухоженного садика метался в
смятении варвар. Своротил вазу - привозную, греческой работы.
Только после этого угомонился.
      - Дикий ты, Ульфила, - сказал ему Евсевий. По имени назвал
так, словно много лет знакомы.
      А у того щеки горят - будто только что отхлестали по лицу.
      Но когда заговорил, голос даже не изменился.
      Сказал Ульфила:
      - Мне страшно.
      Евсевий наклонился вперед, горбатым носом нацелился:
      - Чего тебе бояться, если с тобой Господь и на тебе Его
благословение?
      - Благословения и боюсь, - честно признал Ульфила.
      - Прежде Бог разговаривал со своим творением напрямую, -
проговорил Евсевий задумчиво. - Но чем больший срок отделял
само творение от времени Творения, тем меньше понимал человек
своего Создателя. И тогда Он послал к человечеству свое Слово,
принявшее облик и судьбу человека. И Слово это было услышано,
пусть поначалу немногими. И так вновь соединился Господь со
своим человечеством. Веришь ли сему?
      - Верю, - сказал Ульфила.
      - Разве тот, кто взялся записывать Слова, создавая новые мехи
для старого вина, - разве не уподобляется он Богородице,
приносящей в мир Слово Божье?
      Старик перевел дух. Нет, он не ошибся в этом варваре.
Ульфила вздрогнул всем телом, сжался, стал как камень - только
глаза горят.
      И улыбнулся Евсевий еле заметно, раздвинул сухие
старческие губы. Ибо по пятам за Словом Божьим тихими стопами
шествовала великодержавная политика Римской империи. И если
удастся через кротость христианскую приручить дикий варварский
народ...
      Но Евсевию уже не видеть плодов от того семени, что
вкладывает в землю ныне.
      Епископ в Готии - совсем не то, что епископ в
Константинополе. В столице духовный пастырь живет во дворце,
имеет изрядный доход, пасет множество прихожан, в том числе и
состоятельных. В Готии же ничего не ждет епископа, кроме
неустанных трудов, одиночества и постоянной опасности от
язычников, которых там во множестве.
      Ничего, сынок, поработай во славу Божью. У тебя получится.
      Сам не заметил, как повторил это вслух.
      Старик хорошо понимал, что творилось в душе варвара. Какое
сияние разверзлось перед ним. Сгореть в этом огне или вобрать его
в себя и самому стать огнем и светом для других людей.
      Но некогда уговаривать. И некогда ждать, пока этот Ульфила,
как положено, сперва станет дьяконом, потом, лет через десять,
пресвитером, а там достигнет почтенного возраста и может быть
рекомендован для рукоположения в епископский сан. К тому же,
тогда будет уже иной Ульфила, ибо этот вот минует.
      Евсевий вытянул вперед руки.
      - Из этих горстей принял святое крещение император
Константин Великий, - сказал он молодому варвару. - Не думаешь
же ты, что недостаточно высок я для того, чтобы принять от меня
сан? - Евсевий стиснул пальцы в кулак, внезапно ощутив толчок
силы, тлевшей в его ветхом теле. - Я схвачу тебя за твои сальные
власы, варвар, и вздерну на высоту, и если ты падешь оттуда, то
разобьешься насмерть.
      Ульфила подошел к Евсевию и поцеловал его руку, все еще
сжатую в кулак.
      - Я согласен, - сказал он.



      Глава вторая
      ДАКИЯ
      344 год

      По определению Промысла, поставленный из чтецов в
епископы тридцати лет, Ульфила сделался не только наследником
Бога и сонаследником Христа, но явился и подражателем Христа и
святых Его. Тридцати лет от роду избран был для управления
народом Божиим на царское и пророческое служение Давид.
Тридцати лет пророком и священником стал и наш блаженный
наставник, чтобы, исправляя готский народ, вести его ко спасению.
Тридцати лет прославился Иосиф в Египте и тридцати лет по
воплощении крестился и выступил на проповедь сам наш Господь. В
том же точно соответствии начал учительство у готов и тот
святитель, обращая их к истинной вере и указывая им жизнь по
заповедям Евангелия, по правилам и писаниям апостолов и
пророков.
       Авксентий Доростольский


      К селению Ульфила вышел к вечеру, когда не чаял уж до
человеческого жилья добраться. Шел по берегу, то и дело примечая
следы человеческого пребывания - тут брошенная шахта, здесь лес
вырублен и выжжен, да так и оставлен. Людей же не было,
опустошен край долгими войнами.
      Но вот река сделала изгиб, и полетел навстречу дымный
запах. Можно было бы и на берегу переночевать, как делал не раз,
но не хотел. Получилось бы, будто таится и прячется.
      Вошел уже затемно; был так утомлен, что не смог даже толком
объясниться с людьми, у которых попросил ночлега. Те к
незнакомцу поприслушивались, поприглядывались, на всякий случай
в темноте оружием позвякали. Потом пустили.
      Дом наполовину в землю врыт, наполовину над землей
вознесен деревянными опорами; крыт соломой. Надышано там было
и тесно. Кроме десятка носов и прочих отверстий, естеству
человеческому от природы положенных, давал жар очажок, где
дотлевали угольки.
      Бродягу далеко от входа не пригласили, показали на солому
едва не у самого порога. Хотели накормить, но какое там -
повалился Ульфила на солому, полную блох, и мгновенно заснул,
почти не страдая от духоты.

