рого она того гляди  вовсе  угаснет,
как переломленная лучинка... я представила е„ там в  горнице,  под  одеялом,
недвижно глядящую на трепетный язычок...
   - Ну добро!.. - совсем неожиданно, хрипло молвил мой побратим. - Хотя  бы
так послужу тебе, воевода! Если прид„тся тебе однажды встать под бер„зой, то
уж не из-за меня!
   Сказал и метнул остывший кусок  вепревины,  что  вс„  ещ„  держала  рука,
метнул далеко за  кусты,  откуда  смотрели  голодные  п„сьи  глава...  Куцый
взвился в прыжке - лишь челюсти лязгнули!
   Вот и не довелось побратиму явить своей храбрости даже и в малом  походе,
не выпало доискаться золота-серебра, обрасти богатым имуществом. Всего жирку
нагулял - кольчугу да меч, недавно подаренные.  У  меня,  впрочем,  было  не
больше. Не отяготит в дал„кой дороге.
   - Не брошу тебя, - сказала я, когда мы трое шли к дружинной  избе,  мы  с
Яруном и Блуд. - Ты со мной сулился уйти, когда меня прогоняли. И я тебя  не
покину.
   Врать не буду, подобные речи дались мне горьким трудом. Своими  руками  я
выстроила себе новый дом для житья... кто пробовал,  знает,  легко  ли  его,
новень-з кий и вес„лый, немедленно подпалить. А не  спалишь  -  .  сам  себя
потом сгрыз„шь до костей!
   Ярун схватил меня за плечи и почти со злобой встряхнул:
   - Нет!.. Здесь  останешься!..  -  Обмяк,  опустил  руку,  отв„л  глаза  и
добавил:
   - С веном или без вена, жена она мне...
   Стыд сказать, но кто-то другой перевел дух облегченно Он этот  другой  во
мне, с самого начала боялся не за Яруна, лишь за себя. Как Голуба. Всегда  -
лишь себя. Он и теперь мне  наш„птывал:  я  бы  тоже  не  потащила  с  собой
при„много брата, велела ему остаться и жить... Эта дума излилась  на  хворую
совесть, как ласковое топл„ное сало, и совесть  притихла.  Неведомо  только,
надолго ли.
   - Куда же пойд„шь-то? - пытаясь бодриться, спросил Блуд. - Не в Новый  ли
Град? Я бы привет с тобой передал кое-кому...
   - Домой пойду, - огрызнулся Ярун. - Я у вас там, с датчанами,  ничего  не
позабыл.
   Я сказала:
   - На лодьях летом, если пристанем... выйдешь увидеться?
   Он мотнул льняной головой:
   - Не выйду!
   В дружинной избе не было никого. Ярун  скомкал  сво„  одеяло,  впихнул  в
кузовок. Бросил сверху кольчугу. Блуд молча уш„л и возвратился  с  припасом:
двумя хорошими хлебами, сыром в берестяном коробке и сладким летошним  луком
- сколь уместилось в руках.
   Я вс„ беспокоилась, не оставил  ли  мой  побратим  какого  добра,  но  он
привязал плет„ную крышку и отмахнулся устало и равнодушно:
   - Что кинул, то кинул... наследуйте.
   Новогородец пошарил глазами, потом легко вскочил на верхнее ложе, снял со
стены свой серебряный меч и протянул Яруну рисунчатую рукоять:
   - Ты ко мне смерть не пускал... на счастье тебе, брат.
   Они поменялись. Потом обнялись и меня обняли вместе.  Вот  так,  с  одним
побратимом я расставалась, Другим прибывало. Безрадостным,  правду  сказать,
получилось наше братание... Мы вышли во двор, и я посоветовала Яруну:
   - Верн„шься домой, не очень болтай. Расскажи  лучше,  как  был  посвящ„н.
Пояс покажи. Да прибавь дескать, отроков новых готовить пора, учить  ратному
делу... чтобы уж не совсем дурнями к вождям приходили. Мстивой к нам  навряд
ли скоро-то будет, наша сторона ему не удачливая.
   А про себя подумала, - есть вс„ же разница, когда срамом срамиться,  ныне
или после, хоть чуть отдышавшись. Да  и  мало  ли  что  со  временем  успеет
случиться.
