дишь. И ты того не  возьм„шь  ни  силой,  ни
серебром, коль сам не отдам.
   - Развяжи его, - сказал вдруг воевода.  Блуд  наклонился  поспешно.  Хаук
перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные  мечи.  Встал  посередине
поляны. И долго т„р,  разминая,  зат„кшие,  непослушные  кисти.  Воевода  не
торопил его. Потом Хаук сунул  руку  за  пазуху,  под  толстую  куртку,  под
шерстяную рубаху... и вытащил наружу свирель. Простую  сверл„ную  деревяшку,
старую, потемневшую и с одного края  надколотую.  Покачал  головой,  стукнул
пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху  в  грудь  и
заиграл.
   Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
   Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто  с  гудком,  кто  с  той  же
свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто  таких,  что  не  умели,  в
прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину.  Не
занимать было нам хороших гудцов... но не таких, как этот датчанин. Не  могу
выразить,  не  могу  лучше  сказать!  Надколотая  свирель  у  него   плакала
человеческим голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой  ночью  в  т„мном
лесу. Как женщина на берегу великого моря, сокрывшего знакомые  паруса.  Как
воин,  похоронивший  друзей.  Не  объясню,  но  подвинулась  во  мне   душа,
подвинулся мир. Звенела равная слава своим и  чужим,  побратимам  и  храбрым
врагам, с которыми выпало биться... Славомир, Славомир, подумала я. Не такой
одинокой и страшной была бы его последняя боль, если бы знал  или  мог  хоть
надеяться, что во мне его сын. Если бы мне снова проснуться возле  костра  и
увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях. Если бы я представала ему не
в кольчуге, вечно в кольчуге...
   Хаук, зажмурясь, ласкал напряж„нным ртом старое  дерево,  сильные  пальцы
сжимали треснувший край. Я глянула на усыновл„нных. Эта  песня  была  и  для
них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им  сегодня
не умирать.
   ...Пела свирель, и  вдруг  обрело  стонущий  голос  немое  горе  мужчины,
воина-сироты, которому досталось увидеть,  как  наползает  с  моря  туман  и
мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожж„нного дома...
   Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо посмотрел на вождя.
   - Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? - спросил он негромко.
   Тот не ответил. Повернулся к  мальчишкам,  мотнул  головой  -  обоих  как
ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошл„па. Небось уже  были  бы  рады  в
свой чер„д как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:
   - Принесите меч, храбрецы. Те сорвались искать, не зная, не  то  позабыв,
что его меч лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук  сам
не ведал того, но  мы-то  запомнили.  Мой  побратим  смекнул  быстрее  меня,
тугодумной. И - вытянул из ножен свой собственный, подарок Яруна:
   - Возьми...
   Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул. Шагнул уже, но
оглянулся, сверкнули белые зубы.
   - Держи на память, валькирия!
   Кинул свирель. Я поймала е„, т„плую от его рук. Я успела подумать: ему бы
Блуда отдаривать, не меня незнамо за что.  Он  вес„лым  прыжком  взлетел  на
смертную насыпь и встал перед вожд„м:
   - Теперь убивай.
   Они были почти равного роста, Хаук глядел ещ„ повыше Асгейра,  но  гибче,
не такой кряжистый. Я с ним  рубилась  тогда  на  корабле,  и  он  бы  меня,
наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя  на  варяге  своей
крови было уже не меньше, чем датской. У  моих  ног  сидели  два  оставшихся
пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую  свирель.  Таких  песен,
как нынче, она уже не спо„т.
   Пощаж„нные отроки молча смотрели, как погибал  их  наставник...  В  одном
храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его  не  забудут.  Его  и  славного
Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает  вождю.  Да.  Можно
встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда  затрещит
ребро и рука чуть ниже плеча... Хаук перехватил черен, пробуя защититься,  -
новый удар приш„лся лезвие в лезвие, как  будто  он  ударил  скалу,  рукоять
вышибло из ладони, дар„ный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету,
и воткнулся за валунами. Хаук поднял  голову  и  улыбнулся  варягу  в  лицо,
глядя, как тот замахивается.
