ня изнутри? Мой Бог  был  не  из  самых
могучих. Но если прив„л меня сюда невредимо,  неужто  не  сладит  с  мерзким
черв„м... Да и Перун навряд ли допустит, злобная нечисть  подолгу  не  смеет
вздохнуть после грозы...
   Озеро лежало в чаше, как зел„ная драгоценность. Лес окружал его  зубчатой
т„мной стеной, а дальше земля вновь холмилась, и начинались  сухие  сосновые
боры. А там и крепость.
   Я подошла к озеру со стороны  прогалины.  Молния  выжгла  на  этом  месте
деревья, и расторопные молодые бер„зки ещ„ не успели заполонить  гарь.  Там,
куда падало солнце, теснились доверчивые незабудки. Ближе к озеру ели  опять
смыкались вершинами, и в непроглядной тени не велось ничего, кроме  кислицы.
Из воды вырастали л„гкие пряди тумана и тянулись  в  посвежевшем  воздухе  к
прибрежным кустам.
   По счастью, я здесь была не впервые. В самый первый раз я забралась  сюда
на лыжах зимой, прибежала вес„лая в хороший  морозный  ден„к...  и  едва  не
упала от страха при виде  коряги,  с  которой  от  моего  движения  внезапно
осыпался снег. Давнее пламя превратило м„ртвое дерево в страшнейшее  чудище,
и оно поднималось из белых сугробов, протягивая сожж„нные пятерни...  Теперь
было лето, и выворотень больше не мог меня напугать.
   ...Клянусь, если я и отвела глаза от берега, то только на миг.  Ветку  ли
убрала от лица, под ноги ли скосилась, переступая оконце  воды  в  сплетении
замшелых корней... но когда я глянула  снова,  между  мною  и  озером  стоял
человек. Я не знаю, когда я  струсила  больше,  -  тогда  зимой  или  нынче,
солнечным летом. Наверное, вс„-таки нынче. Потому что человек этот  был  наш
воевода.
   Миг назад я себя понимала уверенным кметем, только боящимся, кого бы  зря
не обидеть... Но стоило поглядеть на истинного бойца,  и  вс„  вернулось  на
место. Я снова была простой напуганной девкой, той самой, что шла  из  ворот
со стрелой, дрожавшей на тетиве... худой поганкой рядом с белым грибом...
   Мстивой Ломаный, видно, не прятался от дождя. Красно-бурая ношеная рубаха
промокла насквозь и облепила его по пояс, кожаные штаны блестели. Он смотрел
на меня безо всякого выражения и молчал, не двигаясь с места. Страшная Спата
висела у него на боку -  по  давнему  галатскому  обыкновению  он  носил  е„
справа... Он не спешил  е„  вынимать,  и  кто-то  другой  посмотрел  на  эту
спокойную руку и тихонько присвистнул: вс„!.. Квэнно! Он и без Спаты в  один
миг мне шею сломает, мой жалкий меч ему не помеха. Ему не было двадцати лет,
когда он задушил волка, свалившего  девушку.  Потом  та  девушка  женой  ему
стала, сынков родила...
   ...А отдохнувшие ноги меж тем сяжисто несли меня через поляну,  навстречу
погибели. Кинься я наут„к, воевода не стал бы догонять. Я подумала  об  этом
один раз и больше не вспоминала.  Он  молча  смотрел,  как  я  приближалась.
Славомир ещ„ мог меня пожалеть. Мстивой не миловал никого.  О  том  довольно
рассказывали. Он и стоял-то в тени, а я на свету. Я подошла и остановилась.
   - Не спущу тебе... - сказала я жалобно. И добавила:
   - Можешь, так защищайся!
