межных  лесах...  не
вдруг объяснишь. Ну, как если бы весь  стала  резать  корелов,  а  корелы  -
словен, и не разобраться уже, кто первый обиделся.  Там,  в  Старграде,  был
прежде Рюриков стол.
   Как звали грозного князя,  знали  немногие  побратимы,  верные  блйжники,
мешавшие кровь в серебряной чаше. Всем прочим хватало имени его рода. А  род
восходил к яро-белому Соколу, да  не  простому  -  к  самому  Рарогу,  Птице
Огня!..
   Сто лет назад ни один человек не смел сказать сво„ имя, чтобы не  попасть
в лапы беде, мало ли кому случится подслушать. Теперь  это  касалось  больше
вождей,  не  зря  жаловались  старые  люди,  мол,  вс„  измельчало.  Вот   и
варяг-воевода открыл нам лишь прозвание - Мстящий Воин, Мстивой. Дознайся мы
его тайного имени, чего доброго, вздумали бы порчей  испортить,  да  не  его
одного, он-то сам мало чего боялся - дружине не было б худа...
   ...А ещ„ в Варяжской земле жило племя, рекшееся лютичи, или вильцы, -  не
надобно толковать, и прозвали, скорее всего, напуганные враги. И  ещ„  иные,
не тише. И от века ездили к нам, избы ставили в Ладоге и окресь... В Ладоге,
если не врали, у всех вятших людей была за морем родня, своя кровь. Кого  же
было позвать князю Вадиму в подмогу на северных  разбойников-мореходов,  как
не  другого  славного  морехода  -  князя  варяжского...  и  притом   самого
слове-нина вполовину, по матери...
   Я вскинула голову,  когда  ко  мне  подошла  мать.  Накануне  я  принесла
несколько зайцев, а нынче на  весь  двор  пахло  печевом  -  не  пирожка  ли
надумала поднести? Успело, помню, мелькнуть: и впрямь скоро вырастет борода,
девке место в избе, во дворе - мужская работа...
   - Беги, дитятко, - проговорила  мать  торопливо.  -  Стрый-батюшка  жд„т,
велит поспешать.
   Вот те и пирожки, подумала  я,  поднимаясь.  Может,  один  ухвачу,  когда
возвращусь. И зачем бы это я нужна была дядьке. Не иначе решил лося  добыть.
А не то пошл„т нас с Молчаном за волком на шубу, на одеяло. Уже обметая ноги
в дядькиной влазне, смекнула: для такого у матери был  слишком  значительный
вид. А может, сани собрали, везти оговор„нное в Нета-дун?.. Ну, а я тут  при
ч„м? Ладно, скоро узнаю.
   Я толкнула дверь и вошла. Дядька за что-то выговаривал старшему  сыну,  и
я, чтобы не мешать, юркнула сперва в женский кут.
   Там у светца сидела с шить„м самая  младшая  дядькина  жена,  пригожая  и
молоденькая, на три лета младше меня. Она подняла глаза и улыбнулась робко и
ласково. Мы баловали е„ и любили, но меньшица в семье всегда вроде чернавки,
уж во всяком случае пока не родит первого сына. Не при нас  это  заведено  и
даже не при наших отцах, не нами окончится.
   Дядька взял е„ совсем недавно, нынешней осенью. Пускай, мол, все видят  -
вождь рода не одряхлел. Вождю нельзя одряхлеть: кто становится равнодушен  к
жене, уже больше не может  дать  своим  охотникам  удачу  в  лесу,  земле  -
плодородие... А умр„т - юная жена отойд„т старшему сыну,  ведь  она  ему  не
мать.
   Теперь е„ живот понемногу круглился, и в улыбке светила тайная  гордость:
кто угоден Богам более женщины, несущей в себе новую жизнь!
   Лядькина большуха обнимала е„  за  плечи,  по-матерински  наш„птывала  на
ушко. Я подсела с другой стороны, и меньшица прижалась щекой  к  моей  щеке,
холодной с мороза:
   - Зимушка... скоро счастлива будешь!
