тжала  сорочку,  скрутив  е„  на  животе.
Славомир только покачал головой. Вот вылез  Ярун,  и  мы  побежали.  Подош„л
воевода и бросил товарищу:
   - Пусть е„. Рожоного ума нет, не дашь и уч„ного.
   Мы долго носились в синеющей полутьме. Если по совести, это был не мороз,
четверть мороза. Ярун повернулся ко мне, хотел говорить, но  тут  кто-то  из
отроков, плечистый наглыш, вытянул  ногу,  и  мой  побратим,  непривычный  к
подвохам, едва не посунулся лбом в утоптанный снег. Быть бы драке, не встань
подле обидчика Славомир. Он молча взял  почти  обсохшего  парня  за  вышитый
ворот и, как щенка вдругорядь швырнул в дымную воду.
   - Охолонь! - сказал строго,  когда  отрок  вынырнул  и,  ошалело  моргая,
схватился за край. - Тебе с ним одним щитом голову прикрывать!
   Дом встретил нас теплом очагов, свежим хлебом и запахом горячего сбитня в
глиняных чашках. Что за благодать вылить в горло пить„, духовитое,  сладкое,
натянуть вязаные носки и  сесть  у  огня!  Потом  собрали  столы,  но  не  в
гриднице, а в самой дружинной избе. И опять я служила доброму Хагену и между
делом разглядывала людей и палату. Не то что вчера, вчера вс„  во  мне  было
слишком  натянуто,  ни  взора,  ни  памяти,  одна  трепетная  струна.   Вели
поподробнее описать гридницу да сидевших, и  не  возьмусь.  Ныне  освоилась,
поотошла от первого страха. Да и вода омыла, очистила, заново оживила...
   Так вот он, мой новый род. Будущие побратимы. Словене,  корелы,  весь  и,
конечно, варяги, которых я научилась уже выделять не по отличию черт, не  по
выражению - по отблеску выражения, присущему людям издалека. Не  могу  лучше
сказать. Кто хоть раз видал гостей из-за моря, пойм„т сам.
   Степенные мужи не спеша ели масляную овсянку, в очередь черпали из  общих
мис, а потом честно клали  ложки  чашечками  вниз,  чтобы  недобрый  дух  не
лизнул. А по стенам висело оружие и щиты, одни круглые, другие вытянутые,  с
острым нижним концом. Страшные отметины их украшали. И на каждом  -  грозная
птица Рарог, сокол огня. Щиты так и притягивали глаз, но кто-то другой мстил
мечтать, шептал на ухо: не быть тому никогда. Видно,  крепко  сидел  во  мне
ужас перед вожд„м, ещ„ дома родившийся. Как он глянул  на  Славомира,  когда
тот при отплытии смехом пообещал взять меня на  корабль!..  Допустит  ли  из
молодшей в старшую чадь? Ой вряд ли!..
   Или, может, глухая тоска брала оттого, что и в этом дому не  казался  мне
Тот, кого я узнаю с первого взгляда, Тот, кого я всегда жду? Стало  быть,  я
ещ„ не изгрызла те медные короваи, не стоптала железные сапоги?..
   Это жило во мне не так, как рассказываю. Не слитной  мыслью  -  клочками,
урывками дум, что летали, хлопая  крыльями,  как  обезглавленные  петухи  по
двору. Некогда было присесть, раскинуть умишком. Хаген выспрашивал о  потехе
на льду и о том, не страшилась  ли  я  лезть  в  холодную  прорубь.  И  знай
приставлял к уху ладонь, просил рассказывать громче.  Сперва  я  дивилась  -
чуткий слепец, он же слышал лучше меня. Потом поняла - и прихлынула  поздняя
благодарность. Не любопытство тешил старик и расспрашивал не  для  себя  для
кметей, слушавших поневоле. Не все ходили к нам летом, не  все  меня  знали.
Один Славомир мог поведать кое о ч„м да Нежата... тут  наконец  я  вспомнила
про Нежату, не виденного ни накануне, ни днесь, и посмела спросить - жив  ли
молодец?