   И обдала внезапная мысль: а ну не  вынет  оружия?..  Предпочт„т  прутиком
отстегать?.. Вождь усмехнулся еле заметно. Отступил  на  полшага  и  вытащил
Спату. Блеснула на лезвии  узкая  золотая  полоска.  Знаменитый  меч  был  в
полтора раза длинней моего.  Не  говоря  уж  про  то,  насколько  сам  варяг
превосходил меня ростом. И силой. И длиной рук. И  опытом,  и  возрастом,  и
мастерством... Квэнно. Больше одного раза он вс„  равно  меня  не  убь„т.  Я
закусила губы  и  размахнулась.  Как  всегда,  когда  Славомир  ставил  нас,
отроков, по двое и был мой чер„д нападать.
   Я до сих пор думаю - воевода рубился со мной едва ли в  четверть  умения.
Уж, наверное, мог загнать в кусты и крапиву, окунуть по уши в грязь.  Он  не
сходил с места и только оборонялся, но Спата была  повсюду,  как  щит.  Куда
мне, за этот щит не проникли бы ни Плотица, ни Славомир. Он знал все при„мы,
которыми я пыталась его  уязвить,  видел  насквозь  все  обманные  движения,
которые я вспоминала или придумывала на ходу. Высохшая под „лкой, я  взмокла
опять, проклятая косища мешала. Я вс„ ждала, когда он начн„т насмехаться, но
воевода молчал.
   Порыв резкого ветра - быть может, последний  вздох  ушедшей  грозы  -  до
самых корней потряс высокие ели, сорвал с ветвей  стеклянные  бусы,  потоком
ринул их вниз. Мне пришлось по спине, воеводу  хлестнуло  прямо  в  лицо.  И
Спата в его руках дрогнула. Полмига промедлила. Упустила мой  меч,  летевший
впер„д, к его плечу, облепленному мокрой рубахой...
   Мне поблазнилось, я чуть-чуть задела  рукав.  И  тут  же  полетела  прочь
кувырком. Мстивой так и не пожелал марать славную Спату, обош„лся ладонью.
   Удар меня не ушиб, лишь откатил,  как  тряпочную,  под  дерево.  Каким-то
чудом я не выпустила меча и немедленно  подхватилась,  зная,  что  встаю  на
расправу... Я поднялась только на четвереньки и замерла. Воевода разглядывал
свой левый рукав, продранный у плеча. По влажной ткани плыло пятно.
   Я метнула неверящими глазами  на  свой  побитый  клинок,  запутавшийся  в
траве... по лезвию и правда тянулась почти ст„ртая  полоса.  Нет.  Не  могло
быть.
   - Достала, - сказал вождь удивл„нно. Теперь я думаю, что удивился  он  уж
очень старательно. Но тогда мне не показалось. Я поднялась на  ломкие  ноги,
чувствуя немоту и боль во вс„м теле, и поняла, что вот сейчас разревусь.
   Варяг убрал Спату  в  ножны  и  неторопливо  пош„л,  огибая  озеро,  -  в
крепость, домой. Он ничего мне не  сказал,  но  я  ут„рла  хлюпавший  нос  и
побежала за ним. Я старалась не отставать и лишь думала, не обернулся бы  да
не увидел, как я раскисла. Вождь не обернулся. А что ему оборачиваться.
   В поле между лесом и воротами нас  ожидали.  Небо  опять  было  ясным,  и
земля, промоченная доброй грозой, уже подсыхала, исходя  медовыми  запахами.
Когда парни увидели воеводу, потом меня,  хромавшую  сзади,  лица  их  стали
вытягиваться.  Каждому,  как  мне  после   рассказывали,   пришлось   немало
помучиться и попотеть, неожиданно  встретив  в  лесу  мат„рого  кметя...  Но
воеводу?