   И тут поднялся слепой старый сакс  и  сказал  ясно  и  громко,  так,  что
слышали все:
   - Бренн! Лезэ бева эвита! Оставь ему жизнь! И люди словно пришли  в  себя
от колдовских чар, вздрогнули, встрепенулись.
   - Лезэ бева эвита! Оставь ему  жизнь!  И  пришлые,  и  дружина.  Я  тоже,
кажется, закричала, или открыла рот закричать, толком не помню. Летящий  меч
не остановишь на середине размаха, я-то знала, особенно если вс„ тело  летит
вместе с мечом... Не остановится дерево, падая под напором метели, но что-то
случилось, дрогнуло что-то живое в страшных светлых глазах. Ладонь повернула
клинок - удар приш„лся плашмя.
   Хаука отбросило прочь. Он свалился, согнутый вдвое, на самые  валуны,  он
открывал рот и корчился, тщетно  силясь  вздохнуть,  потом  съехал  вниз  по
камням. Приподнялся было, но горлом ринулась кровь - ослабла рука, зарылся в
траву  мокрой  пепельной  головой,  остался  лежать.  Усыновл„нные  к   нему
подлетели, вдво„м Схватили под мышки, с натугою  поволокли  прочь.  Блуд  им
помог, забрал заодно свой меч, иззубрившийся о Спату. Он избегал смотреть на
вождя. Двое датчан без слов перемолвились - кого  первого  избер„т?..  Варяг
пов„л оком на одного, потом на другого, взгляд был, как рука. Потом повернул
ошую, туда, где стоял со своим родом Третьяк, и  там  тоже  мигом  притихли,
даже старейшина и охотники не из робких, уж очень было похоже, как  если  бы
деревянный Перун покинул святилище и черепа и вышел сюда с неподвижными,  не
людскими чертами... Я видела, как его ищущий взгляд скользнул мимо Некраса -
и возвратился.
   - Мой брат обещал тебе поединок...
   Как  громовая  стрела  попала  в  Некраса!  Вздрогнул,   споткнулся,   но
выправился и пош„л. Кто-то сунул ему в руку датский меч, лежавший без  дела.
Некрас взош„л на курган, где стояли прежде него Асгейр, Хаук и остальные,  и
один Хаук был ещ„ жив, да и то - выживет ли, пепельноволосый.  Я  посмотрела
на Хаука. Отроки суетились, заворачивали  на  н„м  одежду,  один  побежал  к
берегу за водой, и ни у кого не открылся  рот  возбранить,  коли  сам  вождь
смерти решил. Я воткнула в землю копь„, подсела помочь. У  него  разливалось
померклое, синее пятно на груди, дыхание застревало. Мы повернули его смятым
боком на влажную от вечерней росы, холодную землю, уложили голову поудобней.
   Тут громко всхлипнула и, не таясь, заплакала красавица Третьяковна.  Отец
рванул е„ за косу - без толку. Мелькнуло: никак вс„ же  полюбился  Некрас?..
Мне бы не полюбился, но ведь и  я  не  Голуба.  А  и  с  чего  взяли,  будто
насильничал, не сама ли утратила разум под поцелуями красивого парня,  после
опамятовалась и наплела с перепугу...
   - Не буду драться с тобой, - трудно выговорил Некрас, и я подняла голову.
Ой!.. Языкатый, гордый Некрас у всех на  виду  встал  на  оба  колена  перед
вожд„м. И тот смотрел молча, опустив руку со Спатой, ч„рной от крови. Некрас
сложил наземь меч, русые кудри рыжели в последнем солнечном свете. Он молвил
ещ„:
   - Возьми к себе, воевода. Не то снимай голову с плеч.
