Погибельная ярость выдернула из ножен мой меч  и  почти  подняла  меня  в
нерассуждающем зверином прыжке... спас Молчан. Заворчал еле слышно, напрягся
рядом со мной, я опамятовалась и снова втиснулась в снег.
   Двое всходили на берег по тропе. Я  немедленно  узнала  Оладью,  оружного
тяж„лым копь„м. А перед ним ш„л - Нежата! Ш„л, как сонный, ниже сильных плеч
свесив непокрытую голову. Н„с в каждой  руке  по  ведру,  вед„рки  качались,
водица выпл„скивалась на сапоги.
   Оладья остановился подле Мстивоя, что-то сказал ему  и  засмеялся.  Вождь
медленно повернул голову, и тут только до меня как  следует  дошло,  что  он
умирал, что он был почти уже м„ртв. Он с видимым трудом разжал  зубы,  чтобы
ответить. Я не слышала, что он ответил. Оладья перевернул копь„ и ударил его
в живот концом черенка. Варяг д„рнулся всем телом, но не  вскрикнул.  Нежата
ссутулился ещ„ больше, втянул голову в плечи и остался смирно стоять.
   Оладья повернулся к нему, парень было замешкался, затоптался на  месте...
блеснуло жало копья, и он подош„л и одно за  другим  вылил  на  Мстивоя  оба
ведра. Кто предал женщину, тот когда-нибудь предаст и вождя. Мстивой  ничего
ему не сказал.  Последний,  третий  запрет  поил  его  кровью  Злую  Бер„зу.
Новогородский вожак толкнул в спину Нежату, пош„л с ним к воротам.
   - Прислал бы кого, слышь, Оладья! - прокричал сторож, и  голос  показался
знакомым. Он добавил простосердечно:
   - Погреться бы!..
   - Не будешь  борт  подставлять,  -  прогудел  Оладья  оборотившись,  и  я
окончательно  вспомнила  сторожа:  это  был  Вихорко,  кормщик.  Из-за   его
оплошности, как я узнала потом, снежный заряд сн„с мачту и мало не опрокинул
корабль, и Оладья учил молодца, приставил стеречь казнимого...
   С подветренной стороны Злой Бер„зы в несущейся тьме  таился  Ярун.  Я  не
видела побратима, но знала - он там. Он лучше меня слышал все  речи,  но  не
мог пасть на сторожа наверняка и так, чтобы тот не поднял переполоха...
   Я  заставила  себя  чуть  отползти  и  посмотреть  на  корабль.  Там  ещ„
копошились три человека, но прямо сейчас наверх они не пойдут.  Я  сунула  в
зубы Молчану ремни лыж, и он тотчас вспомнил,  как,  бывало,  таскал  их  за
мной, даже хвост дрогнул в снегу. Я подождала, чтобы Вихорко вновь попятился
против ветра и на время остановился. И поднялась у него за спиной.
   Я хлопнула его по плечу, и он  обернулся.  Мгновенно  узнал  меня  и  вс„
понял, и ужас распахнул бел„сые рыбьи глаза, а рот  начал  раскрываться  для
крика... Мой нож скользнул по его шее, и  крик  захлебнулся,  не  прозвучав.
Вихорко сразу обмяк и осел, не попытавшись ударить, и его кровь прожгла снег
до земли.
   Мой  побратим  уже  рубил  обледенелые  путы.  Всякий   миг   нас   могли
заприметить. Я сд„рнула с убитого хороший  меховой  плащ.  Ярун  отодрал  от
дерева  и  подхватил  неподъ„мное,  негнущееся  тело  -  с  клочьями   кожи,
оставшимися на белой коре, с клочьями бер„сты, прим„рзшими к коже...  Молчан
щетинил загривок и  свирепо  рычал.  Помогая  ножом,  я  срывала  с  Вихорко
полушубок, сапоги, т„плые меховые штаны... Ярун уложил варяга на плащ. Ствол
Бер„зы до самых корней был т„мен от крови. Мы молча  схватили  плащ  за  два
конца и кинулись напрямик через поле, туда, где спасительный лес  был  ближе
всего. Мелькнула шалая мысль: догола облупить бы этого Вихорко да  поставить
вместо вождя...
