тали меняться.  Нет,  воевода  ни  разу  пока  не  пятился  от
обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж  менялись,
какая ни есть, а вс„ забава, сколько  можно  сидеть,  тупо  глядя  на  серые
волны, давя мучительную тошноту!
   Крепких парней уморить было не  просто.  Однако  потом  я  заметила,  что
Нежата стал вс„ ленивей  двигать  веслом,  чуть  макая  гладкую  лопасть,  и
наконец мотнул головой, подозвав сменщика - Блуда, - а сам закутался в  плащ
и л„г под скамью. Невольно я пожалела его.  Даже  занятый  делом,  он  сумел
выдержать ещ„ меньше, чем я.
   Мой побратим с готовностью подхватил сосновую рукоять,  но  почти  сразу,
отдав Плотице  правило,  к  ним  подош„л  вождь.  Без  лишних  слов  прогнал
новогородца прочь со скамьи, скинул рубаху, сел сам.
   - Думай, что делаешь, - сказал он Нежате. - Ему ещ„ до дому грести!
   Я некоторое время смотрела на воеводу. Весло у  варяга  ходило  сильно  и
ровно, без прохладцы и уж, конечно, без малейшей натуги, и я снова вспомнила
о поганке и о белом грибке и вдруг рассудила - а может, и к лучшему, что мне
не дали грести. Срамиться хоть не пришлось...

***

   Семь годов ждут зиму по  лету,  другие  семь  -  наоборот.  Прошлое  лето
выдалось жарким и грозным, за ним поспела зима  -  трескучая,  многоснежная.
Нынешняя наверняка будет гнилой. Не зря кротовые норки уже  теперь  смотрели
какие на запад, какие прямо на север, предрекая  оттепели  до  самой  весны!
Чего доброго, и море не успокоится, не усн„т в тиши подо льдом, так и  будет
ворочаться, катить на берег стылые волны...
   Стоял липень месяц, радостная маковка лета, но жары не было и  в  помине.
Над самой земл„й текла промозглая сырость, обволакивала когда дожд„м,  когда
туманом. Несколько раз  Голуба  с  подружками  подгадывали  ден„чек  посуше,
устраивали танок. Мы ходили смотреть. Как обычно, девки натягивали по  сорок
од„жек, вплоть до шапок  и  меховых  шуб  -  хвалились  друг  перед  другом,
приманивали женихов достатком отеческим, собственным рукодельным искусством.
О прошлом годе бедные парились, бывало - падали с ног. В это лето и в  шубах
было как раз.
   Вот занятно! Наверное, не я одна, любой человек  постоянно  как  бы  зрит
себя со стороны. И я не о поступках - о внешнем обличье. Когда мы с ребятами
брали  мечи  и  тешились  поединками,  я   знала   себя   рослой,   крепкой,
широкоплечей.  И  хотелось  вести  себя,  как  пристало  воину,  живущему  в
дружинной избе. Совершать что-то смелое. Сильное...  А  потом  шла  смотреть
девичий танок, и куда только пропадала моя гордая удаль, моя воинская стать!
Даже косточки вдруг истончались по-девичьи, делались нежными и  прозрачными.
Я вдруг радовалась, что здесь были воины, которым я никогда не дотянусь и до
плеча. Я ощущала себя тоненькой, хрупкой, хотелось не меч из ножен хватать -
опускать долу глаза и робко краснеть,  плести  длинную  косу  и  замирать  с
бьющимся сердцем... ждать неведомого жениха...
   К концу месяца - не к началу, как след бы, -  во  мхах  поспела  морошка,
девки-добытчицы стали похаживать за ней на болота. Кто в сапожках из  рыбьей
кожи, непроницаемых для воды,  кто  босиком.  Я  ходила  oдна  -  Ведете  не
разрешил брат. Он теперь позволял ей только гулять по берегу возле  крепости
и в ближнем лесу, и не в одиночку: со мной, с Блудом, с кем-то ещ„.  На  ней
уже не сходился галатский затейливый поясок из бронзовых блестящих  колечек.