   Как он дерзил, вынутый из воды, хоть  могли  бы  его  за  те  речи  опять
выбросить через борт. А  вот  теперь  склонился  прилюдно,  оставив  прежнюю
прыть. Варяг что-то сказал ему. Я сидела далековато, не разобрала, передали:
   - Порты отмывать, может, возьму.
   И шагнул с насыпи, на которой  весь  вечер  стоял,  кладя  требу  Перуну.
Некрас легко сбежал следом,  счастливый,  пош„л  туда,  где  дружина,  встал
наконец с отроками.
   - Насыпайте курган, - сказал воевода. Головы сосен едва  чернели  вверху,
когда сели пировать у костров. Смерти нет, пока весело пируют живые, пока  в
память о м„ртвых они кладут наземь ложки чашечками кверху...
   Со мною ни разу ещ„ не бывало,  чтоб  схватывалась  и  бежала,  укушенная
неожиданной  мыслью,   бросалась   что-нибудь   делать.   Всегда   старалась
размыслить, и так и этак прикинуть. А вот...  бежала  в  лес  со  всех  ног,
тащила с собой  лопату,  и  больно  билось  сердечко,  словно  где-то  чаяли
выручки, а я медлила.
   Из-за меня погиб Славомир. Даром что не пришлось ему  прикрывать  меня  в
битве, платить свою жизнь вместо моей. С чем я, косноязыкая, сравнивала  тот
бой? С пиром-веселием, когда не жалеют для гостя ни брашен,  ни  драгоценных
пряных медов? А надо бы - с севом, вот так: железным мечом  распахано  поле,
брошены в раны земли кал„ные стрелы... Нет, не  умею.  Сев  -  издревле,  от
праотцов, таинство мужеское. Нагими вступают севцы на т„плое,  ждущее  ласки
тело земли, несут новую жизнь, золотое зерно, в особых мешках, скроенных  из
старых портов. Тогда заключается между ними и полем совсем особенный брак, и
беда хуже нет, коли будет замечена вблизи хоть одна настырная баба.  Скинет,
подобно испуганной женщине, испуганная земля, пропал урожай!
   Не оттого ли пропало счастье в бою...
   Кому себя сохраняла? Тому, кого со мной нет и будет ли прежде, чем обрету
уже  зрак  бесплодной  старухи?  Думала:  вот  обниму  Славомира,  и  станем
жить-поживать... и тут-то прид„т, кого полюблю... Зато родился бы сын.  Сын,
похожий на Славомира. Отцом паче кровного стал бы ему  Тот,  кого  я  всегда
жду. В сердце принял бы, растить взялся в любви, что своего...
   Мелькала под пятками знакомая лесная тропа. Как я  шла  здесь  по  весне,
носом хлюпая за спиной воеводы. Потом летом шла, и ухмылялся  сзади  Некрас.
Уж вот кто знай играл себе, со мной не вышло - с Голубой, и вс„  радость,  и
вс„ как с гуся вода. Он теперь мало  песен  не  пел,  отстирав  красно-бурую
льняную сорочку, там на плече были нитки - я положила. А  мне  тогда  печаль
была беспросветная и сей день не краше...
   Вот оно озеро! Око лесное, зел„ное, ещ„ не залитое м„ртвой жижей  болота.
Выворотень-страшило тянул сожж„нные лапы, полз по прогалине к тонкой,  давно
отцветшей чер„мухе и вс„ не мог доползти, одолеть те девять  шагов,  что  их
разделяли... Его мне с места не сдвинуть, но деревце выкопать сдюжу.  Это  я
непременно должна была совершить, потому что  иначе-иначе  можно  не  думать
больше о Том, кого я всегда жду. Увидят сторонние люди, со смеху надорвутся,
умом, скажут, девка скорбит. Да про меня чего уж не говорили.
   - Ты потерпи, - бормотала  я,  как  заклинание,  неизвестно  кому.  -  Ты
потерпи.
