Умные и вес„лые  руки  приделали  ему  горбатый  восковой  нос  чуть  не  до
подбородка,  вложили  под  шапку  тонкие  пл„ночки  бер„сты,  распуш„нные  и
скрученные, чтобы походили на волосы воеводы...  Короткая  кудельная  борода
держалась, кажется,  на  двух  петельках  за  ушами,  в  руках  была  палка,
обструганная до сходства с мечом... Мстивой на Марахе!.. И не отопр„шься, не
скажешь, что не признал.
   А за потешным кон„м вышагивала  чуть  не  вся  передняя  чадь.  Я  тотчас
разглядела усатого, могучего  Славомира,  потом  хромого  Плотицу  с  ногой,
одеревеневшей в колене,  и,  право  же,  настоящий  Плотица  гораздо  меньше
хромал... Хагена в меховой шапке, усердно жмурившего глаза и за  что  попадя
хватавшего девок, мимо которых его проводили. Мне стало холодно, потом жарко
до пота, лишь стылый ток из дверей ш„л по ногам. Страх, смех и стыд. И  чего
больше, не ведаю.

***

   Кмети по лавкам, забывшие даже про девок, начали  показывать  пальцами  и
смеяться. Кто сам над собою, кто над другими. Велета подле  меня  хлопала  в
ладоши, захл„бываясь весельем.  Мы  с  побратимом  переглянулись  поверх  е„
головы. Ярун неуверенно улыбнулся, нам было с  ним  одинаково  непривычно  и
неуютно. Я отважилась посмотреть на вождя. Мстивой Ломаный редко шутил  сам,
ещ„ реже шутили над ним. Он  положил  ногу  на  ногу,  сощурил  глаза.  Чего
доброго, улыбн„тся.
   - Что там, внученька? - склонился ко мне Хаген. Я стала рассказывать.
   Ряженые прошли по кругу между столбами, и дверь  бухнула  снова.  Прыжком
влетел рослый парень в меховых заиндевелых штанах, в полушубке,  вооруж„нный
топориком... и с длинной косой, заботливо сплет„нной из мочала!
   Что делать?.. Весь дом повернулся ко мне, качаясь от  хохота  и  указывая
перстами, а я схватилась за лавку, как будто она  готова  была  из-под  меня
убежать. Хаген вс„ понял и обнял меня, ошалевшую, сжал плечи ладонями. Таков
должен быть воин. Тому нечего делать в дружинной избе,  кто  умеет  смеяться
лишь над другими. Я вынудила себя улыбнуться. Надо было предвидеть, что  мой
приход в Нетадун станет любимой шуткой, лучшим поводом для веселья...
   Между тем парень с косой подбежал к сидевшему на коне  и  запрыгал  перед
ним, как заяц, попавший в силок. Сын Третьяка, обряженный  воеводой,  сперва
надувал румяные щ„ки и отворачивался гордо, потом  вс„-таки  спешился  и  ко
всеобщей потехе оказался Меховым Штанам по  плечо.  Тот  взмахнул  блестящим
топориком и погнал Третьяковича  через  весь  дом.  Третьякович  прыгнул  на
лавку, стал прятаться за девичьими спинами. Я не знала, куда деть глаза. Я с
радостью выскочила бы вон и бежала, не останавливаясь, до самой  крепости...
если не далее, в самую чащу лесную. Старый сакс держал меня крепко и ласково
и чуть заметно гладил пальцами по плечу.
   Наконец Меховые Штаны прижал сына старейшины спиною к  столбу  и  отобрал
меч, потом вовсе сбил с ног и ступил, торжествуя, обтаявшим сапожком ему  на
живот. Сын Третьяка забавно барахтался, „рзая по полу...  Мои  волосы  точно
поднялись бы дыбом, не будь они плотно стянуты  в  косу.  Вождь  не  простит
глумотворства. Если бы кто у нас нарядился дядькой-старейшиной  и  дал  себя
повалить... ногою топтать!.. Да что там, я первая ринула  бы  бесстыжего  за
ворота: думай, дурень, кого бер„шься дразнить...