      Наутро, уходя на промысел, хозяин растолкал ночного гостя.
      Сел, мутный спросонок, огляделся. Приметил: хозяин, хозяйка,
двое сынов хозяйских - юноши. Из второй комнатушки, что за
очагом норой притаилась, еще трое молодых мужчин выбрались -
не то рабы, не то из дальней родни, разве разберешь? И еще
девчушки, лет по пятнадцати, шастают с горшками и мисками то на
двор, то со двора. Не сосчитать, сколько их - две, три? - больно
шустрые.
      И всем-то им на прохожего любопытно поглядеть. Событий в
поселке немного случается. А тут человек забрел издалека, может,
расскажет что-нибудь. Вдруг война где-нибудь идет великая, чтобы
бросить трудный горный промысел и податься к Реке Рек, к Дунаю
- ромеев крошить.
      Но ничего утешительного бродяжный человек пока не сказал.
Только глядел голодно.
      - Заснул-то вчера не поевши, - с укоризной сказала ему
хозяйка. И каши в горшке подала. Каша холодная - остатки от
вчерашней трапезы.
      Ульфила кашу горстью выскреб, поблагодарил, вернул
женщине горшок, руки об рубаху обтер - грязнее не станет.
      После волосы пригладил, чтобы клочьями не торчали, блоху со
скулы смахнул.
      Ну и как поверишь тому, что пред тобой епископ?..

      * * *

      Ульфила шел с востока, со стороны гор, в долину Маризы, где
некогда Геберих, вождь народа вези, союзник императора
ромейского Константина Великого, одержал победу над вандалами
и изгнал их.
      Подобно тому, как стервятники делят между собою брошенную
жертву более сильного хищника, рвали друг у друга из рук землю
эту вандалы и вези - с тех пор, как оставили ее ромеи.
      Некогда принадлежала эта долина дакам, которые добывали
здесь железную и медную руду, а из песка и из недр земных
извлекали серебро на зависть соседним ромеям. Не вода текла по
жилам дакийских рек - смертоносное золото.
      Не любят ромеи, чтобы рядом богатели; лучше треснут, но
заглотят не прожевав. Так и даков заглотили, не сумели те
откупиться. А может, не захотели. Сейчас о том спрашивать некого.
      И сделалась Дакия провинцией имперской. По правде сказать,
костью в горле у ромеев она застряла. Оборонять задунайские
земли ромеям не под силу. Войска сюда направлять рискованно -
неровен час, мятеж поднимут и отберут край для себя. Сколько раз
бывало, что сажали солдаты римские императором какого-нибудь
военного трибуна, а то и центуриона. Опасный народ собутыльники,
особенно в эпоху смутную.
      Помучились с ненужной добычей ромеи, повыкачивали из нее
золото, а после ушли за Дунай, бросили земли даков на милость
варварскую.
      Все бросили, даже свой монетный двор, что в нескольких днях
выше по течению Маризы от того места, где Ульфила остановился
переночевать.
      И сели здесь, в конце концов, готы со своими вождями.
Достались им в наследство золотые россыпи, да железные руды,
чтобы было, из чего мечи и лемехи для плугов ковать, да еще
залежи соли - богатства великого.
      Ох и скучно везеготам с таким богатством.
      Ходят по одну сторону Дуная ромеи.
      По другую сторону Реки, порыкивая и огрызаясь, гуляют
везеготы.
      Сойтись бы им в войне, да Дунай разделяет - жди зимы, чтобы
по льду перебраться. Да еще и не во всякую зиму лед войско на
себе вынесет.
      Пустела рудоносная земля, оставшись без хозяина. Какие из
везеготов хозяева? Из всего приискового богатства лишь то
разрабатывали, что близко под рукой лежало.