   Варяг без лишних слов показал оцарапанное плечо. И тогда-то Плотица  едва
не убил меня радостным подзатыльником, а Блуд и Ярун завопили в две глотки и
разом облапили, и отпустили только для Хагена,  который  ш„л  с  протянутыми
руками и звал любимую внучку. Подоспел Славомир, сгр„б меня и  держал  много
дольше, чем надлежало, но я была счастлива. Прибежала Велета, расцеловала  в
обе щеки и повела, замор„нную, грязную, отмывать и кормить. Со  мной  теперь
можно было есть и разговаривать, как со всеми людьми, мир живых  опять  меня
принял, и это был воинский мир. Я успела  заметить:  вождь  переглянулся  со
Славомиром и улыбнулся одними глазами.  Странно,  подумала  я.  Прежние  мои
успехи его жестоко печалили.
   Девка глупая!.. Мне уж казалось - я сама застигла его у озера на  поляне.
И сумела достать не случайно и  не  потому,  что  он  это  позволил,  но  по
собственной  ловкости  и  сноровке,  в  честном  единоборстве!  И  третье-то
испытание - в святой храмине за гридницей, где жил Перун и где никто из нас,
молодших, ещ„ не был ни разу, - не испытание вовсе, а так, чер„д  отвести...
Может, тому воевода и улыбался.
   Вечером Славомир сунул мне смятый красно-бурый комок.
   - Бренн велел выстирать, - сказал он. - И зашить!
   В старину,  когда  мир  был  справедливее,  не  возвышалось  преград  меж
вселенными людей и Богов, не было  невидимых  стен,  неодолимых  для  плоти.
Человек поднимался на небо то по мосту из  стрел,  метко  всаженных  одна  в
другую, то по чудесному дереву,  то  по  склонившейся  радуге...  Мог,  если
двигала им  любовь,  разыскать  даже  царство  умерших,  отспо-рить  обратно
канувшую было жизнь. Всего-то, как  говорят,  надо  было  очиститься  банным
потением, помолиться - и в путь. И Боги ходили  зваными  и  незваными,  куда
только хотели. Теперь не то, теперь умирают надолго.  До  конца  врем„н,  до
обновления мира. Даже волхвы и вожди нечасто беседуют с умершими и Богами...
Про таких, как мы с побратимом, простых и несмысленных,  надо  ли  говорить.
Слишком тяжко повисли на нас обросшие грехом поколения. Взмыл бы птицей - не
пустит Злая Бер„за, обиженная прапращуром, схватит за ноги  зверь,  три  дня
умиравший на скользких кольях ловушки... Чтобы коснуться иного, наши  слабые
души должны на время выйти из тел. А для этого надо заснуть или  ещ„  как-то
забыться: тяжело заболеть, особое снадобье проглотить...
   Однажды во время вечери Ярун меня напугал. Опустил руку с  ложкой,  пов„л
глазами по гриднице, и, пока я смотрела, живые глаза  как  будто  затягивало
серым ледком. Он ещ„ попытался что-то сказать, но не смог, глотнул несколько
раз... и начал тихо валиться. Блуд вовремя  обнял  его,  не  дал  упасть  со
скамьи. Блуд остался спокоен, он сам давно через это прош„л.  Я,  не  поняв,
вскинулась помочь побратиму, но меня удержали. Два воина  подняли  Яруна,  и
воевода сам открыл дверь в святилище-неметон - ту, что охраняли резные  лики
Богов. Мы жадно  смотрели...  Дверь  оказалась  изнутри  занавешена  красной
вышитой тканью. Когда вносили Яруна, наружу пролился неверный отблеск  огня.
Больше  ничего  я  не  разглядела  -  и  хорошо.  Кмети  оставили  Яруна   и
возвратились, и я,  холодея,  твердо  решила:  все  прежние  испытания  были
забавой. Настоящее начиналось только теперь.
   Утром Ярун как ни в ч„м не бывало проснулся среди своих в дружинной избе.
Проснулся одетым и удивился спросонья,  взялся  рукой  за  пояс...  это  был
новый, воинский пояс: турья кожа,  наборные  железные  кольца  с  серебряной
бляшкой и соколиным знаком на ней.