   Я сидела ни жива ни мертва, хотелось зажмуриться и отдышаться  на  чистом
морозе, а уж потом идти складывать кузовок... Велета заливалась бубенчиком и
вс„ дергала мой рукав - смотри, мол. Я смутно подумала, что она,  верно,  не
вс„ ещ„ поняла... но хохот вокруг лишь возрастал.  Смеялись  ревнивые  гости
из-за  болот,  смеялись  могучие  кмети,  обнявшие  нарядных   девчонок.   Я
осмелилась поднять глаза на воеводу... варяг сгибался от хохота и  бил  себя
по коленям.  Славомир  рядом  с  ним  без  сил  опрокинулся  навзничь,  лишь
приподнимал иногда голову и тут же снова ронял...
   Попозже  внесли  изрядную  кадь  горячего  киселя.   Девчонки   принялись
разливать, оделять честных гостей. Голуба Третьяковна с  поклоном  протянула
первую латку отцу. Тот передал е„ воеводе, вторую взял сам. Я отряхнула руки
и встала - добыть киселька Хагену и Ведете. Старик потянул за подол,  усадил
обратно на лавку:
   - Сядь, прыткая. Не обнесут.
   Вождь сказал что-то Голубе,  кивнул  вроде  на  нас.  Красавица  подошла,
ласково улыбнулась старому саксу:
   - Отведай, дедушка.
   ...мать ругала меня, говорила - недобрая, со зла о людях сужу.  Наверное,
хорошо знала  меня  -  вот  опять  примерещилось  в  ясных  глазах  молодое,
бесстыжее: на кисель, мол, все едоки...
   - Спасибо, славница, - ответил  старик.  Голуба  протянула  другую  латку
Велете:
   - И ты не  побрезгуй,  краса  ненаглядная.  Так  скажет  лишь  неколебимо
уверенная в сво„м превосходстве. Не знаю, не мне судить насч„т  красоты,  но
она была куда крепче Велеты; небось, работу всякую знала и уж снежком  могла
залепить - очей не протр„шь. Велета  негромко  поблагодарила,  начала  есть.
Киеель был малиновый, с м„дом - на всю избу пахло ягодами и поздним летом  в
лесу.
   - Внученьку попотчевать не забудь, - сказал Хаген Голубе.
   Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Да не ко мне! К
моему кожаному ремню, каких девки не  носят,  к  сапогам  на  четыре  пальца
больше своих. Она ответила:
   - И попотчевала бы, да обидеть  боюсь,  не  умею  звать-величать,  то  ли
добрым молодцем, то ли красной девицею...
   Так!.. Я взмокла от обиды и ничего не сказала. Никогда я не  была  быстра
на язык. Завтра к вечеру, пожалуй, придумаю достойный ответ. Дома  меня  вс„
же трогали редко, знали  -  могу  и  нос  раскровить.  Вразумлять  ли  дочку
старейшины, с которой, того гляди, наш воевода об руку станет ходить? Где  ж
петлял ты, при ком ни один злой рот  не  раскроется,  кому  и  старейшина  с
воеводой не возбранят меня заслонить?..
   - Не слушай, Зимушка, - сказала вдруг Велета. - Глупа она. Ты не слушай.
   Третьяковна фыркнула, тряхнула золотой головой и ушла. Велету облаивать -
не меня, тут сердитые руки схватят  за  шиворот.  Кисел„м  меня  вс„  же  не
обнесли. Нам с  Яруном,  наимолодшим,  в  самый  поздний  чер„д  поклонилась
какая-то девка, глядевшая  на  меня  с  безжалостным  любопытством,  как  на
двухголовую. Я их с Голубой вкупе не  побоялась  бы.  Я  взяла  лакомство  и
поставила нетронутым сзади себя. Пусть ест, кому охота, а мне не впрок...  И
воняет кислятиной.