   Лопата рвала войлоки травяных  корешков.  Когда-то  очень  давно,  верили
деды: живая кожа земли, нельзя е„ ранить. Тогда не  сеяли  хлеб  и  сено  не
скашивали, не уряжали репища на пожогах. Мы, внуки знали иное  -  без  муки,
без обиды телесной и  не  зачн„шь,  и  не  родишь;  любить,  ласкать  землю,
плодо-творить, вот она, сила.

***

   Сила никч„мная...
   Потерпи!
   Я рубила серую твердь,  рубила  сплеча,  яростней,  чем  в  бою.  Дралась
вглубь, пока трепетный стволик не подался под рукой, небось, бедное  деревце
втянуло от  ужаса  корешки.  Не  ведало,  глупое,  -  о  н„м  радею.  Тут  я
опамятовалась, что  не  приготовила  ямки,  бегом  обратно  к  коряге,  живо
наметила, где стану сажать: в кольце корявых  клешней  -  а  знать  бы,  чем
раньше было страшилище? Бер„зой, дубом, сосной?..  Я  вырыла  ямину  -  гнал
неистовый вихрь, выпл„скивал неприкаянную могуту, а е„ вс„ вроде не убывало.
Я натаскала воды кожаной шапкой. Примерилась к деревцу,  обняла...  потянула
наружу круглый, как бочка, тяж„ленький ком земли, корней и каменьев. Ой тяга
была - ещ„ горсть, и треснул бы пуп. Мать с ума бы  сошла,  если  б  видела.
Ноги  резвые  застонали,  пока  одолела  девять  шагов,   девятью   в„рстами
показались... ан не выронила, опустила бережно в ямку, да проследила,  челом
к выворотню, не прочь... И тут сдавило виски, поплыло  в  глазах.  Вычерпала
себя.
   Уже через силу справила деревцу новоселье, как следует напоила,  чтоб  не
скучало,  не  поникало  листом.  Пошла,  волоча  ставшую   пудовой   лопату,
закидывать прежнее место, негоже ему безокой глазницей  жаловаться  небесам.
Утоптав, нагнулась умыться... вязкий берег чавкал несыто, не хотел выпускать
босые ступни... Теперь бы назад, покуда не  вспомнил  кто  видевший,  как  я
убегала.
   Я лениво подняла голову, отыскала солнце над лесом.  Как  раз  подойду  к
вечерней еде. Но прежде чуть полежу. Было  там,  за  выворотнем,  в  кустах,
укромное место.
   Надо ли говорить - я тотчас заснула, обняв измазанную лопату, да так, как
давно уже не спала. А проснуться  выпало  по-звериному:  оттого,  что  рядом
двигались люди. И хоть неоткуда было взяться у крепости недоброму  человеку,
привычка взяла сво„. Я не вздрогнула, не раскрыла глаз, не  перестала  тихо,
ровно дышать.
   Меня не заметили. Зато я с облегчением узнала шаги, это  ш„л  мой  старый
наставник. Но не один. Тот, второй,  легко  и  мягко  ступал,  чуть  заметно
прихрамывая. Они подошли, постояли над бережком, потом  сели  возле  коряги,
там было бревно - обомшелый, как кочка, остов давно упавшей сосны.  Да.  Кто
бы ни был второй, не уползти пота„нно. Хагена не обманешь. Уж  лучше  лежать
где лежу, не шевелясь.
   - Зря я парня прогнал, - проворчал низкий голос. - Они помирились бы.
   Вот когда я почти с ужасом узнала вождя и поняла, что попалась, как мышь,
забравшаяся в кувшин. Он нюхом почует меня, если останусь.  И  пойм„т,  если
кинусь вдруг удирать. И он не поверит, что я здесь не нарочно. Потом до меня
дош„л наконец смысл сказанных слов.