   Моя рука, потянувшаяся к шитью, остановилась...
   - Зимка! Где ты там! - окликнули из мужского угла.
   Я не помню, как поднялась и  обошла  печь.  Хотела  облизнуть  треснувшую
губу, но язык был шершавым. Дядька Ждан тогда  проводил  свою  сорок  шестую
осень, и к его волосам  прилипло  уже  порядочно  снега.  Был  он  крепок  и
кряжист. Здоровенный женатый сын стоял перед ним с малиновыми ушами, не смел
поднять глаз.
   - Сговорил я тебя, беспутную, - сказал дядька  и  пристукнул  кулаком  по
колену. - Благодари!
   ...вс„, м„ртвым голосом сказал во мне кто-то другой. Вот и вс„.
   - За кого, батюшка?.. - спросила я  еле  внятно,  так,  что  дядька  даже
подался впер„д, прислушиваясь, что лепечу. Девки  редко  отваживаются  прямо
спросить - за кого. Убегают с жарко и  сладко  колотящимся  сердцем  и  лишь
после, окольными путями выпытывают, кто суженый - тот ли, с кем  миловались,
с кем у святых ракит о любви толковали  на  великом  празднике,  в  короткую
летнюю ночь?
   - За Соболька, - ответил  дядька  сердито.  -  Званко  Соболек  за  тебя,
перестарку, вено да„т. А впору бы и с приплатой нос отвернуть!
   Я не знаю, может, я действительно благодарила. Во всяком случае, ни слова
попер„к не сказала.  А  что  тут  скажешь,  если  прабабки  мои  поколениями
благодарили старейшин и радовались, что не обошла судьба, что вс„ будет  как
у людей...
   Молчан вскинулся на дыбы, заглядывая в лицо. На вс„ готов был ради меня и
скулил, не в силах помочь. Потом бросился к клети и  выволок  за  ремни  мои
лыжи. Думал - в лес побегу, разгонять тоску и  обиду.  Прежде  я  часто  так
делала. Теперь, верно, даст нам Соболек полесовничать... Вот ведь  чья  воля
будет теперь надо мной! Соболька!.. Я вспомнила, как он  метал  нож  в  Злую
Бер„зу. Покорюсь - и сама переломлю в себе что-то, чему уже не  срастись.  А
не покорюсь... У нас так об умерших говорили: уш„л из рода совсем!
   Негнущиеся ноги перенесли меня  через  двор  -  к  избе,  потом  в  избу.
Сестр„нки смотрели молча и так, словно в  первый  раз  видели.  Верно,  мать
рассказала. Младшие поняли только, что  басней  им  теперь  не  дождаться  и
берестяных кукол чинить будет  некому.  Зато  Белене  обещан  был  праздник,
сияла, ровно кто загодя песочком начистил. А над  их  головами,  на  гладких
бревнах стены, на деревянных гвоздях висел  дедушкин  славный  подарок:  мой
лук.
   - Вот девку вашу, стрелять мастерицу, я сам первый бы взял...
   Давно произнес„нные слова отдались так ясно, что я  едва  не  оглянулась,
ища говорившего. Славомир. Славомир и варяги. Братья названые друг  другу  и
всем, кто в отроках перемается и в дружину войд„т... Вот, стало быть,  какое
решение с лета крепло во мне, чтобы отлиться в ясную мысль только теперь.
   Молчан подвывал и скр„бся за дверью. Мать проследила мой взгляд.
   - Доченька, - сказала она и опустилась на лавку, прижимая руку ко рту.  Я
не ответила.
   Я притащила кузов и раскрыла  сундук,  где  зачем-то  копила  приданое  -
вязаное, тканое, шитое. Сундук был устроен по-весски, кадушкой, не  пропад„т
и в пожаре, повалил на бок да выкатил... а хоть бы и пропал!
   Я безжалостно выкидывала на пол добро. И наконец вытащила  два  узорчатых
платья. Остального не жалко, но с ними, хоть режь, разлучиться я не могла. Я
их шила с мечтой показаться Тому, кого я всегда ждала...  Званко  Соболек  -
выговорить-то смех!..
