Блудом. Но, знать, по мне было видно, что не  шучу,  да  и
ухо бесстыдника я вгорячах мало не сплющила, взвыл, засучил  босыми  ногами,
не смея ответить. Дружки порскнули наут„к, и я добила вослед:
   - Не ходить таким в Перунову храмину, не срамить честную гридницу. Трусов
кормит воевода!
   Ринула прочь с подзатыльником, малец  побежал,  давясь  отчаянным  р„вом.
Наука впредь.
   - Знал бы твой х„вдинг... - сказал старший из пленников.
   Я годилась быть ему дочкой. Я спросила его:
   - Что такое валькирия?
   - Дева-воительница, - выговорил  он  медленно  по-словенски.  -  Та,  что
дарует победу достойным. Это тебя так Хаук назвал.
   Я спросила:
   - Что Хаук?
   Датчанин  пожал  плечами  и  оглянулся,  скучнея,  внутрь  клети.  Тут  я
подумала, а почему не войти посмотреть, ведь я дома и воинский пояс на  мне,
и не воспретит никто, кроме вождя. Вождь сам ни за что не  пойд„т  смотреть,
как там  Хаук,  но  если  уж  он  его  пощадил...  а  не  дело  воину  много
раздумывать, похвалят его или  не  похвалят,  делай  что  надобно,  ответишь
потом. Я шагнула через порог. Двое отроков и двое мужей смотрели пристально.
Они видели меня на тризне и в битве и помнили, что Славомир звал  себя  моим
женихом.
   Хаук лежал в дальнем углу, заботливо укрытый, высоко приподнятый на  куче
тряпья и соломы, и дрогнуло мо„ девичье сердчишко. Он не  открывал  глаз  и,
как прежде, трудно дышал, кожа обтягивала заросшие скулы, в трещинах губ так
и запеклась кровь, шея безобразно опухла.  Умыть  бы  его,  напоить  ягодным
соком, расчесать сизые волосы, совсем потерявшие блеск... А каков был в бою,
сильный, смелый, красивый, свалил бы меня,  если  бы  не  воевода!..  Ладно,
пусть говорят, что кому нравится. Невелика честь домучить израненного врага,
может, нам довед„тся ещ„ у него в  плену  погостить.  Я  села  на  корточки,
осторожно приподняла одеяло. Разбитую грудь обнимала тугая повязка,  больное
тело вздрагивало от озноба. В самый первый день друзья прокололи  ему  между
р„брами, но и это не помогло. Не выживет, подумалось мне.  Недостанет  одной
волны в море, одной тучки в небе, одной „лки в лесу... а не полон мир.
   И догадало этого Хаука родиться датчанином, не варягом.
   Я была кметем, я возмогла  сама  открывать  короба  с  суш„ными  зельями,
сохранявшиеся в неметоне. Летом я промышляла  в  глухой  чаще  корень-борец,
свирепую травушку, ту, что вылечила когда-то локоть Яруну.
   А и парня с девкой не он ли накрепко повязал...  Эта  дума  добавила  мне
беспокойства, пока я грела горшок, готовила снадобье. Стану вот перевязывать
Хаука, омочу руки в отраве, вдруг  полюблю?  Велета  рассказывала  галатскую
баснь про приворотное зелье, попавшее  в  рот  не  тому,  кому  назначалось.
Горька была давняя баснь, и я,  дура  девка,  знай  всхлипывала,  слушая,  а
теперь помышляла: вдруг и у меня с Хауком так выйдет, откуда знать?
   И буду ли я горевать, если так выйдет? В  конце  концов  я  снова  решила
меньше гадать, просто лечить  его,  будет  жив,  поглядим.  Про  вс„  думать
заранее, голова заболит. Я уже достаточно думала, пока сватался  Славомир...
пока в курган его не положили...
   ...А кто-то другой вновь глумился, насмешничал: размечталась!..
   Я стала ходить  к  датчанам,  без  особого  дела  посиживать  на  пороге.
Понемногу они перестали  отмалчиваться,  взялись  поучать  своему  северному
языку. А во мне сидело, как гвоздь, что Хаук был бы всех говорливее, если бы
открыл однажды глаза. Он  бормотал  что-то,  ругался  в  бреду  по-датски  и
по-варяжски. Я слушала эту ругань чуть не с радостью, словно гудение  зимних
пч„л из дупла бортного дерева. Затихнут в морозную ночь - и больше не  будут
яростно жалить, но не дожд„шься и  м„да...  Раз  я  вспомнила  о  свирели  и
принесла е„ в клеть. Этой свирелью Хаук спас четверых, а  себя,  похоже,  не
спас, - поздновато остановил разящий меч воевода. Хотела я положить  свирель
подле хозяина, но смекнула, немного проку будет с  безгласной,  повертела  в
руках, потом подняла к губам.