   - На воропе Нежата, - ответил мне Хаген. - За Сувяр-реку  побежал,  скоро
прид„т.
   Наша память разборчива и добра. Если б ж„ны пристально  помнили  муку,  в
какой рожали дитя, перевелось бы племя людское. Так  и  я.  Осмеяла  Нежату,
выгнала со двора, а ныне сама хотела увидеть и вспоминала хорошее - ласковый
взгляд красивого парня, ласковые слова. И чувствовала  затылком,  что  вождь
слыхал мо„ вопрошание и был опять  недоволен.  Верно,  думал,  мо„  воинское
усердие - одна болтовня, а на уме ничего, кроме утех.
   Когда же я села есть и взяла ложку, я вдруг ощутила прикосновение, совсем
л„гкое, словно пуховым перышком по бедру. Не сразу  и  почувствовала  сквозь
одежду. Потом скосила глаза.
   Подле меня стояла собака. Старая-престарая  пятнистая  сука  с  поседелой
спиной и висячими  тряпочными  ушами.  Наши  лайки  да  волкодавы  рождались
пушистыми по-лесному, мороз их не морозил, дождь не  мочил.  У  этой  нежная
шерсть стекала длинными прядями, л„гкими и волнистыми по концам. Карие глаза
смотрели с кротким лукавством ветхого существа, которое почти отжило век, но
вс„ ещ„ очень не прочь и полакомиться, и поиграть. Только  не  думай,  я  не
выпрашиваю, внятно молвили эти  глаза.  Но  если  меня  вдруг  приласкают  и
угостят такой маленькой, совсем маленькой корочкой?..
   Я отрезала от своего ломтя немножко вкусного мяса. Псица  взяла  бережно,
не прикоснувшись к ладони. Я опустила руку ей на голову, погладила, почесала
мягкие ушки. Мой Молчан не стерпел бы подобного ни от кого,  кроме  хозяйки.
Гордый до лютости, он и еды никогда не брал у чужих...
   Сука доверчиво положила голову мне на колено. Прикрыла  глаза,  нежась  и
отдыхая. Все мы  когда-нибудь  превращаемся  в  старых  собак,  которым  уже
неохота лаять в лесу, задорно  летя  по  жаркому  следу,  неохота  встречать
незнакомца,  явившегося  у  ворот...  даже  нюхаться   с   красавцем   псом,
привед„нным в гости... Остынут,  под„рнутся  пеплом  ярость  и  любопытство,
широкий мир потускнеет и сузится: был бы клочок сена  в  углу,  подальше  от
сквозняков, да сытое брюшко... да самое главное - любимый хозяин, который не
выпнет никч„мную на дождь и мороз, не поскупится на ласку и на тепло...
   Я покосилась на Хагена. Конечно, он был совсем  не  таков.  Но  здесь,  в
Нета-дуне, неплохо жилось и ему, и тихой Ведете, и седой  старой  собаке.  А
может,  ещ„  иным  тварям,  чей  покой  и  достоинство  было  так  же  легко
растоптать. Или оградить.
   Смейтесь, если смешно!.. Но мне только  сильней  захотелось  остаться.  А
ведь я не искала широкой спины, чтобы сидеть за ней до могилы.
   Теперь надобно помянуть про Нежату: взялась, так вс„ сказывай,  любо,  не
любо. Нежата вернулся в яркий солнечный полдень и сам был, как тот  полдень,
радостен и румян. Шестеро молодцов неслись вслед  размеренным  шагом,  и  по
этому шагу я тотчас признала словен. Весские парни бегали ино, а уж варяги -
куда ни поедут, семи в„рст не доедут, отроду не было крепких морозов  у  них
на море Варяжском, дожди вместо снега кропили в месяце грудне.
   Нежата с собой уводил пятерых, вернулся с прибытком.  Этот  шестой  летел
позади, красуясь лыжной сноровкой,  а  у  правого  уха  блестела  серебряная
крестовина меча. Да, подумала я. Вовсе не  то,  что  я  или  побратим.  Этот
выглядел воином.