   Ярун оглянулся на дружинную избу,  т„мную  против  бледного  неба.  Он  в
точности знал, за каким бревном в высокой стене была наша с Велетой лавка  в
маленькой горнице. Он вдруг устал крепиться,  обнял  меня,  приник  лицом  и
заплакал.  Жалко  и  тяжко  было  смотреть   На   него,   такого   большого,
широкоплечего. Блуд положил руку ему на спину. Ярун спустил на траву вздетый
было кузовок, д„рнул ворот рубахи,  показывая  плечо...  вытащил  нож  да  и
сострогал с себя целый лоскут живой кожи  вместе  со  знаменем.  Кривясь  от
хлынувшей  боли,  расправил  его,  окровавленный,  на  ладони  -  и  с  маху
пришл„пнул к холодным бр„внам стены! До утра засохнет, прихватится  -  разве
что вырубить топором...
   Мы с Блудом его провожали до самого леса, потом он пош„л один по знакомой
тропе, мимо родника.
   Я спала по-прежнему подле Велеты, хотя были  жаркие  дни,  и  все,  кроме
старцев, вытаскивали постели во двор. Я старалась развлечь е„, вновь  катала
на лодке, пекла в земляной яме пойманных щук и жирных линей и боялась  лишь,
не дозналась бы бедная о втором  запрете  вождя.  Однако  чужих  не  было  у
костра, где варяг отказался от угощения. Свои же помалкивали. А сам  он  в„л
себя будто всегда.
   Я спросила Хагена, как погибают нарушившие запреты...
   - По-разному, - сказал старик и вздохнул. - Непобедимого оставляет сила в
бою, опытный воин роняет свой меч и сам же напарывается... Вс„ дело  в  том,
что ему нет больше удачи, он беззащитен, и всякое  зло  спешит  забрать  его
жизнь. И в особенности, если это славный герой.
   По его словам, бывали запреты,  что  вроде  не  вдруг  смекн„шь,  как  бы
нарушить. Например, одному  воителю  заповедали  ночевать  в  доме  с  семью
дверьми, сквозь которые впотьмах виден огонь. Только подумать, кто  и  зачем
стал бы строить этакий дом! А приш„л срок - изба о семи снятых  дверях  сама
выросла у дороги, не объедешь е„.
   Немного попозже, в одну из ночей, я проснулась неведомо  отчего  и  сразу
почувствовала, что лежу на лавке  одна.  Я  метнула  прочь  одеяло  и  села,
покрываясь жаркой испариной и судорожно разыскивая порты - успею ли с  камня
глупую снять где-нибудь на пустом морском берегу?.. И  кто-то  другой  опять
хватался за голову: не устер„гши Велету, с каким лицом встану перед  вожд„м?
Бежать, со всех ног бежать... домой, вослед побратиму...  Но  в  приоткрытую
дверь долетел шорох и всхлипывание, потом ш„пот, и отлег-ло от души.
   В горнице и за дверью было  темно.  Может,  мне  следовало  закутаться  с
головой и снова уснуть. Но сердчишко ещ„ колотилось от пережитого ужаса, сна
как не бывало, и я прислушалась поневоле. Потом пригляделась.
   Я узнала Мстивоя, сидевшего на верхней  ступенечке  всхода.  И  Велету  в
одной длинной рубахе - светлое пятно у него на коленях. Он  гладил  е„,  как
ребенка, по голове, пытаясь утешить, - безмерно любимое, доверчивое дитя, не
приученное ждать вероломства,  не  привыкшее  видеть  вокруг  ничего,  кроме
добра... Да. Если бы жила, как я, с постоянно вздыбленной шерстью, теперь ей
было бы легче. Всю-то жизнь грозный брат держал е„  на  ладони,  бер„г,  как
умел, для ставного  мужа,  хотел  увидеть  счастливую  и  сам  тем  счастьем
утешиться, сво„ навек потеряв... Велета вновь всхлипнула:
   - Непраздна ведь я... - и прижалась плотнее, вверяясь ему и, может  быть,
впервые страшась.
   Что она была Яруну женой, я и так давно уже поняла. О прочем наверняка не
догадывался и сам виноватый. Знай он, что оставляет непраздную, - никому  не
дал бы показать себе путь. А брат... как ещ„ сестр„нку похвалит?
   ...Жестокие пальцы,  гладившие  растр„панную  кудрявую  голову,  даже  не
дрогнули. Не остановились. Покуда он жив, ей за ним быть что  за  стеной.  А
сынка принес„т - и его вырастит, как своего.
   Вот склонился над нею:
   - Одно скажи... Если силой брал...
   - Нет! Нет!.. - ш„потом вскричала Велета.
   - Тихо ты, - сказал вождь. - Всех перебудишь. Они ещ„ долго шептались, но
я ничего больше разобрать не могла. Наконец он взял е„ на  руки,  перен„с  в
нашу  горницу  и  сам  уложил.  Задел  мо„  плечо   рукавом.   Я   собралась
отодвинуться, но вовремя  вспомнила,  что  вроде  сплю,  и  осталась  смирно
лежать.