   - Надо было отправить его куда-нибудь на месяцок,  -  сказал  воевода.  -
Сестр„нка простила бы. Она его любит.
   - Она старшенького зов„т твоим именем, - сказал мой наставник.
   - Ну да. И Яруном, если думает, что я не слышу. Я плохо сделал тогда.
   И нарушил второй гейс, добавила я  про  себя.  Я  ощутила,  как  затекает
бедро. И холод полз по спине.
   - Ты переменился, - вздохнул приметливый дед. - Я не  ждал,  что  однажды
хоть кто-нибудь из этого племени уйд„т от тебя живым...
   Варяг молчал некоторое  время.  Потом  вытащил  нож  и  начал  втыкать  в
трухлявое дерево.
   - В прежние времена меня бы давно закололи в запретном лесу.
   - Теперь не прежние времена. - Я двенадцать зим только жил, чтобы мстить.
Теперь я полон, как трясина после дождя. Они вновь замолчали. Я не дышала.
   - Я думал, брат сменит меня. Я многого ждал от  него  за  ним  бы  пошли.
Здесь на каждом шагу бер„зы, отец. Жаль, у Плотицы  нету  ноги,  хотя...  ты
прав, многое изменилось и теперь это не убыль...
   Я почувствовала, что покрываюсь испариной.
   - Негоже, чтобы такой род прекращался, - сказал мой наставник, и я  сразу
вспомнила рыбьи раскрашенные пузыри на стене, рядом  с  луком,  которого  не
обхватила бы моя ладонь. Мстящий Воин...
   - Если бы ты мог видеть е„, отец.
   Я не справилась с собой, открыла глаза. Показалось? Или вправду эти слова
сказал совсем другой человек, не тот, что стоял  на  кургане  третьего  дня,
правил тризну по Славомиру?.. Старый Хаген лишь усмехнулся:
   - Я знаю е„ много лучше, чем тебе кажется.  Я  хотел  бы  взять  на  руки
вашего сына и убедиться, что у него такой же галатский нос, как у тебя.
   Вождь вздохнул:
   - Такой второй нет на свете...
   Ой, Голуба, застонала я про себя. Ой, Голуба!.. В два раза велико ей было
серебряное запястье. Привязывала шнурком, а вс„ равно потеряет.  По  Некрасу
восплакала!.. И обожгло: неужели для не„ пощадил? Он  мог  это  сделать.  Он
мог. Тихо он вымолвил:
   - Моя была бы... в жемчужной кике ходила бы...
   - Взял бы е„, - сказал мой зоркий слепец. Нож  стукнул  о  корневище,  не
давшееся гнили. Со скрипом выник наружу. Снова воткнулся.
   - Я ту жену брал по любви, - сквозь  зубы  выговорил  варяг.  -  Я...  не
позабуду, как я е„... после наш„л.
   Нож засел, расколов упрямое дерево, пришлось покачать его, извлекая.
   - Я взял бы е„, если бы не глотнул уже молока.
   - Женщины горюют иначе, - сказал Хаген, и я  подумала  про  его  невесту,
потом опять про Голубу. А дед продолжал:
   - Если бы ты остался растить сыновей, у тебя седины было бы меньше.
   - Почем тебе знать, сколько у меня седины.
   - Да знаю уж.
   - Пусть ид„т за кого пожелает, -  приговорил  воевода.  -  Детки  тоже...
отцовой памяти на колени не забер„шься.
   Засмеялся сухим горлом и вс„-таки сломал нож, неловко повернув рукоять.
   - Дурень, - с искренним сердцем выбранился старик. - Твой отец  и  то  не
был таким упрямым.
   - Достаточно упрямым, как оказалось.
   - Е„ печалить не хочешь, другую возьми. Как перед ним  встанешь,  не  дав
роду продления?