   Мы услышали крики, но не обернулись, ни  я,  ни  побратим.  Мы  бежали  и
волокли плащ через рытвины и канавы. Вождь так и не промолвил ни звука, и не
было времени глянуть ему в лицо, припасть ухом к груди. Может, душа его  так
и осталась подле  Бер„зы,  пригвожд„нная  третьим  нарушенным  гейсом...  Мы
бежали с каким-то почти хмельным яростным  вдохновением.  К  свисту  поз„мки
начал примешиваться свист стрел, но  резкий  ветер  мчал  стрелы  мимо.  Или
кто-то мешал целиться, отводил глаза, потому что это была особая ночь...
   И вс„ же нас настигали. Угрозы и брань, доносимые ветром, делались ближе,
я различила голос Оладьи:  вот  уж  кто  нипоч„м  не  даст  уползти  однажды
затравленному зверю, сомкн„т зубы на горле и будет висеть...  Мы  не  успеем
скрыться в лесу. Мы погибнем. И я, и побратим, и воевода, если только он был
ещ„ жив. И Молчан...
   Мы остановились за первыми низенькими,  пушистыми  сосенками  и  вытащили
луки из налучей. Я только прикрыла неподвижного варяга плащом. Так мы  и  не
сумели спасти его, лишь продолжили муку. Я бросила на тетиву боевую стрелу с
гран„ной узкой головкой, способной пробить навылет  кольчугу.  Оладья  бежал
впереди, размахивая мечом,
   - За  вождя  тебе,  -  сквозь  зубы  сказал  побратим.  Две  наши  стрелы
одновременно взвились против ветра, канули вниз и ударили Оладью в лицо.  Он
упал, отброшенный навзничь, и не поднялся. Ватажники на время замешкались.
   А снежный вал шумел уже над разливом. Скорей  бы.  Хотя  немножко  скорей
закрыл бы луну...
   Ярун схватил мою руку, в глазах были сумасшедшие огоньки.
   - Дай стрел, - сказал он отрывисто.  -  Уведу  их!  Я  вытащила  из  тула
сколько захватила рука. Ярун прыжком повернулся на лыжах и нырнул в сосенки,
пригибаясь, пропал, как и не бывало его. Высоченные ели поднимались  у  меня
за спиной. Как бы я ни прятала варяга, нас найдут. Частыми гребнями прочешут
опушку, вытащат и убьют.
   - Меч дай... - сказал вдруг воевода. Он силился приподняться, глаза  были
лютые, и одна щека располосована от переносья  до  уха.  -  Девка  глупая...
беги...
   Я дала ему меч - вложила в левую руку, потому что на правой были  сломаны
пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на  снег,  глаза  потухли.  Молчан
щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним  сразу  не  сладят,  он
даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену  не  бывать.
Да и мне незачем.
   Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на колени рядом
с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам...  И  почти  сразу  один  из
преследователей вскрикнул, обидно уязвл„нный в бедро пониже кольчуги.
   Ярун, не прячась, стоял у края  опушки  и  выпускал  стрелу  за  стрелой,
бранясь во вс„ горло. Новогородцы заслонились щитами и  принялись  отвечать.
Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну но потом побратим схватил  себя
за бок и согнулся. Вновь выпрямился.  Попытался  натянуть  тетиву...  Уронил
стрелу и побр„л, шатаясь, почти свалился за сосенки.
   Я слышала, как они совещались. Я положила руку на  голову  Молчану.  Меня
колотило.
   Один из преследователей побежал к тому месту, где  скрылся  охотник.  Вот
нагнулся и радостно  закричал,  найдя  кровь  на  снегу.  Потом  в  его  щит
воткнулась стрела, пущенная ослабевшей  рукой.  Тут  уж  почти  два  десятка
вооруж„нных мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.
   И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.
   Варяг не  открывал  глаз.  Но  дышал.  Я  стала  поспешно  натягивать  на
изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала  воеводе,  я  вспарывала
е„, когда приходилось, - какая ни есть, а живому телу  заступа...  И  в  это
время сделалось темно, словно в погребе, и с р„вом упала с моря метель.
   Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь свести у него
на груди концы полушубка. Я прижималась  к  нему  и  слышала,  как  вс„  ещ„
стучала упрямая жизнь там, под  ранами,  схваченными  морозом.  Стучала  вс„
медленней, вс„ неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы  и  не  сумела
найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый  Плотица,  уже
теперь сбылась бы  судьба.  Мы  с  Яруном  немного  ей  помешали,  отпугнули
склонившуюся погибель... но ненадолго. Кровь  остывала,  замирало  сердце  в
груди.
   Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в  поясе  запасной
тетивой. Обезумевший снег  бил  меня  по  спине.  Рядом  рухнуло  дерево.  Я
подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась  за  плащ  и  вновь  потянула,
почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я  родилась.  Я
то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла  Молчана,  потом
чуть не наступила на пса. Он вс„ бер„г мои лыжи. В лесу будет полегче. Может
быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я  обойду  их  справа.
Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за  хохотом  ведьм.
Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с
горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещ„ чуть,  и  совсем
дотлеет в н„м жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою  и  выдохнул  -  уже
издалека:
   - Уходи...
   Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное, древнее,  как
у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула  его  левую  руку  через  сво„
плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы  варяга  окостенели  в
судорожной хватке. Я стиснула его попер„к тела и уп„рлась в землю коленями:
   - Вставай, слышишь... вставай!
   Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И  не  сумел.  Мы  оба
останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда стает  снег.  Я
рванулась что было могуты:
   - Вставай!
   Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не знаю. Он был
вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину  медведю.  Я
сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в пот„мках  не  различала
лица, мы шатались, как пьяные, и  нависало  над  нами  что-то  бесформенное,
черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца  моих  рук,
навсегда унести обреч„нную жизнь... не стоять под бер„зой,  не  отказываться
от угощения, не пить молока...
   - Моя была бы... в жемчужной... кике ходила бы... - предпоследним усилием
разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я.  Ой,  Голуба!..  Извечным  древом
любви была у галатов бер„за. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье.
С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка нареч„т. Где  же  ей
догадаться, как любил е„ воевода, как себя забывал ради не„. Куда там себя -
ужас вымолвить, род, продления не узнавший...  Мстивой  между  тем  разлепил
ч„рные губы для нового стона:
   - Кольчугу на белую грудь не вздевала бы...
   И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в н„м, как ни пыталась
я е„ снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого  леса,  я  сама  уже
мало что разумела  сквозь  непосильную  тяжесть,  ломавшую  мне  спину...  Я
проковыляла ещ„ полных девять шагов, и тогда только  вломилось  в  сознание,
что он говорил не о Голубе.  Он  говорил  обо  мне.  Я  должна  была  что-то
отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю... ветер хлестнул в
лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отпл„вываться,  в  глазах
плыли круги, я наконец просипела:
   - Потерпи... ещ„ немножечко...
   Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на  мо„  плечо.
До корабля ему не дойти. Ещ„ чуть, и рухнет в снег  уже  безвозвратно,  и  я
лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут  над  нами  два  дерева,
бер„за да маленькая чер„муха.
   ...Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием  баловалась.
Кольчугу на тело белое примеряла... Ой, Злая Бер„за, что  же  ты  натворила,
Злая Бер„за!
   Тут я вспомнила кровную посестру, шат„р-„лочку, и поверила,  что  туда  у
него ещ„ хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя,  там  я
повстречала когда-то своего Бога, там  был  у  меня  давно  обжитый  дом.  Я
свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не  размышляла.
В родной избе не ошиб„шься мимо печи.
   ...Как он хранил меня в поединке, в день  Посвящения,  когда  летела  над
нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто  не
обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка... Грести не давал... Как же
он бер„г и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того  самого
дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня,  когда  нарушенный  гейс
пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..
   Я дралась впер„д по колена  в  зыбучем  снегу,  надсаживаясь  и  мысленно
повторяя, как заговор: потерпи. Ещ„ чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня то  и
дело меркло сознание, так что половину пути я  просто  не  помню.  Я  только
слышала, как справа и слева по временам с гулом падали  изломанные  деревья.
‚лочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда  чуть  редели
несущиеся снежные облака, и тогда тени  вершин  оплывали  перед  слепнувшими
глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала  их  и  поняла,
что пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул  под
полог. Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на  хребте
воеводу...  перевернула  кверху  лицом...  и  вс„,  и  не  возмогла   больше
двинуться, кончились  силы,  болото  сомкнулось  над  головой,  лишь  метель
сотрясала кряжистые деревья, хохочущим великаном шагая за небоскат.