   Потом Велета пригрелась подле меня, и  Злая  Бер„за  вновь  зашумела  над
головой, а под утро причудилось, будто зимняя волчья  шкура,  раскинутая  на
сундуке, приподняла морду, насторожила уши, стала принюхиваться...
   Куцый пропал вместе с Яруном, и больше мы его не видали.

БАСНЬ ПЯТАЯ
ПТИЦА ОГНЯ

   Благо всякому, кто со светлой совестью опускает ложку в кот„л: ем - сво„!
Сам посеял и вырастил, сам  добыл,  в  море  выловил,  из  лесу  прин„с.  Не
дар„ное, никто по милости за стол  не  сажал.  Я  уж  сказывала,  старейшине
Тре-Iтьяку была прямая корысть кормить чуть  не  сто  прожорливых  молодцов.
Каждый череп, что скалил с забрала белые зубы,  прятался  раньше  в  крепкий
шелом. Каждый принадлежал воину. И все эти воины могли бы  в  погожий  ден„к
втащить свои корабли на берег возле сельца. Жаль - не видал дядька Ждан  тех
черепов. Ну да, может, братья поведали.
   Всю зиму с весной я ела хлеб, которого не заслужила.  Не  пасши  коров  -
пихала за щеку сыр.  Не  кормив  порос„нка  -  резала  сало.  Совесть  знала
безлепие, но я е„ утешала: как  только  нас  опояшут,  вздымем  на  кораблях
п„стрые паруса, пойд„м измерять широкое Нево,  доискивать  новых  даней  для
князя, себе - справы, чести - вождю... Кто  не  видел  вражеской  крови,  не
воин, полвоина, надо же  испытать,  на  что  мы  годны.  Да  и  лето  шло  к
середине... Так я думала. В жизни  выходило  инако.  Не  мне,  глупой,  было
отгадывать, что там на уме у вождя.
   Корабли сползали с берега в воду, но далече не отбегали. Самое дальнее до
реки Сувяр. Больше кружились в виду крепости, то на в„слах, то под парусами.
Учение длилось. Вчерашние  отроки,  привыкшие  к  легким  маленьким  лодкам,
возвращались побитые качкой,  с  опухшими  намученными  руками.  Даже  Блуд,
служивший князю Вадиму, сознался мне как-то, что До сих пор не видал  близко
моря и настоящей морской лодьи. От весла у него трещали все кости, он  очень
боялся, не заболел бы снова живот, но вслух об этом не говорил. Он ходил  на
корабле воеводы, и тот жалел парня, заказывал ему впрягаться в полную  силу.
Однако  Блуду  хватало.  Возвращаясь  на  берег,  он  стаскивал   полинялую,
прополосканную ветром рубашку и молча падал в траву, а я садилась  верхом  и
пальцами мяла его от поясницы до плеч, как выучил Хаген.
   Зубастые кмети смеялись над нами, глумливо просились в ученики, замышляли
показывать ещ„ другие при„мы - на моей, понятно, спине.  Бедный  Блуд!  Я  и
дома знала таких, что с трудом выкарабкивались  из  страшной  болезни...  но
прежнее вес„лое пламя в них никогда уже не воскресало. Я помнила троюродного
брата Яруна. Мальчишку зло порвала рысь,  раны  кое-как  зажили  на  молодом
теле, но с тех пор он целыми днями молча сидел у  огня  или  на  солнышке...
что-нибудь пл„л из соломы или совсем ничего не делал, а  когда  звали  есть,
ш„л медленно, по-стариковски... Гордый Блуд однажды даже сказал вождю:
   -  Поторопился  ты  посадить  меня  с  воинами.  Варяг,   несший   весло,
остановился и внимательно посмотрел на его дрожавшие губы.
   - А ты уверен, - спросил он неожиданно, - что это и есть  самое  главное,
грести лучше других?
   Он не замечал меня, словно меня там и не было. А что ему  меня  замечать.
Побратим, озадаченный такими  словами,  впервые  не  смог  тут  же  выдумать
что-нибудь колкое и смешное в  ответ  и  заметался,  а  я  рассудила:  самое
главное, это... такое, про что невозможно сказать, зачем нужно. Ни для чего,
само для себя, а и не обойд„шься.
   - Зачем воину мужество, новогородец? - спросил вождь.
   Блуд  совсем  растерялся.  Я  не   привыкла   видеть   его   растерянным.