   Ярун, подносивший ложку ко рту, не  предал  посестры,  не  отведал,  а  я
увидела и  испугалась,  не  заплакать  бы.  Ох,  не  про  мою  честь  беседы
досветные, хоть дома, хоть тут! Моя воля, ни на одних более не увидят. Разве
силой приволокут.
   Хаген взял за плечо, склонился над ухом:
   - Проводи домой, дитятко, голова что-то  болит.  Я  собрала  рукоделие  и
почти не удивилась, когда Ярун и Велета поднялись следом за нами.
   Луны не было, но в небе светили яркие зв„зды, и Млечный Путь  расстилался
над головами, упираясь одним концом в т„мную крепость, другим -  в  косматые
сосны за деревней. И что-то дрожало над морем, мерцая волшебным огн„м.
   Я любила небо и зв„зды. Ясные  з„рна,  брошенные  в  бездонный  колодезь.
Глаза, что пращуров наших видали и правнуков, дай  время,  увидят.  Мне  под
зв„здами думалось о таком, что пребудет.  Не  о  счастье  охотничьем,  не  о
мозоли на пятке и не о  загубленном  утром  древке  стрелы  -  выпрямляла  в
горячих камнях да пережгла... Не могу лучше сказать.
   Отголоски покинутого веселья порой достигали  ушей,  далеко,  без  опаски
летя в стылом воздухе ночи. Я  вспомнила  свою  недавнюю  злость,  красавицу
Голубу - и улыбнулась. Я не знаю, случалось ли ей думать о зв„здах.
   Смертный человек жив„т в двух мирах одновременно. Один - это  мир  плоти.
Другой - мир души, где еда - не одно насыщение, но и причастие, соединение с
другими людьми, клятва верности доброй земле. А сост„гнутый пояс не  столько
притягивает к телу одежду, сколько хранит  в  человеке  живую  добрую  силу,
оберегает от нечисти. Раньше мир был един. Тогда Боги жили  среди  людей,  а
люди не умирали. Потом влюбчивый Змей поволок приглянувшуюся Перунову ж„нку,
родилась вражда, затворились каждый каждого, море от суши, земля  от  небес,
м„ртвые от живых... Даже видеть разучились друг дружку. В мире м„ртвых слепы
живые, слеп и вышедший из-за черты, только кривому оборотню хорошо  в  обоих
мирах, затем-что у него на каждый мир по руке, по ноге и по глазу...
   И лишь ночью, когда небу кажется, что люди  уснули  и  не  подсмотрят,  -
ушедшее хочет вернуться. Глядят, глядят небесные очи, и тянется к  ним  душа
человека, вот-вот что-то пойм„т...
   -  Руку  зашиб,  отроче?  -  спросил  Хаген  Яруна  на  полдороге  домой.
Действительно, мой побратим, приотстав, мял сквозь  рукав  левый  локоть,  а
старик  по  привычке  слушал  шаги.  Ярун  немедленно  догнал  нас  и  начал
отнекиваться, потом, запинаясь, припомнил, как мы катались по полу в доме  и
как его, невезучего, угораздило самой косточкой о ребро тв„рдой доски:
   - Занемело вот, с тех пор не отходит.  Хаген  молча  покачал  головой,  а
Велета хотела что-то сказать, но не решилась и  собралась  с  духом  лишь  у
ворот:
   - Бренн вчера борец-траву парил... Я посмотрела бы, может, осталось...
   Славомир с братом полдня накануне ломали шеи друг другу. Не  моя  забота,
кто превозмог, но шеи трещали.
   - Посмотри, дитятко, - разрешил Хаген. - А спросят, скажи, я велел.
   Здесь считалось, что добрые травы слушаются  только  того,  кто  выдержал
Посвящение. Они сохранялись в особенных коробах, в самом святилище-неметоне.
Велета или мы с побратимом отважились бы войти  в  запретную  храмину,  лишь
если бы кто умирал у нас на руках. Другое дело горница, где братья живут.
   Отроки, скучавшие у ворот в долгополых шубах и с копьями,  посмотрели  на
нас недоуменно. Счастливцы, ушедшие повеселиться, возвращались прежде  зари.