   У меня никогда не получится, как у Хаука. Чтобы всяк слышал в песне себя,
да такое, про что сам прежде не  знал.  Я  на  подобное  и  не  посягала.  Я
примерилась, тихо дунула в гладкие сверл„ные  дырочки.  Свирель  отозвалась,
тоскливо вздохнула, воспрянула задремавшая в дереве живая душа. Я  откуда-то
знала, что песня, сыгранная на тризне, родилась под устами Хаука в тот самый
миг; спас„нные побратимы е„ не запамятуют, отдадут другим игрецам,  и  через
сто лет песню будут бережно шлифовать,  точно  старую  драгоценность,  и  не
беда, если имя Хаука при этом  сотр„тся,  как  ст„рлись  сотни  других,  ибо
каждая  песня  впервые  приходит  к  кому-нибудь  одному...  Я   попробовала
заставить свирель вспомнить, как она говорила о Славомире.
   - Не так, - прошептал почти сразу же Хаук. Я чуть  не  выронила  свирели.
Синие глаза были мутными, в кровавых прожилках, но смотрели  осмысленно.  Он
пытался поднять руку из-под одеяла:
   - Дай... покажу.
   Я  поспешно  вложила  свирель  в  холодные  пальцы,  не  зная,  можно  ли
радоваться,  не  прощальная  ли  это  вспышка  углей  перед  тем,  как   уже
под„рнуться пеплом. Он пов„л взглядом на усыновл„нных,  те  тотчас  подп„рли
его, помогая сесть. У мальчишек  были  взрослые  лица.  Хаук  несколько  раз
вздохнул, серея от усилий и боли, потом  вс„-таки  заиграл.  Песня  была  та
самая, только звучала чуть слышно... точь-в-точь как смех  Славомира,  когда
рожала Велета... Мне стало страшно и захотелось выхватить  свирель,  пока  и
его не затянуло туда же...
   Он отнял от губ старое дерево, уронил руку и улыбнулся, опуская  ресницы.
Я приросла к полу: умер!.. Старший датчанин склонился, послушал дыхание:
   - Спит...
   - Иногда, - рассказал мне Блуд Новогородец, - бывает, всего  лучше  лечит
ранивший меч. Коснуться им, и вс„ как есть зажив„т.
   Вот ещ„ новая мне, бедной, заноза! И ведь не отпустит, пока  смертоносная
Спата не будет приложена к увечному боку. Или к моей голове с размаху,  тоже
можно дождаться. Хорошо Блуду, обронил искру в солому, и нет больше  печали.
Он тоже наведывался к полон„нным, даже прин„с ненужное одеяло, но не  радел,
как я, глупая. Со времени житья у Вадима он не любил датчан, не простил  им,
не встретив княжьей заступы против обидевших его за  столом.  Околдовал  или
нет его Хаук, мой побратим не казал виду, не догадаешься, если  не  помнить,
как он протянул ему меч тогда на поляне... Нет, не пойд„т просить воеводу.
   Велете брат не откажет, но как я ей поведаю про жалость  к  датчанину,  у
не„ за спиной тоже были кровавые головни разм„танного Гнезда...  погубленный
род... и названый брат Славомир. Меня  палило  стыдом,  ведь  я,  толком  не
начав, покидала месть за обиду Велеты и побратимов, за лютую обиду вождя.  Я
казнила себя, вспоминая, как умирал Славомир. За дела одного всегда платится
племя, на том стоит мир и будет стоять.  Страх  подумать,  что  будет,  если
перевед„тся этот закон. Но не Хаук убивал Славомира. Того, кто убил,  я  там
же свалила, его за борт кинули Морскому Хозяину,  а  голову  так  расклевали
птицы, что узнать было нельзя. Хаук не грабил Нету варяжскую, не убивал жену
воеводы, не поднимал на копь„ его сыновей...
   Я не могла ничего сотворить над собой, упиралось что-то внутри. Наконец я
пошла к премудрому Хагену. Кто посоветует, кроме наставника?
   - Скогтил тебя Ястреб, - недовольно буркнул старик. - Чуял я, тем  вс„  и
закончится!
   Я редко краснела, но тут уж пот выступил над верхней губой.