Иногда она  выпускала  Мараха.  Могучий  конь  ходил  за  ней,  как  собака,
баловался, валяясь в траве. Я потом  выч„сывала  из  его  хвоста  колючки  и
мусор.
   Беременность всегда  стараются  скрыть.  Накидывают  просторные  одеяния,
сторонятся лишнего глаза  и,  конечно,  помалкивают.  Не  сведал  бы  чужой,
завистливый человек, надел„нный силой не по уму, наученный только губить, не
помогать...
   Бедной Ведете некуда было деться от взглядов, от остреньких язычков  хуже
гадючьих. И не было при ней разумной  жены  -  подсказать,  помочь  хотя  бы
советом. Мужи сплошь да парни бессмысленные. Да я, девка.
   Закатав латаные порты, я шагала по кочкам, брала пахучую крупную ягоду  в
белую берестяную ималку, что ещ„ зимой выплел  Ярун.  Мы  с  ним  посиживали
тогда возле Блуда, стонавшего ночами, и  побратим  рукодельничал,  чтобы  не
сморило. Пл„л в полусне, роняя  волосы  на  глаза,  и  вс„  равно  даже  сок
раздавленных ягод не мог вытечь наружу, хоть воду носи,  хоть  вари  вкусное
хл„бово, насадив на шест над костром...  Было  дело,  надумала  я  запрятать
лукошко - Велета тотчас хватилась, спросила, не потерялось ли. Да.
   ...Я слышала, как  по  ту  сторону  чахлой  прозрачной  рощицы  гомонили,
перекликались вес„лые девки, и, стыд сказать, раскалялась  яростной  злобой.
Хотелось выйти  туда  к  ним,  обозвать  заугольными  шепотницами,  услышать
что-нибудь о себе, может быть, нарваться на драку.  Я  знала:  между  собой,
потихоньку, они смеялись и сплетничали о Велете. Не из-за того,  что  носила
дитя, - эка невидаль! Но если бы им, разумницам, дали мизинчиком  дотянуться
до жениха вполовину такого, как мой побратим, - двумя пятернями схватили бы,
не оторв„шь! Мыслимо ли - самой прогонять?.. С ума, верно, спятила сестр„нка
вождя. Да и сам вождь, коли не научил хворостиной...  Мне  уж  казалось,  об
ином они и не толковали.
   О, я бы им всыпала. Я уж сказала бы, стиснув чь„-нибудь нежное ушко и  не
слушая визгу: Велета истинно женщина, сумеет сына родить. А к вам  свататься
- со страху погибнешь, не пустоцвет ли достался!.. Но был  на  мне  воинский
пояс, я чувствовала его, как  строгую  руку.  И  знай  молча  кланялась  под
противным мелким дожд„м, пока ягоды в лукошке не встали вровень с окраинами,
а после и холмиком.

***

   На полдороге до дома, на  маленькой  прогалине,  я  увидела  Славомира...
Заныло сердце в груди, сразу стало трудно  дышать.  Он  тоже  умел  нечаянно
попадаться навстречу посреди леса. Он не замахн„тся мечом, как воевода.  Но,
кажется, лучше бы уж когда-нибудь замахнулся.
   Я не испугалась его. Я подошла:  ещ„  не  хватало  шарахаться.  Он  хмуро
посмотрел  на  капельки  влаги,  висевшие  у  меня  надо  лбом  в   волосах.
Неторопливо снял плотный кожаный плащ, протянул мне, приказал:
   - Надевай!
   Я тоскливо припомнила Нежату, и как мы сидели с ним тогда на крыльце, как
он хотел закутать меня шерстяным мятлем и как легко было  отпихнуть  его  со
смешком - выдумал тоже! И как я потом ещ„ рассуждала:  а  от  Славомира  бы,
мол, навряд ли отбилась. Накликала. То есть он меня, конечно, пальцем не тро
- , 'Я нет. Ой мне. Дал бы подзатыльник, выругал, накричал... Ц я  бы  тогда
хоть знала, как поступать.