Действительно, все знают, что нужно. А вот почему?  Но  нельзя  же  сказать,
мол, не знаю, зачем  воину  мужество.  Засмеют,  сраму  не  обер„шься.  Блуд
выговорил:
   - Для... победы, для славы...
   - А слава?
   Вождь улыбался. Бедный парень раскрыл рот и  закрыл.  Потом  он  сознался
мне: мигом  припомнилось  Посвящение  и  загадки,  которые  тогда  загадывал
воевода. Совсем беда, коли пришлось бы на этакую напороться... Варяг не стал
его мучить, ответил сам:
   - Чтобы женщина тебя, бестолкового, полюбила.  И  как-то  так  усмехнулся
углом рта, что я сразу подумала: вот почему ещ„ идут за ним люди. Он  и  тут
знал что-то такое, что мне откроется, может, только под старость.
   Меня в море не брали.
   Каждый вновь посвящ„нный уже привыкал к своему месту  на  корабле,  и  я,
тугодумная, наконец поняла, что обо мне не  просто  забыли.  В  самом  деле,
воевода не забывал ничего. И никого. Если бы он вдруг сказал мне:  готовься!
поход боевой завтра! - я не спала  бы  ночь,  думая  о  жестоких  врагах,  о
собственной трусости, о тяж„лом весле и о том, надо  ли  так  упорно  лезть,
куда меня не пускают... Но позволять, чтобы  вновь  обнесли  из-за  косы  на
затылке?.. До каких же пор буду брать с  бою  вс„,  что  другим  давалось  в
подарок?
   Сперва  я  хотела  идти  со  своей  бедой  к  Славомиру.   Опамятовалась.
Вспомнила, как он темнел и ожесточался лицом, когда парни затевали  со  мной
шуточную перебранку. Нет уж. Да и при ч„м тут Славомир. Я собралась с  духом
и пошла прямо к вождю.
   До сих пор вождь ни разу не гневался на  меня  по-настоящему.  Однажды  я
видела его ярость со стороны и знала, что не  решусь  больше  восстать,  как
зимой или  ныне,  при  Посвящении.  Глупая  щенячья  отвага  два  раза  меня
выручала. Больше не выручит.
   Я выбрала время, когда он расседлал серебряного Мараха и чистил его после
скачки по берегу. Мне показалось, он был доволен кон„м. Глядишь,  и  ко  мне
вдруг окажет себя немного добрей.
   Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.
   - Девка глупая... - сказал негромко. - Того ли тебе надобно?
   Он видел меня  насквозь  и,  конечно,  был  прав,  под  стрелами  недосуг
отказываться и плакать, проситься
   Домой...
   - Будешь ходить на мо„м корабле, - приговорил он наконец. - Дело найд„шь,
но у весла чтобы я тебя не видал.
   Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя  прибавило  мне  не
много достоинства. Я почувствовала, что краснею... Я выговорила:
   - Я умею грести...
   Воевода молвил спокойно:
   - Пока меня здесь ещ„ слушаются, грести ты не будешь. А не  любо,  так  я
никого силком не держу.
   Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:
   - Любо, вождь...
   - Дитятко, - улыбнулся мой наставник, когда я пришла к нему за советом. -
А ведаешь ли, где Бренн добыл сво„ прозвище?..
   Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле, я нарекла бы
Мстивоя... Строгим. Может быть, ещ„ Гордым. Но Ломаным? Того ради, что жизнь
нел„гкую видел?..
   - Однажды, - поведал нам Хаген, - ему перебило ноги веслом в  бою,  когда
сталкивались корабли.
   Я хотела сказать,  что  не  боюсь  вс„  равно,  но  рот  не  открылся.  В
четырнадцать  лет  я  сломала  правую  руку.  Споткнулась,  пришибла  нежные
косточки о бревно. Я помнила, как  перепуганные  братья  тащили  меня  через
двор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и  говорить  не  могла,
плакала только... Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.
   Хаген добавил задумчиво и печально:
   - Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и Вольгаст.
   Вольгаст, это был другой птенец разор„нной  Неты-Гнезда,  тот,  что  ныне
сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось в  памятной
битве. Моя мать тяжело рожала Белену, в отчаянии сама звала к себе смерть. Я
рассудила: если меня  в  бою  не  прикончат  сразу,  лишь  искалечат,  пусть
кто-нибудь иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука  или  нога!..  Голова
была б на плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:
   - Их всего-то тогда двое выжило... из тридцати тр„х.
   На другой день я впервые смотрела на берег с  корабля...  Раньше,  владея
л„гонькой лодочкой, я никогда не  отваживалась  высовываться  далеко.  Да  и
незачем было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятаться в  редкой
серенькой дымке, я раскрыла припас„нный мешок и вытащила ч„рного петуха.