   Когда  платья  спрятались  в  кузовке,  Бел„на  тоже  что-то  почуяла   и
взвизгнула, подхватываясь на резвые ножки:
   - Вот батюшке расскажу! А была ведь и ласковой, и любопытной, подумала  я
устало. Была ведь...
   - Сиди, - приказала я ей. Не особенно громко, но е„ приморозило к  лавке.
Умненькая, она ещ„ смекн„т свою выгоду и вдоволь пороется в сундуке. Но  это
после. Теперь пускай посидит смирно да помолчит хотя бы со страху.
   А кто-то другой во мне продолжал трезво наблюдать со стороны, и  вот  что
удивительно: сколько уже раз я мнила себе крик и плач,  через  которые  надо
будет ступить, а то и погоню... и как без затей вс„ совершилось, когда  срок
наступил. У меня хватило рассудка удивиться и ошалело подумать - а точно  ли
надеялся дядька сбыть меня за Соболька? Может, на то и расч„т  был,  что  из
рода уйду?
   Я собиралась, как на охоту, вся разница - два платья на дне  кузовка,  да
мать не остерегала уходить далеко, а младшие не упрашивали принести из  леса
белочку... И ещ„ не поздно было остаться. Или правда, что ли,  наведаться  в
чащу, побродить ден„к-два - и назад... к Собольку...
   Мать смотрела на меня молча, беспомощно обмякнув на лавке. Наверное, тоже
толком не верила, что я ухожу насовсем. Из рода навек, за  край,  откуда  не
возвращаются. Глаза видели, а сердце не понимало. Беспутное, а вс„ же  дит„,
как оторвать от себя, как навсегда отпустить? А не отпустить как?  В  первый
раз я не спрашивала позволения. Я была ещ„ здесь - но уже шагнула из  круга,
где властно е„, матери, слово, и печной огонь меня больше не грел. Без  меня
он не погаснет. Все это чувствовали. Я взяла  своего  Бога  и  посадила  под
плет„ную крышку.
   Уже одетая, в меховых штанах, с луком у  левого  бедра  и  с  кузовом  за
спиной, я наклонилась к матери и обняла:
   - Бел„на у тебя теперь старшая.
   Вот когда она, вскочив,  всплеснула  руками,  заплакала,  и  я  незыблемо
поняла, что никуда не уйду, не смогу бросить  е„,  и  Соболек  показался  не
столь уж немилым, подумаешь,  Злая  Бер„за,  чего  не  взбред„т  заждавшейся
дуре...
   Мать подхватила кругленький  лубяной  короб  с  пирожками,  высыпала  их,
румяные,  в  тряпицу,  стала  завязывать  неверными,  противящимися  руками.
Дитятку для дальней дороги. Значит,  уйду.  Я  расцеловала  сестр„нок,  всех
четыр„х, и  даже  Бел„на  смотрела  снизу  вверх  испуганно  и  чуть  ли  не
виновато... Ничего. К завтраму позабудет.
   Куда побежать, если не на дедушкину могилу? Кому другому  поплакаться,  у
кого ещ„ совета спросить?..
   Буевище было устроено опричь жилья, нарочно в  таком  месте,  чтобы  вела
тропка и к нам, и к кузнецу, и к иной дальней родне.  Когда  садились  здесь
жить, нарочно сговаривались, где станет первая почитаемая могила, сам пращур
назначил сынам, где ставить погребальный кост„р, где сыпать курган. Пока нет
могилы, не знают люди земли и земля не знает людей.
   Я  долго  сидела  в  холодном  снегу  среди  голых  рябин...  Летом   вс„
по-другому, летом вокруг звенит вес„лая жизнь, и  метится  -  м„ртвые  чутко
дремлют в земле и сквозь др„му улыбаются отзвуку праздника... Что там зимой,
когда спят крепким сном Лешие, Болотники и Полевики? Наверное, м„ртвые  тоже
пробудятся ближе к весне, когда во всех дворах загорится  высоко  наваленная
солома, обогреет слетевшиеся тени...