   Славомир натужно кашлянул, отв„л глаза и сказал:
   - Люба ты мне. Да сама, поди, давно уже поняла.
   Бедное мо„ сердчишко ходило больными толчками.
   - Поняла, - сказала я тихо. Он свирепо спросил:
   - А поняла, так что жилы мне тянешь? Другой кто есть на уме? Скажи лучше.
Боишься, голову разлюбезному оторву?
   Я сказала:
   - Вот уж этого не боюсь.
   Некоторое время он ш„л молча, потом превозмог себя, молвил:
   - Ну так ответь. Буду помнить, за кем в походе присматривать.
   Велик ли труд вымолвить слово? Открыть рот, пошевелить языком. Вот только
мужества иногда надо больше, чем в битве. И даже верный меч не помощник.
   Я смутно подумала, как, должно быть,  забавно  вс„  переменится,  если  я
вдруг возьму да и повернусь к нему, положу руки ему на широкие плечи. И буду
знать идущего подле  меня  могучего,  красивого  молодца  не  просто  добрым
товарищем, старшим побратимом в дружине - мужем!.. А что, наверное, привыкну
к нему. Уж я постараюсь. Конечно, он вмиг  забер„т  меня  с  корабля,  велит
позабыть кольчугу и меч, и я заспорю, но если  по  совести,  то  больше  для
вида. Начну провожать его в море и  жадно  встречать  на  берегу,  он  будет
помнить про это и, может, хоть мало станет беречься, мне ведь  рассказывали,
как они дрались... мстящие воины. На празднике весеннего равноденствия будут
нас с ним вдво„м зарывать в голубой искрящийся снег.  Начн„м  жить-поживать,
деток родим. Да. А потом однажды  появится  Тот,  кого  я  всегда  жду.  Мне
захотелось уронить ягоды, метнуть кожаный плащ и убежать со всех ног.
   ...или не появится, я ведь решила уже про себя - его нет на  этой  земле.
Но были подружки, с которыми мы  когда-то  вместе  бегали  босиком,  умывали
детские лица живыми  струями  первых  летних  дождей.  Теперь  у  всех  были
рассудительные мужья. И многие баловали ж„н, никому не давали в обиду,  даже
старейшинам, когда те сердились. Не все подружки с утра до вечера пели, но в
зел„ную прорубь не заглядывалась ни одна. Почему же мне вс„ время  казалось,
будто в Девках они как будто летели, трепеща нежными  крыльями,  тянулись  к
чему-то, звеневшему там, наверху, в солнечной синеве...  а  ныне,  мужатыми,
словно растеряли перья из крыл. Так и со мною будет за Славомиром.  Не  умею
лучше сказать. И басни баснями, а наяву что-то  я  иного  не  видела.  Баснь
слагают раз в поколение про тех, у кого  сбылось.  А  сколь  таких,  кто  не
дождался, не встретил, кто сапоги железные ст„р и медные  короваи  изгрыз  -
впусте?
   Плохо сказываю и длинно, но что поделаешь, если я даже  матери  не  умела
толком поведать. Неужто сказать Славомиру - ан есть другой на уме, только  я
его ещ„ не встретила? Такого, чтобы подле него мои крылья не изломались,  но
стали вдвое сильней, чтобы вместе выше лететь? Обидится? Или пойм„т?..
   Должно быть, я слишком долго молчала, и Славо-мир угадал,  что  разумного
ответа не вынудит. А вынудит, так не какого хотел. Он взглядывал искоса, вс„
больше мрачнея. Вот встречусь я с Тем, кого я всегда жду, и окажется, что  я
совсем ему не нужна. Как мне Славомир...
   Он не стал меня мучить, а может, не захотел совсем лишаться надежды.
   - Ну вот что! - сказал он трудно. - Сроку тебе до первого  снега.  Думай,
девка! Потом сватов пришлю!