   Непокор„нная птица тотчас метнула клювом мне  в  руку  -  я  едва  успела
отд„рнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я выменяла
на полное решето плещущих карасей. Всем  хорош  был  горластый,  но  хозяева
ловили его чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злого  пса
не пускал из конуры.  Я  разглядывала  тугой  малиновый  гребень,  роскошный
переливчатый хвост и предвидела:  ныне  уже  восплакали  по  нему,  в  самую
крепость кинулись выручать... пусть опять выдирает наседкам перья  из  спин,
взлетает на голову самому хозяину и хозяйке - утро не утро без хлопанья  его
крыл, без оглушительного гортанного крика! Кто встретит ясный  рассвет,  кто
прогонит злобную нечисть, рыщущую в ночи?..
   Я взяла петуха, подняла камень и  пошла  на  нос  корабля.  Здесь  качало
заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла. Славомир
баял мне, хмурое Нево рождало совсем  особенную  волну,  не  такую,  как  их
Варяжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка,  иначе  немудрено  и
пропасть. Он вс„ знал про море  и  корабли.  Я  с  ужасом  чувствовала,  как
вздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей  ступить  снова  на
твердь и смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые
взял его в руки в тот год, когда я родилась.
   Белая пена вспучивалась и разверзалась перед форштевнем, холодные  брызги
били в лицо шумным дожд„м... Глубоко подо мной, в зел„ных хоромах, пировал в
торжественной гриднице Морской Хозяин. Он видел корабль, знал на  н„м  новую
душу и ждал подношения. Я как следует размахнулась и кинула петуха  в  море,
как  можно  дальше  за  борт.  Могучие,  в  голубой  окалине  крылья  тотчас
развернулись и ударили с такой яростной силой, что я поневоле перепугалась -
взлетит!.. Нет, не взлетел. Камень косо упал под гребень волны, скользнул  в
глубину. Широкие крылья ударили ещ„ раз, уже по воде...  и  пропал  огненный
гребешок, исчез пышный выгнутый  хвост.  Я  долго  смотрела  на  беспокойные
хляби, где и кругов уже нельзя было различить, и представляла, как мой петух
уходил вс„ дальше в пучину,  паря  над  мглистыми  долами  и  озираясь,  как
подплывали к нему любопытные рыбы и отбегали,  страшась  сердитого  клюва...
как, наконец, он спустился  на  самое  дно,  возмутив  ш„лковый  ил.  Станет
похаживать по  двору,  покл„вывать  червяков  и  водяную  траву...  веселить
Морского Хозяина звонкой утренней песней!
   Славомир - говорил нам, молодшим: есть люди, которым любой шторм нипоч„м.
Он сам был из таких. Мальчишкой дивился, когда другие  метали  съеденное  за
борт, - ему, вес„лому, при любой качке только давай хлебца с жирной  жареной
рыбой, вмиг убер„т, попросит ещ„. Есть иные бедняги, по двадцать лет моря не
покидают, и все двадцать лет море их  бь„т.  Оттого  людям  кажется  иногда,
будто Морской Хозяин если невзлюбит, то навсегда. На самом деле не так.  Наш
воевода лежмя лежал в сво„м первом походе. Привык потом... Славомир  про  то
баял нам на ушко. Чтобы не раскисали, когда станет невмоготу.
   Ребята гребли, откидываясь на скамьях. Я  смотрела,  жестоко  страдая  от
зависти и дурноты: вот бы мне хоть один чер„д у  весла!..  Опытный  Славомир
меня упереживал - от качки нет  другого  спасения,  только  делом  заняться.
Делом, любо сказать!.. Ой, зря я тогда не пошла к нему, подумаешь,  за  руку
взял бы, спросил, скоро ли вместе поедем рыбу ловить... Может, принял  бы  к
себе на корабль да и  сжалился,  велел  ребятам  подвинуться...  Мстивой  не
миловал никого, а меня и подавно. Небось, только ждал,  чтобы  я  распустила
слюни и сопли, испачкала скобл„ную палубу, запросилась на бережок...
   Вот каким кисел„м расползалась моя твердокаменная решимость. Мне  смертно
хотелось на берег, и даже не просто на берег - вовсе домой, в родное  тепло,
к материным милым коленям... Ой мне! Я нацепила воинский  пояс,  я  силилась
угадать, не струшу ли в битве, - а и немного  понадобилось,  уже  заскулила,
прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!
   Я крепила себя, растравляла гордость обидами  и  почему-то  очень  ждала,
чтобы гребцы с