   Мстивой, к моему удивлению, Нежату не похвалил.
   - Отроков я беру сам, - молвил он хмуро. Шестой мигом опознал в н„м вождя
и встрял с ухмылкой, бесстрашно:
   - А я не отрок.
   У него был отчаянный взгляд не привыкшего ничем дорожить. Такому что свой
живот, что чужой: не промедлит и не усомнится, если пошлют,  как  Яруна,  со
смертью на беззащитного. Это почуял в н„м вождь, другое ли что?  Откуда  мне
знать.
   - Здесь передо мною все отроки, -  ответил  он  невозмутимо.  -  Издалече
ид„шь, молодец?
   - Из Нового Града, - сказал прибылой и перестал скалиться. - Думал хоть у
тебя правды сыскать.
   Из Нового Града!.. Двадцать лет прожила я в знакомом лесу, путешествие  в
Нета-дун казалось походом за край света, да я сказывала. Старград  варяжский
был мне вовсе где-то за зв„здами, слишком  далеко,  чтобы  уразуметь.  Новый
Град и стольная Ладога помещались чуть ближе, но тоже у  кромки,  под  самым
пологом  тьмы.  Возле  белого  камня,  скрепившего  древние  заговоры...  Мы
переглянулись с Яруном.  Мы  были  двумя  синицами,  выпугнутыми  из  куста.
Варяги, зал„тные соколы,  знали,  как  выглядит  земля  из-под  облаков.  Их
смутить было труднее.
   - Как величать-то?  -  спросил  вождь.  Он  смотрел  на  Нежату:  прив„л,
отвечай, - но Нежата как раз увидел меня  и,  если  судить  по  лицу,  почти
испугался, и мне прыгнуло в душу  что-то  холодное,  а  новогородец  немного
повременил и откликнулся с вызовом:
   - Блудом люди рекут.
   Блуд - Ходящий Опричь! Хорошее назвище. Другое уже навряд ли пристанет.
   - А князя что бросил, Блуд? - продолжал допрос воевода. Это он говорил  о
храбром Вадиме, который вышел из Ладоги и выстроил Новый Град,  поссорясь  с
варягами, и о том слыхали даже мы в нашей чащобе.
   Дерзкий Блуд показал разом сорок зубов:
   - Вадиму в горохе только стоять. И людям его с ним.
   Хаген, уже привыкший держать меня за плечо, покачал седой головой:
   - Беда, коли язык проворней  ума.  Он  опять  видел  недоступное  зрячим.
Расспросить тотчас я не успела. А после - забыла.
   - Князя лаешь, болячка тебе! - проворчал хромоногий Плотица.  Юные  воины
перед ним трепетали, но тут коса напала на кремень. Блуд выхватил  оружие  с
такой быстротой, что лезвие очертило в воздухе золотой полукруг.
   - Ты меня не учи. Я тебя под стрелами не видал.  Бесстрашия,  наглости  и
насмешки в н„м было поровну. Прич„м на десятерых. Плотица потемнел, косолапо
шагнул навстречу. Зоркий Блуд опустил меч.
   - Две с одной не дерутся, слава не та.
   - Достанет одной пнуть тебя за ворота, - пообещал воин.  -  Думай,  щеня,
где славы искать!
   Вождь его удержал. Вожди не бывают гневливыми, скорыми на расправу.  Гнев
вождей превращается в ч„рные тучи,  разящие  невидимым  громом.  Раньше  это
могло случиться с гневом каждого человека,  и  люди  были  ласковее  друг  к
другу. Ныне благая вера ослабла, но не про вождей. Кмети не  помнили,  чтобы
Мстивой Ломаный кричал или  бранился.  Он  и  теперь  продолжал  по-прежнему
ровно:
   - Чем же светлый князь перед тобой оплошал? Блуд ответил немедленно:
   - А хоть тем, что датчан прежде нас потчевать стал. Почему-то  эти  слова
прозвучали как заклинание. Кмети сдержанно загудели, вождь сжал зубы, как  в
судороге, потом бросил, более не раздумывая:
   - Отроком будешь.