   Рубанул воздух до дрожи напряж„нной ладонью и уш„л прочь, не оглядываясь.
По упругому цветущему вереску, напролом сквозь цепкие сырые кусты...
   Я осталась одна на тропе, закутанная от дождя в его широкий кожаный плащ.
Держала в руке лукошко. Я шила бы Славомиру цветные рубахи,  гладила  частым
гребнем русые кудри... как брату сестра. Ох, Славомир. Мне было жалко его. А
себя, конечно, жальче в три раза. Злое дело любовь! Может, оно в баснях лишь
и жив„т - счастье-то?..
   ...Было бы поистине удивительно, если бы ночью мне не приснился Тот, кого
я всегда жду. Мне приснился наш свадебный пир, и  как  нас  наконец  подняли
из-за стола и свели в клеть, и прикрыли за нами тесовую дверь.  Лежали  там,
на чистом полу, славные тугие снопы, числом тридевять. А сверху  -  пушистые
меховые одеяла. И стрелы воткнуты были в стены по всем четыр„м углам, и были
подвешены на те  стрелы  пахучие  свежие  калачи...  Он  обнял  меня,  потом
отпустил. Молча сел на постель, и я склонилась оазуть, снять с него  сапоги.
Без этого не родится на свет новый Бог, Бог нашего дома...  Подняла  голову,
нашла глазами его глаза... и не снесла суровой и горькой нежности, светившей
мне из их глубины! Обхватила его колени, изо  всех  сил  прижалась  лицом  и
заплакала. Как же часто я плакала в таких снах. На сей раз - от  мысли,  что
наше счастье будет не вечным, что, однажды состарившись, я  снова  могу  его
потерять... Он нагнулся и подхватил меня на руки, и я была птенчиком у  него
под крылом. Бережные ладони вытерли мои слезы, а потом  стали  рассказывать,
что мы долго-долго будем с ним вместе -  а  если  когда  разлучимся,  то  не
навек, ибо нет смерти, а есть несчитанные миры  и  вечная  Жизнь,  рождающая
сама себя без конца. Мы будем всегда в этих мирах, и Злая Бер„за... при  ч„м
тут Злая Бер„за?..
   На другой день вождь велел спускать корабль для первого большого  похода.
Мы сразу поняли, что это будет настоящий  поход.  Старшие  кмети  как  будто
забыли про девок, ходивших туда-сюда по двору городка. Опытные  мужи  мазали
щиты собственной кровью и  исповедовались  друг  перед  другом,  без  утайки
рассказывая, кто что натворил. Хуже нет -  отправиться  в  море  с  нечистой
душой,  замаранной  недобрым  поступком...  Наверняка  дожд„шься   беды.   Я
сказывала про гнев, превращ„нный в ч„рные тучи. Точно так с  худыми  делами,
если молчать. Слово рв„т невидимую пуповину, и снова чист человек.
   Я очень боялась, не вздумает ли Мстивой оставить меня на берегу. Мало ли.
Я почти уже не сомневалась  -  оставит.  Насмешник  Блуд  потом  говорил,  я
тряслась, как мокрый  волчонок  в  овраге,  между  крутых  стен,  жаль  было
смотреть. Но воевода лишь мельком, недовольно посмотрел на меня... и  ничего
не сказал, и отлегло от души. Вот убрали мостки,  подняли  парус...  впереди
вновь ждала жестокая качка если не бой, в котором меня искалечат или  убьют.
Чего вс„ же ради я так отчаянно лезла, куда меня не пускали?..
   Под чистым небом шагали один за другим тяж„лые холмы зел„ной воды, но вс„
во мне от волнения билось  подобно  струне,  и  тошнота  отбегала.  А  может
Морского Хозяина позабавил ч„рный петух? Может, он  и  не  будет  мне  более
возбранять мерить лютое море?..
   Когда берег окутала паутина и крепость нельзя  было  разглядеть,  воевода
велел бросить за борт крепкий  бочонок,  набитый  обрубками  сосновой  коры.