   - Ты сам знаешь, дед Хаген, что это не так.
   Мне казалось, он переменился ко мне. Так, словно я собиралась кого-нибудь
предавать. Нет, не спрошу. Вдруг дело не в том.
   - Бренну я не указ, - приговорил ворчливый слепец. - И никто ему не указ,
опричь Перуна да князя. Иди себе.
   Я вс„ же надеялась: однажды очнувшись, Хаук поверн„т вжиль. Пока  на  это
было мало похоже. Он совсем не мог есть, с трудом глотал  молоко  и  ягодный
сок, виски провалились. Он не всегда узнавал  меня  и  даже  на  свирель  то
откликался, то нет. Однажды я стала учить свирель песням, которые пели у нас
зимой на досветных беседах. Сама я пела не лучше других, в этом  мне  далеко
было и до Голубы, и до мужатой теперь сестрицы Бел„ны. Но уж что  знала,  то
знала. И была там песня о бер„зе, изломанной свирепой метелью, и как  весною
могучие корни погнали вверх новую жизнь, и как  текли,  иссякая,  прозрачные
слезы по искалеченному стволу, по рваной белой коре...
   Воевода вырос у порога клети, точно из-под  земли.  Я  не  заметила,  как
подош„л. Вскинула глаза, только когда легла уже тень на порог.  Он  стоял  в
двух шагах и смотрел на пленников поверх моей головы. Вот когда я  покрылась
бурыми пятнами, испепеляющий стыд  меня  охватил,  в  прах  рассыпались  все
разумные доводы, стоило поглядеть на его белую голову и на то, как  он  сжал
зубы при виде датчан. Пятнадцать и  четырнадцать  лет  было  бы  теперь  его
сыновьям. Зим, как считали галаты. А жене  тридцать  три,  они  с  нею  были
погодки...
   Спата оттягивала ремень на  правом  бедре.  На  кожаных  штанах  светлела
пот„ртость от ножен.
   Он молча стоял, и меня, помню,  забрал  ледяной  страх,  как  бы  кто  из
невмерно отчаянных пленников не погубил себя дерзостью, мол, это  х„вдинг  в
таких обносках или пастух...
   - Открой бок ему, -  по-словенски  сквозь  зубы  приказал  воевода,  и  я
поняла, что он сдирал с себя кожу.
   Я повернулась поспешно. Запавшие глаза Хаука были недоуменно раскрыты, он
хотел что-то сказать, я прошипела свирепо:
   - Молчи!..
   И руки дрожали, покуда спускала старенькое одеяло и разматывала  повязку.
Узел запутался, я торопливо нагнулась и оборвала тряпку зубами. Хаук  только
вздрогнул всем телом. Я оглянулась. Вождь медленно вытащил Спату и  протянул
мне черен. Он порезал пальцы о лезвие, такого с ним никогда не было раньше.
   Знаменитый  меч  л„г  мне  на  ладони.  В  н„м   была   холодная   жизнь,
насторож„нная змеиная сила.
   - Спата, - сказала я тихо, пытаясь не торопиться,  -  славная  Спата!  Ты
прежде была рудой кровью земли, болотным железом.  Калили  тебя  в  жестоком
огне, топили в воде, били молотами. Клялась ты тогда, что вовеки не  выйдешь
из воли хозяйской. Возьми же назад то, что причинила!
   Бывает, заклятое оружие отзывается человеческим голосом.  Конечно,  Спата
мне ничего не ответила, не провестилась словом... Но  услыхать  услыхала.  Я
несколько раз приложила клинок к обнаж„нному  боку,  творя  Перунов  цвет  о
шести лепестках. Я стояла подле Хаука на коленях. Я  отдала  меч  вождю.  Он
молча сунул его в ножны, мне показалось, еле сдержался, чтобы  не  вытереть.
Повернулся и уш„л через двор.
   - Такой вождь мог бы одеваться наряднее, - проводив его  глазами,  сказал
старший датчанин. Меня как стегнули, я крикнула, и губы слушались плохо:
   - Было бы ему с чего наряжаться! Вы, датчане, весь род его погубили!  Ему
видеть вас мука!..
   Вскочила на ноги и убежала. Негоже опоясанному Кметю  лить  слезы,  когда
пленники смотрят.
   - Дедушка... - подошла я вечером к старому саксу. Я была  уверена,  он  и
тут буркнет в ответ что-нибудь неласковое, он ведь не хуже меня  знал,  чего
стоило воеводе исполнить его просьбу. Но Хаген только вздохнул. Положил руку
мне на затылок и долго не отпускал.