Мыслимо ли понять?
   Трава борец - сердитое зелье. Даже м„д станет отравой, если пч„лы  летали
на запах его лиловых цветов. Без нужды - обойди  стороной,  а  пришла  нужда
собирать - надень кожаные рукавицы. Палец сглупу лизн„шь, и  не  спасут.  Но
кто укротит злую траву, тому люди завидуют. Идут на поклон, несут смятого  в
Драке, упавшего с бортного древа. Борец-трава с самой смертью поборется,  на
резвы ножки поднимет... воинам е„ да не разуметь?
   Велета  зажгла  глиняный  светильничек,  стала  шарить  по  полке,   тени
шарахались. Я первый раз была в  горнице  братьев.  Неуютное  мужское  жиль„
изумляло убранством, чужим словенскому оку. Т„плые волчьи постели лежали  на
самом полу, было  пусто  без  лавок,  без  крепких  скамей...  Хаген  тотчас
показал, как они обходились: сел  на  ближайшее  одеяло,  поджал  скрещ„нные
ноги. Я бы так долго не просидела, а им, видимо, нравилось.
   Над постелями висело оружие. Щиты, обтянутые вощ„ной кожей, и  два  меча,
спрятанные в богатые ножны. Истинный воин сперва украшает свой меч, потом уж
себя. Верный клинок - справедливый  заступник  в  суде,  помощник  в  бою  и
клятвам свидетель... как не отблагодарить за любовь?
   У одного меча были на рукояти гнутые рожки. Я помнила их ещ„ с лета.  Меч
вождя звался женским именем: Спата. Он даже разнился от  других  мечей,  как
женщина от мужчин. Обычные клинки всего шире у рукояти, к  концу  же  плавно
сбегают, ни дать ни взять тело мужчины от плеч к  сомкнутым  пяткам.  Спата,
наоборот, была сужена посередине, а книзу опять расширялась, как  женщина  в
бедрах... Блестела вдоль лезвия узкая золотая полоска. Смех вымолвить, Спата
порою казалась мне тайной союзницей. Есть мечи-женщины, думалось мне, почему
не быть воину-девке?
   - Нашла, - сказала Велета.
   Велета держала горшочек, от которого вкусно пахло  съестным:  для  ушибов
травку борец парят с кислыми щами. То-то братья его и запрятали  подальше  -
от жадной собаки, от глупого обжоры-кота. Ярун  стал  неуверенно  закатывать
рукав, но Хаген велел снять рубаху - незачем ей пропитываться  отравой.  Мой
побратим оголился до пояса, выставил локоть и покраснел так, что видать было
даже при неверном масляном язычке. Не ч„рная  девка  ради  него  тянулась  к
лютому яду, не  я,  с  детства  рядом  привычная...  самого  воеводы  сестра
младшая, возлюбленная! Я подсела к Велете:
   - Дай, что ли...
   Уж тут ничего с собой не поделаешь, всегда метится  -  у  самого  выйдет,
другому не совладать. Да и есть разница, кому отравиться, мне или ей. Велета
даже не подняла глаз:
   - Я умею.
   Мне очень хотелось отнять у не„ тряпицы и горшок, но пришлось смириться и
отойти. Хуже нет под руку смотреть.
   На бревенчатой стене подле Спаты висел лук. Я привстала на цыпочки... Лук
- оружие отроков, а не вождей, но вожди вс„ умеют лучше других. Тетива  была
снята,  и  страшная  пота„нная  сила  гнула  впер„д  плечи  лука,  натягивая
берестяную опл„тку... Я осторожно погладила выложенные гладкой костью  рога.
Я любила свой лук и умело примеривалась к чужому, но такой мог смутить  хоть
кого, не только меня. Тетиву  сыромятную  вдвинуть  на  место  -  и  то  пуп
затрещит, а уж стрелять... моя рука не сошлась бы на рукояти, не возмогла бы
долго держать его, двухпудовый, перед собой на весу. Да. Я давно  никого  не
боялась в наших лесах. Я крепко чаяла стать не худшей в этой  дружине...  но
были мужи, которым я никогда не дотянусь и до плеча.