      * * *

      Хозяин того дома, что Ульфилу приютил, держался больше
отцовской веры; а впрочем, по правде сказать, и вовсе о вере не
задумывался. У плавильной печи, так он объяснил, в долгие
раздумья входить некогда.
      Приходил как-то человек, так говорил ульфилин хозяин (звали
его Хродигайс), только сумасшедший он был. Рассказывал, будто
бог всего один и будто человек сотворен по подобию этого бога и
вообще каждый человек поэтому чуть ли не бог.
      Воистину, одержим был безумием. Но вези почитают безумцев,
потому кормить пытались. Тот же, доказав плачевное сумасшествие
свое, от еды отказался, хозяев нечистыми псами обозвал, ибо не
приобщены к истине. Бранил гостеприимцев своих долго и
разнообразно. Сперва заслушались было вези, а потом вдруг
обиделись и проповедника, невзирая на всю святость безумия его,
от себя прогнали. Долго вспоминали его - без злобы, с усмешкой.
Вот бы вернулся.
      Рассказывал Хродигайс - а сам все на Ульфилу поглядывал: не
из тех ли и ты, милый человек?
      Но Ульфила только головой покачал. Встречался с такими, но
сам не таков.
      Еще один приходил и тоже о боге своем толковал, продолжал
Хродигайс. С римскими солдатами он прибыл. Был тогда
неурожайный год, хлеба на золото по всей Дакии не добыть. Даже
кованые железные орудия не брали, самим бы с голоду не
подохнуть. Лицо Хродигайса омрачилось, как вспомнил. Пришлось к
римлянам посылать; те явились, за золото Маризы хлеба привезли.
Продали втридорога, конечно, но торговаться не приходилось.
      Вот с теми-то торгашами и легионерами приезжал епископ
ромейский. Долго о вере своей говорил, покрестил двоих или троих
(те мало что поняли, но потом хвалились перед товарищами). С тем
епископ тот и отбыл.
      Рассказывает Хродигайс, а сам с Ульфилы глаз не сводит.
Ульфила слушает, травинку жует, на реку Маризу глядит так
пристально, будто жениться на ней вздумал. Хродигайс втайне весь
извелся: что скажет прохожий-то? Может, новостью поделится или
развлечение какое предложит.
      И порадовал бродяжный человек Хродигайса, знатную потеху
посулил. Попросил свести с сельскими старейшинами, чтобы в
каком-нибудь доме попросторнее позволили ему с людьми
здешними поговорить. Проповедь, сказал, прочесть хотел.
      До рассказов, долгих бесед, особенно с историями, здешний
люд весьма был охоч. И потому Хродигайс, почти не сдерживая
радости, заревел, подзывая младшего сына, а когда тот нескорым
шагом подошел и с достоинством поинтересовался, чего батюшке
угодно, батюшка наказал к Гундульфу идти и передать: так, мол, и
так, пусть завтра к вечеру соберет людей. Хочет, мол, хродигайсов
гость потешить в знак благодарности все село, песню спеть о богах
и героях. И песен таких у него, добавил Хродигайс уже от себя,
целая котомка.
      Юноша хмуро на Ульфилу поглядел и вдруг не выдержал -
улыбнулся. Кто не любит послушать, если долго и складно врут.

      За дело взялись рьяно, особенно бабы. Холста где-то набрали
цветного, чтобы на стенки натянуть. У Гундульфа дом большой, из
ивового прута плетеный, глиной обмазан. Недавно жена его с
дочерьми стены обновляли. Прочное жилье и красивое. А тут еще
холстину везде повесили, и у входа, и по стенам. Где могли,
букетов наставили. Двери открыли, ставни сняли, чтобы больше
света было. И собрались байки слушать, как было обещано.
      Хродигайс немного смущался гостя своего показывать - больно
уж неказист. Но деваться некуда, коли сулил. И выдал сельчанам
епископа - вот он каков.
      Засмеялись вези. И женщины, что у входа теснились,
захихикали, рты ладошкой прикрыли. Ибо в те первые годы
служения был Ульфила оборванец знатный.
      Поглядел на народ из-под растрепанной челки, хмыкнул.
      Ну вот, собрались во имя Божье. И не двое, не трое, а человек
тридцать, светловолосые, рослые, как на подбор, - народ воинов.
Вспомнил Доброго Пастыря, про которого толковал ему Евсевий
(уже прощаясь). Поди преврати вот этих в ягнят стада Христова.
      Хороша же паства, если пастырем ей поставлен волчонок.

      * * *

      Конечно, этот Ульфила был блаженный. Конечно, этот
Ульфила мечтал быть и Давидом, и Моисеем, и Иисусом. Отчасти
он и был каждым из них - как любой блаженный.
      Стоило только поглядеть, как взялся за проповедь в доме
Гундульфа. Заслушались и горняки, и кузнецы, и даже погонялы
рабов с золоторудной шахты, где люди травились ртутью и мерли,
как мухи (рабов слушать истории не допустили, не для всякого
воина места хватило).
      И что, спрашивае