   После гибели Славомира наступила быстрая осень. В день сражения бер„зы на
островах чуть начинали желтеть, теперь с них вовсю опадали расшитые  золотые
одежды. Когда  они  были  зел„ными,  они  видели  Славомира.  Новые  листья,
дремавшие в почках, уже не будут помнить  его.  А  над  болотными  топями  в
густом предрассветном тумане, над тусклым металлом оз„р  сиротливо  кричали,
летя до весны в т„плый ирий, бездомные журавли. Скоро прид„т пора погрести в
землю птичье крыло, а там лебеди  принесут  на  хвостах  снег.  Снова  будем
кормить кашей мороз, чтобы не лютовал. А  новую  зелень  встретит  маленький
Славомир. И маленький Бренн,  которого  Велета  звала  потихоньку  Яруном...
Воевода встретил близнят по обычаю, совершив вс„, что достоило бы отцу.  Сам
показал новорожд„нных Солнышку и растущей Луне, сам  приложил  их  к  земной
праматеринской груди и покропил водой, чтобы море, земля и небо узнали новых
людей. Сам, не внося в святилище, показал  мальчишек  Перуну  -  мы,  кмети,
раскрыли дверь не-метона, и грозный Бог одобрительно глянул  на  них  поверх
негаснущего огня.
   Вождь приходил в горницу, и малыши не просыпались, когда он  брал  их  из
колыбелек. А когда плакали - у него на руках смолкали немедля...
   Между тем жизнь шла своим чередом. Однажды зябкий рассвет застал у  ворот
крепости стайку парней, оружных  луками  и  топорами.  Ребята  переминались,
разглядывали черепа на столбах. Был у них и вожак  -  рыжий  парень  немного
младше меня. Когда открыли ворота, он первым набрался храбрости и поклонился
вождю:
   - Возьми в молодшие, Мстивой Стойгневич... тебе  и  князю  твоему  Рюрику
хотим послужить.
   Ну точно как мы с Яруном прошлой зимой. И даже  берестяные  кузовки  были
совсем как наши. Варяг оглядел плечистого молодца:
   - Величать тебя как?
   - Твердятой дома звали, господине... Вождь  подумал  немного  -  и  вдруг
кивнул на меня:
   - Зиме Желановне копь„ и щит носить станешь, если возьм„т.
   Твердята вскинул глаза, не веря и почти решив - шутят либо ослышался.  Но
косища моя лежала на пуди, и  бедный  парень  пош„л  сперва  пятнами,  потом
занялся весь, как спелая клюква, вынутая из-под снега,  -  лоб,  щ„ки,  шея,
сколько было видно из ворота.
   - Это ей, что ли? - сказал, запинаясь. Ребята потом говорили, лицо у меня
сделалось деревянное. Я носила воинский пояс, мой меч  знал  вкус  крови,  а
глаза видали такое, чего этому Твердяте во сне не приснится.  Но...  я  была
девка. Я готова была с головою уйти под горючие камни, в сырые  пещеры,  где
змей Волос хранит земные богатства... Нет, не стану я ничего говорить.
   - Ей, - кивнул воевода. - А не любо, так я никого силком не держу.
   Мне показалось, Твердяте некуда было дольше краснеть,  но  он  умудрился.
Может, успел уже услыхать от кого-нибудь, что это значит - быть отроком.  Он
старался не глядеть на меня:
   - Любо, вождь...
   Однажды мне бросилось  в  глаза,  что  воевода  занемог.  Я  только  диву
давалась, и как это ничего не заметили вятшие гридни, не первое лето спавшие
у его очага, даже мой наставник,  вс„  видевший  зорче  других.  Я  пошла  к
старику...
   - Где он там, веди, - велел  сразу  же  Хаген.  Варяг  сидел  на  крыльце
дружинного дома, и рядом, положив сивую морду  хозяину  на  колено,  дремала
Арва. Воевода рассеянно гладил, поч„сывая, тряпочные  мягкие  уши.  Плотица,
сидевший с другой стороны, в раздумье выстукивал крепкими ногтями  по  своей
деревянной ноге. Между ним и вожд„м  лежала  расчерченная  доска.  Шагали  с
клетки на клетку послушные ратники, вырезанные из моржового зуба. Мой  Хаген
всех лучше играл в эту игру, мне ни разу не приходилось напоминать ему,  как
стояли фигурки. Я тоже умела, но не любила - на мой женский ум это было  что
лить из пустого в порожнее.