Вождь хотел посмотреть, каковы мы будем стрелки на зыблемом корабле.  Л„гкий
бочонок ретиво запрыгал,  словно  телок  на  вольном  лугу.  Плотица  двинул
правилом, разворачивая корабль, а потом пов„л  его  скулой  против  волны  -
чтобы болтало как следует. Спасибо на том, что хоть  не  против  солнца  нас
мучил.
   Раньше в мо„м туле жили все немудр„ные охотничьи стрелы: широкие срезни -
на волка, двузубые - на утку и гуся, тяж„лые, с длинным жалом -  на  лося...
Теперь я носила с собой грозные боевые, и тоже было из чего выбирать. Стрелы
укладывались в колчаны перьями вверх,  и  каждую  пяточку  отличала  п„страя
краска. Ч„рная - там широкие лезвия, жадно пьющие кровь. Красная -  гран„ные
жала, способные разыскать малую щелку между  пластинами  броней,  раздвинуть
звенья кольчуги...  Были  ещ„  подобные  маленьким  долотцам  -  раскалывать
окованные щиты и крепкие шлемы. Были подобные полумесяцам - резать снасти на
близящейся лодье, ронять парус на головы врагам...  Подумав,  я  вынула  три
гран„ные и одну положила на тетиву.
   Палуба ворочалась подо мной, пыталась уйти из-под  ног.  Что  ж,  я  била
гусей из маленькой лодки, которую колебало не то что течение,  всякий  вздох
мой или  Молчана...  Корабль  был  против  не„  островом,  грех  к  нему  не
приноровиться. Вот вскидывается волна и сплеча ударяет в  скулу,  в  крепкие
доски, так, что корабль содрогается и гудит, как  чуткие  гусли...  Славомир
сказывал, бывало, проламывались, не выносили удара честно  слаженные  борта.
Сорок в„дер воды  взлетает  над  палубой!  Прозрачная,  кружевная  от  пены,
сверкающая на ярком солнце  стена  на  миг  замирает...  безжалостный  ветер
дробит е„, швыряя нам в лица. Неудержимо валится лодья на подветренный борт,
и дышащая вода за ним становится опасно близка, так что чертят по  ней  края
п„стрых щитов, зато другой борт выкатывается наверх, обнажаясь  чуть  не  до
киля, делаясь крутым и неприступным... но и это длится  мгновение  -  тяжкая
сила размаха спешит выпрямить судно навстречу новой волне...
   Двое отроков, взятых в море науки ради, не  выдержали:  первыми  вскинули
луки, бросая стрелы в пол„т. Ждать всегда нелегко.  Мальчишеское  нетерпение
наградил заслуженный смех. Встречный ветер обессилил и уронил стрелы в воду,
не допустив и близко до цели. Такие стрелки всегда находятся на  корабле,  и
мне предстояло узнать, что их стрелы тонут вс„-таки  не  вовсе  без  пользы,
помогая другим, более хладнокровным, взять хороший прицел.  Я  старалась  не
обращать внимания  на  кметей,  начавших  уже  теребить  упругие  сыромятные
тетивы, не боявшиеся ни воды, ни жары. Может, у них были луки  куда  сильней
моего. Не равняться же с ними.
   Если бы на нас теперь ш„л вражий корабль, с  него  давно  бы  уже  летела
певчая смерть, так что сидеть бы нам, скорчившись, за щитами, моя же  стрела
не досягнула бы двух саженей... сажени...
   Неразлучное громовое колесо толкнуло в ключицу: пора! Вот корабль  припал
левым  бортом  к  воде,  вознося  правый;  в  бою  он  закрыл  бы  нас,  дал
приготовиться; лодья начала выпрямляться, я вскочила,  оттягивая  тетиву  до
правого уха; нашла глазами скакавший бочонок  и  выпустила  подряд  все  три
стрелы... проследила за их пол„том,  увидела  торчащими,  обрадовалась...  и
запоздало смекнула, умный враг утыкал бы меня, как ежа, не позволил  метнуть
вторую стрелу, третью... что растороп-Хорошо, если Куда уж там.