   Рядом с дедушкой лежал и отец, но отца я помнила  плохо.  И  думала:  что
скажет дедушка, услыхав, как я сама  отреклась  от  печного  огня?  Из  рода
извергнулась?.. Отзов„тся ли, пожелает ли признать внучку любимую?..
   Шепчущая поз„мка бежала по моим  сапогам,  снежинки  застревали  в  меху,
ложились на сдобные щ„ки несъеденных пирожков... М„ртвые любят, когда  живые
веселятся, едят и пьют у могил, но я в этот раз не могла куска  откусить.  И
мыслила - оттолкнул дедушка, осерчал, отвернулся... и замело тропинку домой,
совсем замело, больше не отыскать.
   Лечь бы тут да зам„рзнуть! В баснях такие вот  девки,  отчаявшись,  гибли
всеми покинуты. Нет уж. Не будет, как в басни. Я от рода отказывалась -  или
род от меня, как тогда перед варягами? Я кривым сучком была - или вс„ дерево
криво росло?.. Я поднялась,  глянула  на  низкое  солнце...  Четыре  морских
перехода, сколько это, если пешком? Солнце опускалось  за  море,  мы  думали
раньше, там м„ртвые жили, за морем. Я видела берестяной лист,  разрисованный
Мстивоем для дядьки. Два весских охотника, отчаянные ребята, видели Нета-дун
в прошлом году. Своим путешествием они хвастались до сих пор.
   Молчан заранее поджимал переднюю лапу, готовясь оберегать  е„  в  дал„ком
пути. Он не предаст; пустится со мной за край света и будет  идти,  пока  не
сотр„т лап до костей, пока не надсадит  верного  сердца,  утонув  в  зыбучем
снегу... да и в Нета-дуне как ещ„ примут, суров воевода, скажет, только  пса
не хватало... Я опустилась на корточки. Хромой волкодав ткнулся носом мне  в
щ„ку и зажмурил глаза.
   - Не ходил бы, Молчанушка... - давясь слезами, попросила я ш„потом.  -  Я
вернусь за тобой... на корабле приплыву...
   Он понял меня. И поверил. Он вс„ понимал и всегда верил  мне.  Я  кое-как
поднялась и пошла прочь, не смея повернуть  головы.  Я  знала  -  Молчан  не
сводил с меня глаз. Лыжи с размеренным шорохом несли по ровному полю и в  то
же время как будто вниз с немыслимой кручи: воет  в  ушах,  летят  за  спину
кусты и деревья, а сердце мр„т ужасом и  ощущением  то  ли  падения,  то  ли
пол„та, и не остановиться, не повернуть, не  повременить...  Не  могу  лучше
сказать!
   Возле самого леса я вс„-таки оглянулась... Молчан н„сся по  моему  следу,
пластаясь над снегом,  выд„ргивая  себя  из  пухлых  сугробов...  и  столько
обреч„нной, отчаянной мощи было в  каждом  его  скачке!  Водилась  у  нас  с
Молчаном такая забава: я  бежала,  он  догонял,  опрокидывал,  мы  боролись.
Может, он и теперь хотел убедить меня и себя, что вс„ было игрой...
   Вот налетел, взметнулся в прыжке... Я не стала противиться. Молчан  мигом
сбил меня с ног, вдавил  в  снег...  притворно  зарычал  и  вдруг  заскулил,
заплакал тоненько, жалобно, как больной щенок, которого я когда-то выпаивала
молоком и баюкала, нося по двору на руках...
   Я встала, стащила шапку и отряхнулась.
   - Иди дом береги, - ровным голосом сказала я  Молчану.  И  чего  мне  это
стоило, ведала только Злая Бер„за,  вс„  ещ„  смотревшая  на  нас  издалека.
Молчан поглядел мне в  глаза,  опустил  хвост  и  голову  и  на  тр„х  лапах
заковылял прочь.