   А на одном из деревянных гвоздей, покоивших  лук,  висели  на  скрученной
серой нитке  два  пузыря.  Когда-то  их  вынули  из  крупных  лещей  и  ярко
раскрасили, но вес„лая краска от старости облупилась, показывая внутри сухие
горошины. Гремушки, какими балуются дети. Я сама мастерила сестр„нкам  точно
такие, и мать их берегла. Чьи были эти?  Велеты?  И  что  они  делали  подле
мечей, рядом с луком, способным пробить навылет наше забрало? Может, на  них
заговор положили, сильное волшебство?.. Лучше не трогать.
   Потом Велета сошла вниз по всходу, неся руки на отл„те,  и  тут  уж  Ярун
отт„р меня в сторонку, сам полил ей, прин„с чистое полотенечко. Я думаю,  он
не сильно приврал, утверждая - легчает. Худшие болести проходили без лекаря,
от одной доброты.
   - Что там за пузыри висели на стенке? - загасив светец и растягиваясь  на
лавке, спросила я Велету. Она отозвалась полусонно:
   - Деток Бренна... сынки его тешились. Вон оно как. Значит, были  девчонки
краше Голубы, умевшие приглянуться вождю. Я мысленно перебрала всех  детских
и не упомнила ни  одного  горбоносого.  Мстивой  на  досуге  охотно  с  ними
возился, учил плести крепкие лески, резать кораблики. Ребятня не боялась его
совершенно, липла, как к м„ду, лезла под руки и на  колени.  Он  никогда  не
гнал несмышл„ных. Но и не выделял, кажется, ни одного.
   - Где теперь-то сынки? - спросила я любопытно. - Выросли уже поди?
   ...Велета потянула носом и как бы затаилась рядом со мной, и вдруг  стало
жутко и холодно от близкого ощущения горя, надвинувшегося, как морской серый
туман, перемешанный с остылым дымом пожарища... не могу лучше сказать!
   - Не выросли, - молвила она тихо. - Маленькими погибли... Датчане убили.
   Я открыла рот говорить, но слова приморозило  к  языку.  Я  как  будто  с
разл„ту ударилась в стену - надо  было  заново  понимать  изменившийся  мир,
привыкать к нему... Велета словно подслушала:
   - Мы не родные по крови, Бренн, Якко и я... Деревня наша  Нетой  звалась,
то значит - Гнездо, Бренн по ней и крепость эту  нар„к...  Гнездо-городок...
Датчане на  лодьях  пришли,  деревню  спалили.  Убежища  лесного  дознались,
поубивали, кто дрался... Бренн из похода вернулся,  ум  потерял...  Он  меня
одну живую наш„л. Я его не узнала... седой стал... на руки поднял,  прилюдно
сестрой любимой назвал... мне пять зим было тогда...
   Вон оно как, повторяла я про себя тупо. Мстивой. Мстящий  Воин.  Вон  оно
как. Вон оно как. Рушились огромные тени, зимняя буря  валила  старые  „лки,
хохочущим великаном шагала за небоскат... М„рзли  снежинки  на  красно-бурой
скорбной рубахе, неизменной на корабельной скамье и в  гриднице  за  вес„лым
столом... Славомира тоже  перекатило.  Не  так,  как  старшего,  обугленного
насквозь. Но... не зря один вождь мог его отвести от хмельного рога, не  зря
он в очередь целовал двух сразу девчонок...
   - Мы к господину Рюрику отбежали, - сказала Велета. -  Я  при  княгине  в
Старграде жила, братья сражались... датчанам платили плату  великую...  Ныне
всего-то нас четверо, мы трое здесь да Вольгаст в Белоозере воеводою...