   Вождь поднял голову, когда мы подошли.
   - Ты заболел, - сказал Хаген. -  Тебя  лихорадит.  Ему  не  потребовалось
речей, он слышал дыхание. Он говорил  по-галатски,  чтобы  не  очень  поняли
отроки возившиеся во дворе. Нечего им, не ведавшим Посвящения,  толковать  о
немочи воеводы. Плотица св„л брови, приглядываясь:
   - То-то я тебя в одно утро трижды побил!.. - Веред на руку сел, -  сказал
Мстивой равнодушно.
   Я уже разглядела - он неохотно двигал правой рукой.  У  меня  никогда  не
было вередов, но братья страдали. Плотица досадливо зарычал в бороду,  потом
поманил пальцем детского:
   - Испеки луковицу.
   Мальчишка сунул деревянный меч за пояс и кинулся со всех ног.
   -  Хорошие  вожди  не  бывают  паршивыми,  -  проговорил  воевода   вновь
по-галатски. Знал ли он, что я понимаю.
   - Не болтай! - озлился Плотица.
   - Я не болтаю, - сказал вождь. И я вспомнила, холодея:  клеть,  где  жили
датчане, была покрыта бер„стой. Он не входил на порог, но что, если страшный
последний  запрет  уже  дохнул  ядовитым  дыханием,  отнимая  правду  вождя,
предрекая скорую гибель?
   Детский вернулся, прин„с луковку в рукаве, натянутом на  ладонь.  Плотица
перенял е„ ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из  очага.  Вынул
нож:

***

   - Давай, где у тебя...
   - Хорошо, не штаны снимать,  -  усмехнулся  воевода.  Развязал  тесьму  и
поднял рукав, обнажая тв„рдую шишку выше локтя. Плотица  разрезал  луковицу,
приложил дымящимся нутром к  шишке  и  крепко  привил.  Сам  опустил  рукав,
завязал ветхую выцветшую тес„мку. Варяг стерпел вс„  это  безропотно,  но  у
меня встал перед глазами Славомир на палубе датского корабля. Славомир  тоже
не жаловался на раны. И он не нарушил ни одного своего гейса. Не спал ногами
на север, не ел утиных яиц...
   В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты и  подорожника,  залила
кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем,  если  бы  ничего  не
сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе  снадобье;  у  братьев  вереды
пропадали, если дня по три  пили  его.  Я  чисто  вымыла  глиняную  чашку  и
нацедила в не„ горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.
   - Снеси воеводе, - попросила я Блуда.
   - А сама что? - съязвил новогородец. - Сердце заячье проглотила?
   Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Я выучилась  метать
сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, куда метила. Я ни за чьей
спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко было меня  одолеть...  но
перед вожд„м я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день, когда обагряли
мечи.
   - Испей... - поклонилась я ему  перед  вечерней.  Он  посмотрел  на  пар,
завивавшийся над чашкой, и я немедленно вспомнила, как мать протягивала  ему
молоко. Кровью обернулось ему то молоко.  Ой,  не  лезть  бы  мне,  куда  не
просили, тут кабы ещ„ десять вередов не вскочило из-за меня...
   - Поставь, - сказал воевода. Я поставила и отошла,  как  отстегали  меня,
ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли  он  снадобье.  Наверное,
взял, не отказываться же снова от угощения. Или запрет, однажды  нарушенный,
не мстит второй раз?..
   Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили  датчане,  меня
встретил нежданный смех из-за двери, и я  остановилась.  Так  смеются  ражие
парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До  сих  пор  он  с
трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула  т„плой  волной.  Подумаешь,
отстегал воевода, есть и другие люди на свете.
   Хаук сказал:
   - Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.
   Я опустила руку, протянутую к двери.
   - Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на  парня,  -
проворчал старший датчанин.
   - Расскажу, - пообещал Хаук весело.
   Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точно лопнувшая  кожа
после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздуху не  хватало.
Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось  пнуть  е„.  Я  ужаснулась
себе. Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в  драке,  в  тяжкой
работе... вс„ равно в ч„м. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась  следом
за мной.
   Теперь Хаук выздоровеет. Не такие в„л речи, пока шея от опухоли была шире
ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире  мужеском.
Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка
потонет и грязь оболь„т траву и цветы. Вылезть бы самому!
   След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить:
свисти, покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих, - сложила я неуклюже
на северном языке. Я была плохим ещ„  кметем.  Не  умела  враз  осадить  без
правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на
тетиву... Не возвращат