   Вс„ прежнее кончилось безвозвратно; меня ждал неведомый  грозный  мир  за
пределами рода и неведомая страшная  жизнь.  Для  не„  следовало  умереть  и
родиться вновь подобно младенцу, зар„ванным, одиноким и голым.
   Вс„-таки не удалось мне тогда совсем обронить разум, натворить  неведомых
дел. Лыжи сами собой  понесли  меня  через  болото,  и  как  же  я  мчалась!
Полночные зв„зды только  ещ„  разгорались  над  головой,  когда  в  морозном
воздухе снова повеяло  дымом,  а  чуть  погодя  открылся  на  чистой  поляне
приземистый весский дом.

***

   Звонкие лайки вылетели навстречу из-за косого забора.  Обнюхали,  узнали,
обрадовались... удивились, недосчитавшись Молчана. Я ни  разу  не  приходила
сюда без него.
   Женщина, сидевшая на полу, обернулась ко мне. Словенская мать Яруна давно
переняла весский обычай: не знала ни лавок, ни скамей, стряпала и шила летом
на половичке, зимой на т„плых шкурах у очага. А чтобы не продуло  летящим  в
дверь сквозняком, надевала весскую же плотную пон„ву, сотканную не из ниток,
а из полосок тряпья.
   Она хотела о  ч„м-то  спросить,  но  глянула  в  лицо  и  отступилась.  Я
поклонилась ей, потом отцу и младшим братьям  Яруна,  вязавшим  сеть  по  ту
сторону очага. Мать всем здесь распоряжалась, мужчины  редко  перечили.  Так
было раньше у нас, так  поныне  велось  во  всех  весских  родах.  Иногда  я
завидовала, но потом вспоминала о весинке, утопившейся накануне  собственной
свадьбы. Славным охотником был  жених  и  к  тому  же  владел  даром  вещего
слова... но вот не полюбила и сердца своего  не  предала.  Смерть  предпочла
сытой жизни с немилым... Ярун мне  сказывал,  как  Линду,  его  отец,  долго
обхаживал будущую свекровь, без сч„та  дел  переделал,  без  числа  подарков
подн„с.  И  добился-таки,  что  словенская  девка  пошла  за  него,   родила
сыновей... был ли у не„ Тот, кого она всегда ждала?
   Мальчишки мигом стащили с меня  меховой  полушубок,  усадили  к  огню.  Я
хотела сказать, что пришла к Яруну, но не сказала - как села, так и уснула с
горячей чашкой в руке.
   Уснула - сказано плохо. Я то погружалась в т„плое молоко, то вскидывалась
в ужасе - мерещилось, будто проспала урочный, условленный час и  ничего  уже
не поправить. Мне потом говорили, я открывала глаза  и  лепетала  бессвязно.
Сама я не помню. Правду сказать, добрым людям было чего испугаться. Они  уже
начали думать, не случилось ли у нас какого ч„рного худа.  Потом  догадались
посмотреть мой кузовок и смекнули, в ч„м дело.
   Ярун ввалился в дверь вес„лый и шумный и  с  полными  салазками  рыбы.  Я
смутно обрадовалась ему и тут же канула в  настоящий  глубокий  сон.  Только
почувствовала, как он на руках перен„с меня в  уголок  и  заботливо  уложил,
накрыв одеялом.
   Он  разбудил  меня  поутру.  Подобрался  ползком,  погладил  по  щеке.  Я
проснулась, вс„ вспомнила и разревелась. Ярун щекотал меня мягкой  бородкой,
наш„птывал ласковые слова. И наконец я собралась с духом и  рассказала  ему,
как дядька надумал отдать меня за Соболька.  Рассказала  о  поманивших  меня
речах Славомира, за которыми я ударилась из дому, как  за  неверным  эхом  в
лесу.
   - Вон оно как, - протянул Ярун, выслушав мою повесть. И я поняла, что  не
ошиблась, притекши к нему за подмогой. Он сказал:
   - А я у матери тогда ещ„ отпросился. Возьм„шь, что ли, с собой?