   Я вс„ молчала, обняв е„ поверх одеяла. Срам вспомнить, как нянчилась я со
своими малыми бедами, мнила их настоящими, а настоящих, глупая девка, близко
не видела. Ой мне!.. Я вспомнила красавицу Третьяковну. Е„ тоже  впору  было
жалеть. Как уж подсаживалась, как трепетала, беря тяж„лую руку.  Не  ведала,
что варяг помнил жену. И Славомиру  было  кого  вспоминать.  Сквозь  шальной
хмель, сквозь случайную пустую любовь. Оба до сих пор  слышать  не  могли  о
датчанах. А небось сколько крови  в  землю  впитали,  сколь  дворов  датских
пожгли...
   - Огорчила я тебя к ночи, - выговорила Велета. -  Ты...  У  меня  никогда
подруженьки не водилось...
   ...и оба, лютые воины, сами не свои были к ласковой нареч„нной  сестрице.
Ходила она подле них солнышком. Вовсе беда, если не на кого обратить ласку и
жалость; зверя дикого напугаешь. Я ещ„ расскажу про одного человека.  Но  то
дело будущее, не вс„ в один раз.

БАСНЬ ТРЕТЬЯ
СЕРЕБРО

   Шел снег.
   Густые, пышные хлопья слетали с  т„много  неба,  липли  к  голым  ветвям,
забивались в еловую хвою, превращали , деревья в белые  изваяния.  Я  любила
снежные дни. Я любила  смотреть,  как  на  спящих  ветвях  оживали  пушистые
гроздья цветов  -  и  роняли  белые  лепестки,  рассыпаясь  под  собственной
тяжестью. Тихий снег мне казался тихой старческой лаской Неба и  Земли.  Вс„
отшумело, юность гроз, лето зрелости и осень спелых  плодов.  Осталось  лишь
гладить друг другу сивые кудри, воспоминая добро... Если сощуриться и  долго
смотреть вверх, покажется, что Небо  с  Земл„й  плывут  встречь,  и  уже  не
понять, то ли снежинки спускаются на лицо, то ли сам летишь, летишь вверх...
   Хребет коренной зимы был  давно  переломлен.  День  прирастал,  скоро  он
сравняется с ночью, и мы вылепим из сладкого теста маленьких птиц и пойд„м с
ними за край огородов - кликать в гости весну. Победитель Даждьбог взбегал в
небо по-юношески. Сколько сот раз он умирал под шелест  облетающих  листьев,
под крик лебедей, согнанных в стаи безжалостной злодейкой  Мораной!  Старики
говорили, когда-то - очень давно - Морана едва не вокняжилась навек.  Не  по
нраву, вишь, стало ей т„плое лето, весь год игравшее тогда на земле. Предала
небесного храбреца, заточила в ледяном порубе, заложила крепким засовом... А
может, убила на время. Боги не люди.  Убила  и  спрятала  в  горной  пещере,
послушливыми снегами засыпала животворное пламя... Сделалась  тогда  великая
ночь и зима - страшней не бывает! Вымерзли  реки  с  оз„рами,  высокие  горы
сплошь синим льдом обросли. Звери из лесу в избы греться просились.  Выросли
дети, отроду солнца не знавшие.
   Думала мерзкая баба совсем извести на земле живое дыхание, думала,  вовек
больше не потревожит е„ пение птиц, запах цветов. Думала вс„ пиры  пировать,
веселие держать  непотребное  с  беззаконным  своим  Чернобогом.  Не  вышло!
Возгоревали о золотом светоче и  Боги,  и  люди,  расправил  могучие  крылья
Перунов вороной жеребец... Ой битва была!.. Люди по деревням, кто  не  оглох
сразу от грома, - попрятались. А выползли из нор, из погребов -  лил  т„плый
дождь, смывая сугробы, и вдалеке ещ„ громыхало, катилось за  небо-скат...  И
радуга стояла в счастливом  зар„ванном  небе,  и  светил,  светил  спас„нный
Даждьбог!
   ...Но страшные раны ещ„ никому даром не проходили, даже Богам. Поседела у
солнцеликого огненная голова, потерял он  вечную  молодость.  Нача