   - У Вадима я повыше сидел, - сказал Блуд уже ему в спину. Воевода как  не
услышал. Нравится - оставайся, не нравится - уходи,  а  спорить  без  толку.
Какое-то время Блуд  стоял  неподвижно.  Потом  с  видимым  усилием  обуздал
бесновавшуюся гордость, убрал меч и стал снимать лыжи. Припал  на  колено  и
начал казаться крепко избитым, и тут я  заметила,  что  отчаянный  малый  на
самом-то деле был бледен и тощ, т„мные усы выделялись,  словно  приклеенные,
нарядный полушубок глядел чужим, слишком просторным, и даже  лыжный  бег  по
морозу не раскрасил молодца, только заж„г на скулах  багровые  пятна.  Мы  с
Яруном дошли сюда крепкими и краснощ„кими. А у него глаза глядели  будто  из
темноты, и тлела в глазах волчья готовность  лязгать  зубами  и  огрызаться,
пока не вшибут в глотку копья...

***

   Возле двери вождь взял Нежату за плечо, и мой слух, отточенный на  охоте,
дон„с сказанное в треть голоса, но с клокочущей яростью:
   - Ты, беспутный, девку привабил? Румяный Нежата дернулся из  его  кованых
пальцев:
   - Да ну е„!.. Чего ещ„ наплела?
   Вот оно - белым личиком об морской  л„д.  Я  совсем  не  ждала  радостной
встречи, не думала снова сумерничать с ним на крыльце, позов„т  -  не  пошла
бы...  Так,  но  я  задохнулась  от  обиды  и  предательства,   хотя   какое
предательство, если ни в ч„м друг другу не обещались?..
   А потом схлынула первая горечь, и я поразмыслила и решила: вс„ к лучшему.
Знать, хранило меня, глупую, дедушкино громовое колесо. Не был  Нежата  Тем,
кого я всегда жду. А иным не для чего меня обнимать. Смейтесь, если  смешно.
Сестрица Бел„на уж точно животик бы надорвала. Она там небось замуж вылетела
- дверь скрипнуть вслед не успела. Белене жилось на свете повеселей моего. А
впрочем, не знаю.
   Но воевода!.. Решил, что Нежата сманил меня в Нета-дун,  и  съесть  готов
был Нежату! Насмешек  боялся?  Хорош  вождь  с  дружиной,  в  которой  девки
хоробрствуют?.. Я так и этак  вертела  подслушанный  разговор,  и  за  ворот
сыпались муравьи.  Сколь  веселей  было  бы,  стой  во  главе  дружины  хоть
Славомир. У Славомира солнце было в глазах. Светел весь,  как  речная  струя
над чистым песком. Брат вождю, а сколь непохож. На того солнышко  совсем  не
светило. Омуты были в н„м, т„мные омуты. И студенцы, плещущие со дна.
   Едва ли не в тот самый вечер я поднялась  в  горницу  спать  и  в  дверях
занесла ногу повыше - перешагнуть девку. И не увидела знакомой овчины.
   - А чернавушка где? - зевая и почесывая шею, спросила я  хозяйку.  Велета
подняла глаза со странным смущением:
   - Е„... Бренн сказал, я  теперь...  теперь  мы...  Беспомощно  смолкла  и
процвела такой отчаянной краской, как будто не я  -  грозный  брат  вош„л  и
застиг е„ за  поцелуями  с  каким-нибудь  кметем.  Эта  краска  лучше  речей
втолковала мне приговор воеводы. На что  ей  чернавка,  отроковицу  заставит
сказки сказывать на ночь... яблочки суш„ные подносить...
   - Мне как - у порога ложиться? - спросила я сипло. - Или ино где?..

***

   А тут ещ„ попался на  глаза  плотно  крытый  горшочек,  казавший  краешек
из-под лавки, - чернавкина первая утренная забота.  Велета  перехватила  мой
взгляд. Всплеснула руками,  вскочила...  бросилась  ко  мне,  отшатнулась...