   Люди  сказывали,  в  стародавние  времена  молодые  ребята  женились   на
собственных сестрах, радея пуще всего о крепости  рода.  Иное  дело  теперь:
непременно везли невест из чужой - за лесом, за топью - деревни, если не  из
соседнего  племени.  Ветхие  деды  долго  трясли  белыми   бородами,   ругая
беззаконные времена. Не только ведь  девок  -  искусниц,  разумниц,  славных
хозяюшек  -  стали  на  сторону  отдавать.  То  тут,  то  там  и  вс„   чаще
парни-охотники, гордость семьи, челом били мир посмотреть, себя показать  на
стороне. И попробуй такого решительного не отпусти. Не в погреб же  замыкать
ключами тяж„лыми. И шли, прибивались к ватагам отчаянных  вождей,  ставивших
городки по оз„рам, по торговым путям, у  порогов  судоходной  реки.  А  если
наведывался в селение  сам  такой  вождь  вроде  Мстивоя  Ломаного  -  вовсе
напасть!..
   Мать Яруна заплакала, когда утром е„ старшенький  снова  зав„л  речи  про
Нета-дун и варягов. Она-то надеялась, что полгода времени и Славомиров кулак
повытрясли из него дурь... ан не сбылось.
   - Я на  лодье  летом  приеду,  -  ластился  над„жа-сынок.  -  Гостинчиков
привезу...
   Я помалкивала, не встревая. Я думаю, добрая женщина и так сожалела, что я
накануне не заплутала в лесу, не потеряла дороги  -  явилась  прям„хонько  в
дом, налетела сманивать ненаглядного. Да, провожали Яруна совсем не так, как
меня. У меня засвербило в носу, когда мать стала  спрашивать,  кто  прогонит
теперь шатуна и лютого волка, кто вспашет пожогу, кто  собер„т  убежавших  в
лесную чащу  коров?  Раньше,  мол,  отец  мог,  да  состарился...  -  тут  я
покосилась на румяного русобородого крепыша, - младшенькие малы ещ„, а  она,
бедная, совсем скоро ослепнет, глаза ясные выплачет...
   Ярун слушал смиренно, опустив буйную голову. Вряд ли мать  в  самом  деле
пыталась усовестить его напоследок. Прощальные речи для весина - что для нас
вышитое полотенце, которым  веют  вслед  уходящим:  пусть  гладким  полотном
стелется дорога, пусть спас„т путника любовь оставшихся дома... Вот  так,  и
хороша б я была, начни я встревать.
   Мать Яруна  сама  собрала  нам  в  дорогу  леп„шек,  замороженных  хитро:
подержишь немного на палочке над углями костра - и будут как из  печи.  Сама
приготовила  во  дворе  наши  лыжи  и  вдруг,  встав  на   цыпочки,   совсем
по-словенски обняла нас обоих за крепкие шеи.
   - Зимушка, - выговорила она, - спасибо тебе: не один пойд„т  сыночек  мой
несмышл„ный... Будь же ему ласковой посестрицею, а он тебе - побратимом...
   Сама сняла с его  пояса  двух  бронзовых  уточек  и  передала  мне.  Ярун
расплылся в довольной улыбке и крепко хлопнул меня между лопаток: сестр„нка.
Я чуть промедлила от неожиданности, потом  разыскала  блестящий,  о  четыр„х
загнутых лучах, солнечный крест и вручила Яруну.  Теперь  в  его  доме  меня
будут встречать как кровную дочь. И Ярун шагн„т в мою избу и сядет  к  столу
без приглашения - сын! А пойдут свои дети - и  тоже  будут  родн„й,  и  если
случится меж ними любовь, так разве что братская.
   ...Был у меня, правду молвить, ещ„ оберег,  только  не  женский  -  знамя
Перуна, громовое колесо... Но то память дедушкина, я е„ носила у тела. Я  е„
не отдам. Никому. Даже и брату.
   Отец Яруна и младшие между тем толпились возле, и каждый таил  за  спиной
прощальный подарок.