   Ярун хотел сесть на лавке - и охнул от неожиданной боли.  Накрыл  ладонью
плечо, отд„рнул ладонь. Стал смотреть и увидел священную птицу Рарог, совсем
такую, как у старших мужей и вождя. Исколотое  багровое  тело  опухло  тугой
воспал„нной подушкой, не прикоснись. Птица Огня, уж что говорить.  Ярун  был
бы счастлив терпеть и худшую боль.
   Целый день мы ходили за ним по пятам. Он, конечно не мог рассказать  нам,
непосвящ„нным, что было с ним за дверью Перуна. Я только спросила  его,  вс„
ли время он спал или мог хоть что-нибудь вспомнить Ярун ответил, что  ничего
не забыл. И сколь я могла судить по лицу - до смерти не позабудет.
   Новогородец Блуд  заметил  мо„  жадное  любопытство  и,  как  обычно,  не
удержался, съязвил:
   - Твоего побратима Перун иголкой колол, а с тебя-то как  знать,  что  ещ„
спросит... Он муж доблестный, а ты девка у нас...
   Ребятам смех!..
   Я полагала, и тут мне прид„тся  ждать  долее  всех.  Готовилась  мучиться
неизвестностью и умолять грозного Бога: пускай примет или отвергнет - на вс„
его воля, - только скорей. Я ошиблась. На другой  же  вечер  гридница  вдруг
поплыла перед глазами, я вспомнила побратима, успела понять, что  произошло,
потом испугалась, не задер„тся  ли  подол,  когда  упаду  -  хотя  сидела  в
штанах... и навалилась истома, начал мягко втягивать  водоворот,  я  уже  не
могла бы твердо сказать, где нахожусь, то ли в гриднице, то ли дома в клети,
под т„плой старенькой шубой... почувствовала подхватившие руки  и  смекнула,
что дремлю у стола, намаявшись за день в лесу, и дедушка нес„т на полати, не
дав матери даже щ„лкнуть меня ложкой по лбу...
   Боги живут в сво„м собственном мире, там, где не скоро ещ„  отгорит  заря
начальных врем„н. Люди ставят изображения, сделанные из дерева или камня,  и
молятся им. И никто, конечно, не думает, будто вот эта резная личина и  есть
Лада или Даждьбог. Точно так же, как отражение в зеркале  ещ„  не  есть  сам
человек. Деревянный Перун стоял и у нас, и в Новом Граде, и в Ладоге, и мало
ли ещ„ где. В которое зеркало ныне глянет могучий воинский Бог,  заранее  не
угадаешь. Может, в то, где о н„м думают пристальней и молятся горячей...
   Глубокое забыть„ владело мною недолго. Я проснулась с чудесным  ощущением
ясности и немедленно вспомнила вс„. Потом открыла  глаза.  Я  лежала  кверху
лицом на широкой скамье, и Перун смотрел  на  меня  с  того  конца  храмины,
поверх негасимого огня в тяж„лом каменном алтаре. У Бога  Грозы,  прожившего
страшную  жизнь,  была  сиво-серебряная  бородатая  голова.  И  неулыбчивое,
немолодое лицо, вырезанное из т„много дуба, - совсем человеческое и вс„-таки
не совсем... А за ним, в красных бликах огня, появлялась и  пропадала  целая
стена черепов. Их по своим галатским законам дарил Богу Мстивой, покорял ему
жизненную силу плен„нных и убитых датчан... Я снова перевела глаза на Перуна
и вдруг заметила, что он как будто начал двоиться. Он по-прежнему  стоял  на
том самом месте, что  и  вначале,  и  одновременно  ш„л  ко  мне,  медленно,
осторожно, словно боясь  испугать.  Глубоко  внутри  мгновенно  взвыл  ужас,
слепой и необоримый, как в том давнем сне про голого волка... Я д„рнулась  -
тело  было  чужим,  не  хотело  повиноваться.  Вот  почему  меня  не   стали
привязывать. Я стиснула зубы и стала смотреть в глаза подходившему. Пусть не
думает, что я убежала бы, если бы могла. Голый  волк  был  живой  страх,  не
объяснимый словами. А здесь, передо мной, явился Перун, приш„л дать мне свой
знак. Или отвергнуть.