залилась слезами и накрепко обхватила за  шею,  так  что  мне  стало  смешно
сквозь обиду и, нечего делать, е„ же пришлось утешать. Улеглись мы, конечно,
бок о бок. И во сне я в который  раз  гладила  пышное  одеяло,  помстившееся
родным загривком Молчана. И кто-то другой тотчас будил  меня,  и  я  убирала
руку с плеча крепко спавшей Велеты и лежала с открытыми  глазами,  глядя  во
тьму.
   Так поселились мы с побратимом в воинском доме, у варяга Мстивоя Ломаного
в дружине. Жить начали, а вот добра нажить повез„т ли? Там поглядим.
   Я уже говорила: для новой жизни надо снова родиться, а перед тем умереть.
Родится мужняя женщина - девушка умирает. Родится кметь  -  отроком  меньше.
Воины помоложе, только что опоясанные и хорошо помнившие собственный  страх,
всласть нас пугали. Ничего прямо не сказывали, намекали нам„ками, и  у  меня
волосы шевелились: неужто вроют в землю  по  пояс  и  трижды  тремя  копьями
уязвят, это сколько живы останутся? А потом заведут в лес, велят бежать  что
есть мочи да первому, кто попад„тся, кровь отворить -  хоть  своей  сестрице
брюхатой?.. Где сыскать удальство  такое,  безжалостность?..  А  как  третий
страх хуже первых двух, самому Перуну в очи глядеть  в  святой  храмине,  за
дверью с личинами...
   Да. Однако вс„ это нас ждало не завтра, и сказывать напер„д  ни  к  чему,
сказ не белка туда-сюда по древу скакать. И хватало  нам,  если  честно,  во
всякий день и забот, и хлопот, и  синяков  со  ссадинами.  Скоро  я  поняла,
отчего улыбался мой Хаген, говоря, мол,  пищами  не  утолстеешь.  В  прежней
нашей жизни хватало трудов, суди сам, кто вскакивал ни свет ни заря и спешил
на репище, на покос, к недоенным коровам  в  хлеву.  А  охота  на  лося,  на
яростного кабана! А  сеть,  что  ведут  из  проруби  в  прорубь  обледенелым
норилом!.. Только прежние тяготы против новых были уже и легки, и  привычны,
и одолимы чуть ли не с песнями. Так рука, давно вроде упрятанная  в  мозоли,
встречает вдруг дело,  от  коего  снова  вспухают  нежные  волдыри...  Яруну
приходилось хуже, чем мне. Меня вс„-таки боронила моя  девичья  особость,  и
радоваться ей или клясть, решить я не могла.
   Дома особость эта нередко мне досаждала. Весело ли  тянуть  равную  ношу,
притом хорошо зная - у глуздыря-сорванца испросят совета скорей, чем у меня.
Мужу будущему с детства поч„т, мне же, девке, ума словно бы не положено,  за
меня и подумают, и рассудят, и судьбу решат, не спросив... и кто  же  станет
решать - боявшиеся схватиться со мной! Загадок моих не умевшие раскусить!..
   Я надеялась: здесь судили не по од„жкам, не по  тому,  корел  или  весин,
усатый или безусый и даже - росла честная борода по щекам или долгая коса на
затылке. Я пришла в Нета-дун, возмечтав обмануть свою  Долю,  откинуть  путы
измучившие... И кой-чего вроде даже  добилась.  Отроки,  поначалу  шалившие,
пытавшиеся играть, скоро поняли, что драться надо на равных. И даже  старшие
кмети лишь ухмылялись, помалкивая, когда я с разбегу метала себя в  холодную
воду или катилась по снегу, сцепившись с кем-нибудь из  ребят...  Я  была  с
ними, была как они, а что вождь никогда меня  не  похвалит...  не  гонит,  и
ладно, спасибо хоть и на том.