***

   Плотица вновь развернул  корабль,  догоняя  бочонок.  Я  виновато  ждала:
воевода, внимательно следивший за нами, станет учить  несклад„х,  подаривших
Морскому Хозяину ладные боевые стрелы, а с ними меня неосторожную.  Он  ведь
не пощадит и не понадеется, что в бою буду умней. Вотр„т,  как  едкую  мазь.
Вождь повернулся к Плотице и указал рукой против ветра, звеневшего в снастях
на разные голоса:
   - Чайки кружатся... глянем, что там такое. Я брезгливо подумала, что  там
скорее всего был дохлый тюлень, разбухший, обезображенный тлением и  клювами
прожорливых птиц.
   -  Падаль  какая-нибудь,  -  проворчал  кормщик,  топча  палубу   упрямой
деревянной ногой. Вождь ничего не ответил. Парни выловили  бочонок,  Плотица
гаркнул, прокашлявшись:
   - Поворот!..
   Мы кинулись по местам: ребята  -  хватать  тугие  концы,  нести  бьющееся
ветрило на левый с правого борта, а я - из-под  ног  паршивым  кот„нком,  не
ров„н час, помешаю. К парусной  работе,  как  и  к  веслу,  меня  близко  не
подпускали. Того гляди, впутаюсь долгой косой в  смол„ные  ужища,  подставлю
голову под катящийся  бегунок,  ручки  белые  намозолю...  что  было  мне  -
обижаться? Или опять радоваться, что срама миную?
   А вс„ же не зря люди звали Мстивоя Ломаного воеводой. Мы  издали  поняли,
что это был совсем не тюлень.  Качался  в  воде  обрубок  бревна,  способный
удерживать на плаву человека. Потом я разглядела вер„вку и  две  привязанные
руки. Время от времени руки напрягались  и  жестоким  усилием  вытягивали  к
поверхности голову. Чайки бросались  с  криками,  пытаясь  клевать.  Человек
хватал ртом воздух пополам с водой, и голова снова  тонула.  Привязанный  не
замечал ни галдевших птиц, ни  нашего  корабля.  Он  ничего  вокруг  уже  не
замечал.
   Наверное, кто-то решил подарить  его  Морскому  Хозяину,  как  я  ч„рного
петуха. Только я не мучила птицу, прежде чем утопить. Тут мне стало жутко  и
холодно, и кто-то другой, склонный вс„ примерять на себя толкнул меня в бок:
так же сделают и с тобой, когда попад„шь в плен. А прежде ещ„  вс„  отнимут,
что можно отнять у связанной девки. Ой мне!..
   ...Знать, о Морском Хозяине подумали все. Воевода хмуро промолвил:
   - С Богами здешними я сам толковать стану, когда осерчают. А хуже  будет,
про нас скажут: струсили...
   Корабль прош„л мимо бревна, и три молодца, быстро скинув одежду, с ножами
в зубах перебрались через борт. Двое стали рубить путы,  а  третий  обхватил
человека попер„к живота. У того был привязан тяжкий  камень  к  ногам.  Этот
камень едва не повл„к обоих на дно, когда пали вер„вки. Упорен, знать, и  на
диво сил„н был незнакомец, коль до сих пор успевал взнимать себя к  свету...
другое дело, и вождь повернул корабль как раз вовремя. Да что говорить.
   Лодья описала круг и приблизилась  осторожно,  на  в„слах.  Крепкие  руки
втащили на палубу всех четверых. Трое кметей были с головы до пят красны  от
холодной воды и жгучего ветра. Спас„нный лежал на гладких досках, мучительно
выгнувшись, раскинув  окостенелые  ноги,  беспомощное  нагое  тело  казалось
мертвенно-серым, как скудная лесная земля. Он  не  открывал  глаз