   Наверное, нас в самом деле сыскали бы по весне,  под  стаявшим  снегом...
Спас Молчан. Ему прискучило ждать, пока я пошевелюсь,  и  он  подобрался  ко
мне, полез носом в лицо. Я стряхнула смертную др„му и  взвилась  на  локтях,
рука д„рнулась к лицу воеводы, и был миг ужаса, когда я не жила... Минуло. У
ноздрей, чуть заметное, трепетало тепло.
   Я врылась в слежавшуюся хвою,  достала  залитый  воском  горшочек.  Ножом
сбила крышку.  Старенький  фитил„к  занялся  неохотно  и  медленно,  брызгая
каплями жира.
   Вождь лежал неподвижно... Я коснулась ладонью  щеки,  той,  где  не  было
раны. Потом я узнала, как кто-то жестокий,  глумясь,  приготовился  исколоть
ему глаз - Оладья не дал, вышиб нож из руки. Я  вновь  подумала  о  Яруне  и
новогородцах: а если мой побратим так же вот засыпал под т„плой  периной,  и
кровь из пробитого бока точилась, точилась сквозь снег в холодную землю...
   Надо было дать знать на корабль.
   От дыхания на ж„стких усах помалу обтаивал снег. Я снова принудила гибель
посторониться,  но  вождь  был  беззащитен.  За  кругом  слабого  света,  за
ненад„жным шатром еловых ветвей, как и прежде,  мрачней  самой  тьмы  стояла
беда. Вот-вот протянутся, вползут холодные лапы и...
   Я вмиг нашарила на груди заветное громовое колесо,  вытащила  и  осветила
огн„м. И что-то отскочило от „лки, напуганное гневным  отблеском  молний.  Я
приподняла в ладонях тяж„лую мокрую голову и надела тоненький ремешок варягу
на шею.
   Надо было дать знать на корабль.
   Ж„лтое  око  Молчана  мерцало  в  неверном  свету.  Его  п„сьего   разума
недостанет выискать лодью. Я вздрогнула снова, поняв, что  не  миную  лететь
сама за подмогой. Мстивой останется здесь, один на один с темнотой.
   И долго ли ещ„ спасут его радость-„лочка и мо„ громовое колесо...
   Лучше, чтобы прильнула к ранам добрая тканина. Не волосья меховой куртки,
содранной с убитого Вихорко. Я поставила наземь светильничек, разомкнула  на
себе воинский пояс, стащила с плеч полушубок.  Сложила  кольчугу,  помнившую
Славомира. Собрала в горсть и ножом срезала весь низ сорочки,  немного  выше
пупа. Я сама сеяла этот л„н, сама пряла. Ткань подалась с треском.
   - Девка глупая... что творишь, - с трудом выговорил  Мстивой.  Он  открыл
глаза и смотрел на меня, и глаза были те самые, что снились мне по ночам.  Я
узнала их. Довелось же узнать их только теперь, в ночи перед Самхейном.  Для
чего так рано уходишь? Дал бы полюбоваться тобой, дал огн„м твоим  согреться
хоть мало...
   Онемевшими пальцами я распутала  крепко  связанную  тетиву,  раскрыла  на
варяге одежду. На н„м не было живого места от ран, меховая куртка набрякла.
   Две сорочки вроде моей сгодились бы без остатка. От  моих  рук  в  стылом
воздухе ш„л пар. Я сказала:
   - Ты смирно лежи. Я наших приведу, вернусь вборзе.
   Поверх сорочки я положила ему на грудь свои полушубок  и  запахнула  полы
плаща.
   - Девка глупая... - вновь шелохнулись ч„рные губы. Шелохнутся  ли,  когда
возвращусь. Он пытался противиться, хотел отдать мне т„плый кожух,  но  тело
не  повиновалось.  Я  скинула  меховые  штаны,  вздетые  поверх  полотняных,
натянула ему на ноги. Не такой уж там мороз. А хотя бы и мороз...
   Я оброню последний рассудок, пока буду бежать  и  думать  о  том,  как  в
м„ртвых лапах ночи вс„ медленнее бь„тся сердце, как остывает кровь,  сначала
в ногах, как следует не отогретых... я собакой лежала бы на этих ногах...