   Но вот что дивно. При вс„м том я  здесь  чувствовала  себя  девкой  много
больше, чем дома. И совсем иначе, чем дома. Я не знаю, в ком  дело,  во  мне
самой или в мужах подле меня. Не могу объяснить, не могу лучше сказать.
   Когда учили бороться, Ярун ходил синий от  синяков.  Славомир  волен  был
ринуть об стену, прижать локтем  хребет:  постигай,  непонятливый,  воинскую
премудрость, пока учат добром, в бою за науку иную цену возьмут... Мой Хаген
тоже был не из слабеньких. Выбирал потолще сугроб и кидал меня то  за  ногу,
то через голову. И вс„ втолковывал: хороша сила, когда при  ней  ум,  хороша
поворотливость, да со сноровкою. Я долго глотала слезы и снег, потом однажды
сама метнула наставника и страшно перепугалась, бросилась  поднимать.  Хаген
встал очень довольный:
   - Так, дитятко, и не бойся, не развалюсь.
   Он же выучил змеей ползти вон из рук и больно бить пяткой в колено,  буде
кто без спросу обнимет. Ярун приходил вечером, морщился, т„р поясницу, хотел
поплакаться и чаще  всего  стыдился,  просил  Хагена  что-нибудь  объяснить.
Старик не отказывал. У него выходило понятней, чем даже у Славомира.
   Как-то он возложил побратима на лавку кверху лицом:
   - Подбирай ноги, - и тотчас вытянул  попер„к  голеней  хворостиной.  Ярун
ахнул от боли и неожиданности, и я поняла, почему Хаген начал не с меня.
   - В бою будет больней, - сказал он Яруну. - И вряд ли предупредят.
   Хворостина снова взвилась -  и  хлестнула  тв„рдое  дерево:  мой  охотник
перекувырнулся на лавке, а ноги сбер„г. Старик согнал его на пол, отдал  мне
хворостину и велел ткнуть Яруна, как тычут копь„м сбитого. Лишь остер„г:
   - Глаза не попорть.
   Ярун смотрел с пола беспомощно и сердито. Я осторожно подняла палку, метя
в плечо... Ярун, натерпевшийся вполне достаточно мук, рванулся прочь и взвыл
в голос, ударясь локтем о лавку. Старая сука, дремавшая в уголке, проснулась
и подошла, виляя хвостом.
   - Таков должен быть воин, - сказал мой наставник и безошибочно нагнулся к
собаке. - Видишь вот, даже Арва согласна. Я слеп, а всегда знаю, что позади.
   - Дед Хаген! - кривясь и терзая ушибленный локоть, заговорил вдруг  Ярун.
- Где ты жил, когда был молодым? Какого ты племени?
   Позже он рассказал мне, что именно  д„рнуло  его  за  язык.  Накануне  он
видел, как мылись в бане старшие кмети и вождь, как  летели  распаренные  из
двери в холодную прорубь: он  подновлял  прорубь  пешн„й  и  засмотрелся  на
воинов, и тогда-то у многих, в том числе у Славомира с братом,  обнаружились
на жестоких телах замечательные узоры, вкрапленные, как понял  Ярун,  острой
иглой. Иглу ту макали поочер„дно в разные краски, и  по  живой  коже  ползли
волшебные змеи, летели хищные птицы. И каждый н„с соколиное знамя -  кто  на
плече, кто на груди... Диво дивное - умереть, а разузнать. И кого,  если  не
Хагена, про то расспросить?
   Но тогда я об этом не ведала и взволновалась: а ну  обидится  старец!  Не
все рады прожитому, не  всех  тешит  память,  разворош„нная  праздным  чужим
любопытством...
   Хаген вздохнул, улыбнулся, пров„л рукой по усам. У меня отлегло от души -
не рассердился.
   - Я жил далеко... - Он не спеша опустился на лавку. Он не щупал рукой, он
действительно знал, где что вокруг. - Я сакс.  Так  прозвали  нас  те,  кому
выпало убедиться в нашей отваге, это из-за боевых ножей, которыми владел мой
народ. Некогда мы взяли себе лесной край между  вендами  и  франками,  южнее
датча