   - Чер„муху кто-то пересадил, - сказал воевода, и дед обиженно замолчал. Я
слышала, как Мстивой поднялся, стащил одежду, тихонько насвистывая, пош„л  к
воде босиком. Я испугалась, не разглядел бы моих следов на берегу. Я  же  не
сумею прикинуться, будто вс„ время спала.
   - Раны не потревожь, - сказал Хаген.
   - Раны, - усмехнулся варяг. Он переплыл озеро быстро, без плеска, перес„к
омут, где били из глубины колючие студенцы. Крякнул от удовольствия, попав в
холодные ключевые струи. Ему ли, вождю, бояться Водяного. Он вышел на берег,
оделся. Я напрочь уже не  чувствовала  зат„кшей  ноги,  но  шевельнуться  не
смела.
   - Зря нож сломал, - сказал воевода, затягивая ремень. - Пойд„м, что ли.
   - Много чего ты делаешь зря, - проворчал Хаген досадливо. -  Сам  плачешь
потом!
   Я оживила ногу и выползла ящерицей, когда затихли шаги. Голуба, вертелось
без устали на уме. Ой, Голуба!..  Вдруг  захотелось  влезть  в  воду,  самой
проплыть через омут...  Струсила.  Водяной  не  тронул  вождя,  но  вряд  ли
обрадовался. Как есть схватит, если осмелюсь.
   Я обошла озеро и побрела домой кривохожими, окольными тропками. Заглянула
на каменный лоб, где в сухом редколесье  вбирала  по  крохам  скупое  летнее
солнце, настаивалась багряным м„дом брусника. Добытчицы-девки  сюда  нечасто
захаживали, ничьих угодий не оберу: сумрачно темнели  вокруг  болотные  мхк,
укрывшие ложе древнего моря, и что-то спало во  мхах,  недаром  стояли,  как
стража, ч„рные ели, отгородившие  заветное  место...  Запретный  лес,  кровь
неудачливых и бездетных вождей, которых убивали галаты. Теми елями я кралась
весной, в день Посвящения, когда был жив Славомир...
   Взд„рнув порты,  я  перебралась  через  колыхавшийся  под  ногами  гиблый
торфяник. После грозы тут и впрямь нипоч„м не пройти. Я  поклонилась  щедрой
поляне, принялась собирать в шапку спелые  ягоды.  Жаль,  с  собою  не  было
снеди, оставить в  отдарок.  Ничего,  потом  принесу.  Брусника  сыпалась  в
горсти, марала шапку изнутри.  Сок  отожму,  Ведете  будет  полакомиться.  А
может, и Хауку, бредившему в клети.

БАСНЬ СЕДЬМАЯ
ЗЛАЯ БЕР‚ЗА

   Воевода словно забыл о пощаж„нных датчанах.
   Он ничего не сказал, когда пленники обосновались в клети.  Хотя  знал  об
этом, конечно. Мы заметили, он не прош„л мимо лишнего разу. Какая судьба  их
ждала? Отпустит за выкуп,  велит  чистить  задок,  продаст  на  торгу?..  Он
оставил им жизнь, но милостей они вряд ли дождутся. И то благо, что не гнали
в дождь из-под крыши и позволяли взять, что на столе оставалось...
   Глуздыри-детские оказались  безжалостней  умудр„нных,  многое  повидавших
мужей. Этим сопливым ещ„ некому и не за что было  мстить.  Просто  наскучило
играть без конца в сражение и тризну и дракой решать,  кому  быть  воеводой,
кому Асгей-ром, кому Славомиром. Мыслимо ли не потягнуть за  старейшими,  не
сунуть глупый щенячий нос во взрослое дело. Раз  я  настигла  целую  стайку:
отворяли дверь клети, дразнили молчаливых датчан, казались себе  храбрецами.
Я живо взяла за ухо заводилу:
   - Ишь смелый выискался... Кто велел каменья бросать?
   Передо мной, девкой, они  робели,  ясно,  вполовину  не  так,  как  перед
Плотицей или хоть