   Я  схватила  Молчана  за  шиворот,  за  роскошную  зимнюю  гриву,  крепко
встряхнула. Указала ему на Мстивоя:
   - Береги!..
   Он поджал хвост и заскулил. Я обняла волкодава и вс„-таки  уложила  подле
вождя,  горячим  боком  к  боку.  Строго  наказала   ему,   чтоб   не   смел
вставать-отползать... Разостлала кольчугу,  сплетение  железных  кругов,  от
всякой нечисти необоримый заслон... положила меч у руки, бесскверную  сталь,
отгоняющую тени... Я оброню последний рассудок, пока буду бежать.
   - Поцеловала бы, - выдохнули уста.
   Я  переживу  его  ненадолго.  Я  наклонилась.   Губами   обогрела   губы,
истрескавшиеся, холодней льда. Они еле дрогнули, отзываясь. Сердце закричало
во мне. Я схватила нож и вмиг  снесла  косищу  по  самый  затылок.  Легко  и
безумно сделалось голове. Я вложила срезанную косу Мстивою в ладонь,  пальцы
медленно сжались. Я сказала:
   - Твоя буду... Дождись!
   Я мчалась по лесу, и голый волк с содранной шкурой бежал за  мной  сквозь
сугробы. Я не оглядывалась. Я неслась, как стрела с тетивы. Меж холмов,  без
тропы кратчайшим пут„м. Снег  наотмашь  бил  по  лицу  выкалывал  сощуренные
глаза. Я бежала. Пузырились остатки сорочки, кожа ороговела, не  чувствовала
ничего ни холода, ни боли, когда хлестали кусты. Не изломились бы лыжи. Семь
раз уже я обходила валежины, которых не  было  прежде.  Не  попасться  бы  в
волчью ловушку, устроенную хоть побратимом. Ресницы смерзались, я  продирала
глаза, срывая ресницы вместе со льдом. Я прибегу и увижу -  уш„л,  снялся  с
места корабль.
   ...Его бы к жаркому очагу, наконец-то утешить  раны  повязками,  нацедить
медового зелья в чистую чашку! Он лежал в слепой темноте,  погрузив  руки  в
п„сью т„плую шерсть, и,  смежив  глаза,  видел  неистовое  весеннее  солнце,
льющееся с неба сквозь путаницу ветвей... И так медленно, медленно затевался
в сознании радужный вихрь из осколков мыслей  и  чувств,  когда-то  виденных
лиц, обрывков давно звучавших речей. Вс„ быстрее кружится вихрь, и  весеннее
солнце вс„ ширится, заполняя собой мир, и вот уже нет  совсем  ничего,  лишь
невыносимый для смертного, ликующий свет...
   Я бежала по лесу и знала, что не  успею.  Молчан  встретит  нас  одиноким
горестным воем, не сумев устеречь. И мой нож,  перерезавший  косу,  сослужит
мне ещ„ одну службу, потому что станет незачем жить.
   Не было никогда красавца Некраса и пепельноволосого Хаука. Я  не  ведала,
кто это такие. Я не слышала колдовских песен свирели,  и  мне  не  случалось
задуматься, как это люди могли бы называть меня женой Славомира. Всегда  был
один-единственный человек. Тот, кого я всегда жду. Тот, кто поцеловал меня в
неметоне, у непогасимого Перунова очага. Тот, с кем мы в два сердца  рвались
друг к другу и не могли сойтись, потому что жили в разных мирах. Смерти нет,
есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца. Мы будем
всегда в этих мирах, и Злая Бер„за...
   ...с  того  самого  дня,  когда  первый  нарушенный  гейс   пометил   ему
радоваться, посулив недолгую  жизнь!  Солнце  светлое,  для  чего  так  рано
уходишь! Дай полюбоваться тобой, дай огн„м твоим согреться хоть мало!..
   Из надсаженных мышц поднималась лютая боль  в  груди  слева  сжималось  и
разжималось, я глухо подумала, что и сама полягу на месяц и никогда уже  мне
не бегать, как ныне... вс„ было не наяву, надо  сбросить  медные  башмаки  и
уснуть в пуховой перине, раскрыть глаза ясным солнечным дн„м, когда  растают
снега...
   Я бежала, и сотни копий,  летевших  навстречу,  пронзали