   Я напряглась что было сил и  сумела  кое-как  шевельнуть  правым  плечом,
выставить из широкого ворота. Навстречу  острой  игле,  смазанной  ядовитыми
зельями...  Лицо,  освещ„нное  пламенем,  приблизилось  ещ„  на  полшага.  Я
смотрела не отрываясь. Я определ„нно видела его раньше. Неторопливо  ступая,
в обличье Перуна ш„л ко мне Тот, кого я всегда жду. Точно такой, каким я  не
раз встречала его во сне. Я рванулась к нему и с немым отчаянием взмолилась:
не исчезай, не уходи, дай хоть мало  полюбоваться  тобой,  дай  огн„м  твоим
согреться хоть мало!..

***

   Он сел на скамью подле меня, и  сквозь  него  я  явственно  видела  того,
другого Перуна, оставшегося у стены черепов. Но когда он взял в  ладони  мо„
лицо, я столь же явственно  ощутила  прикосновение  ж„стких  мужских  рук  и
шедшее от них живое тепло. Он наклонился совсем близко ко мне,  и  я  жалела
больше всего, что не могу обнять его, прижать к своей  груди  его  голову  и
никогда  больше  не  отпускать...  Он  поцеловал  меня.  Очень   бережно   и
один-единственный раз, а я и словечка сказать в ответ не могла...  Потом  он
вправду отв„л с моего плеча ворот рубахи и  -  не  иглой,  остывшим  мажущим
угольком - положил на белое тело священное соколиное знамя. Осыпятся  ч„рные
крошки, но я буду знать его там, ибо знаки на теле  со  временем  вс„  равно
истираются, если нету знака в душе.
   Он ещ„ раз пров„л рукой по моему лицу, и я послушно закрыла глаза, но  не
перестала видеть ни его, ни деревянного Перуна подле стены.  Постепенно  они
снова начали сливаться в одно.
   Когда дурман спал с меня окончательно, я  лежала  в  дружинной  избе,  на
нижнем ложе под одеялом. В самой избе, а не  в  горнице;  я  поняла  это  по
голосам и запаху дыма. И на мне  был  воинский  пояс,  я  ощущала  его,  как
объятие. Его застегнул мне  Тот,  кого  я  всегда  жду.  Я  вспомнила  руки,
гладившие мо„ лицо, и по всему телу прошло радостное тепло, похожее на боль.
Каким ты, воинский Бог, явился Яруну? И Блуду, когда его опоясывали?
   Потом я почувствовала  людей  подле  себя.  Парни  благоговейно  молчали,
ожидая, пока я проснусь. Я улыбнулась,  не  открывая  глаз:  мне  совсем  не
хотелось пускать привычный мир туда, где я вс„ ещ„ находилась. Ярун и ребята
страсть желали бы знать, что там было  и,  главное,  как  поступил  со  мною
стоявший у стены черепов. Ну нет уж. Я разрешу  им  взглянуть  на  соколиное
знамя, но ни за что не стану рассказывать о Перуне. Дедушка понял бы.  Ярун,
может,  пойм„т,  другие...  посмеются,  станут  болтать...   чего   доброго,
дознается вождь!
   ...Вот и прошла я все испытания, сделалась кметем.  Говорят  даже,  будто
само это слово, кметь, родилось из другого, давно забытого и  означавшего  -
посвящ„нный. Теперь  и  меня  принял  Перун,  приняли  незримые  покровители
здешней дружины. Я ждала: будет счастье, когда это случится. Ведь  я  прошла
путь, который сама себе избрала, никто не неволил.
   Я долго раздумывала, чего же мне вс„-таки не хватало, и наконец поняла. Я
согласна была ещ„ раз на вс„ - прожить зиму в  служении,  вновь  встать  под
копья, даже биться опять с самим воеводой... лишь бы вновь, хоть в дурманном
сне, повстречать Того, кого я всегда жду.
   Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только глаза.  Гордые
были глаза, суровые... и горестные. Я  подумала:  а  если  мы  с  ним  разом
снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись потому что жили
в разных мирах? И он,  мудрый,  знал  это  всегда,  а  я  догадалась  только
теперь?..
   Судьба не зря зов„тся судьбой:  она  редко  расспрашивает,  чего  хочется
человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы готовить,
чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
   Вождь Мстивой внимательно осмотрел доставшееся  мне  знамя  и  недовольно
нахмурился, и я испугалась, но он пожал плечами и промолчал. Даже ему  не  с
руки было перечить Богам.
   Последний из новых воинов побывал в неметоне как  раз  перед  купальскими
праздниками. Я не знаю, нарочно подгадывал вождь или  само  так  получилось.
Должно быть, вс„ же подгадывал.
   Купальская ночь всегда короче других, потому что наутро  Даждьбог  правит
свадьбу с девой Зар„й и не может уснуть, думая о любимой. Солнце толком и не
заходило, лишь ненадолго пряталось за вершинами леса, выбери высокую горку и
глянь с не„, как раз и увидишь пригожего юношу, купающегося, готовящего себя
для невесты. Говорят, что на юге, там, где  стоят  сильные  города  и  жив„т
много народу, Даждьбогу каждый год дарят красную девушку  -  топят  в  реке.
Люди думают, что так верней  сбудется  небесная  свадьба,  обильней  удастся
зрелое лето. У них там засевали хлебом большие поля. Мы,  северные  словене,
были слишком малы числом, да и жили вс„ больше лесом, не пахотой.
   Стали бы собирать невесту Даждьбогу, разве что если бы среди лета  ударил
мороз. А  в  обычные  годы  делали  так  избирали  самую  милую,  одевали  в
праздничные одежды, давали в белые руки миску блинов и ковшичек м„да и девка
с  поклонами  входила  в  воду  по  грудь,  протягивала  угощение  солнышку,
непогасимо светящему из-за кромки лесов... Потом возвращалась.
   Дома с таким подношением  отправляли  обычно  меня.  Я  никогда  не  была
красивей Других, а уж милой меня и дедушка не называл - но зато не  липла  к
парням, и все это знали. В роду Третьяка купали, понятное  дело,  Голубу.  Я
уже сказывала, как легко сбежал с не„ стыд  не  правого  наговора.  Едва  не
быстрей, чем вода с пупырчатой кожи. Была она вновь  удивительно  хороша,  а
разодели е„... я тайно вздохнула о вышитых платьях, слежавшихся в горнице на
дне сундука. Два дня перед  тем  я  провела  в  кузне  -  под  стук  молотка
переделывала кольчугу, подаренную наставником, кроила  железную  рубаху,  до
крови изодрала себе всю шею, а ч„рных рук не выбелила даже баня.  Вот  такой
наряд я отвоевала, меч да боевую броню. Неужели только затем, чтобы вздыхать
о девичьем платье?
   Я сидела меж побратимов, я  впервые  смотрела  со  стороны  на  священную
купальскую пляску, на  летящие  длинные  рукава  и  расплет„нные  косы...  и
счастье опять было далеко впереди, недосягаемое, как раньше.
   Два вождя, Третьяк и наш воевода, скатили  с  горушки  солнечное  колесо.
Скатили отменно, не оступились,  не  уронили.  Пылающим  свергли  в  воду  с
обрыва, на благоденствие и достаток деревне.  Тогда  под  завитыми  бер„зами
начали возгораться костры, и парни с девчатами  принялись  об  руку  прыгать
сквозь пламя: Огонь Сварожич, младшенький брат Перуна и Солнца, гадал  им  о
любви. Голуба переменила мокрое платье на новое, чуть ли  не  краше,  и  вс„
похаживал