сориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся  к  парню  и  сгр„б  в
охапку, загораживая собой:
   - Зимка, не тронь!..
   Он говорил потом, ему показалось, я поднимала руку к ножнам. Это он  зря.
Не так скора я была на расправу. Я умела драться и синяков, верно, наставила
бы, но уж ножом...
   Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала :
   - Ешь, солнышко, да иди поскорее.
   Она уже разложила на лавке новенькую рубаху, клетчатую пон„ву  и  вес„лые
зел„ные бусы. Я ответила с тяж„лым предчувствием ссоры:
   - Не пойду... радости нет.
   До света сидеть нос к носу с  обидчиком  -  этак  недолго  и  всю  беседу
испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела  кулаков  за
Злую Бер„зу?..
   Я ждала крика, но мать тихо всплеснула руками и  села  на  лавку.  Сейчас
заплачет: за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь.  И
то уже вон сколько седины в голове, зачем добавлять. Но не успела я раскрыть
рот, как передо мной злым леша-чонком встала Бел„на, затопала:
   - От сватов в лес бежишь, одного Молчана целуешь вонючего! Тебя зная,  на
меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе!
   - Что? - спросила я, собираясь дать подзатыльник, и  тут  мать  закричала
тоже:
   - Права Бел„на! Права!..
   Младшие сестр„нки дружно заревели, а мать продолжала:
   - В доме жив„шь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!..
   Любимое у не„ это было слово - бессовестная. Отвечать я не стала. Да  что
отвечать. Безмерная усталость навалилась  разом,  сковала  во  рту  язык.  Я
д„рнула с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у  медведя,
боровшегося в  малиннике  с  дедом  Ломком.  И  когда  я  легла  в  клети  и
закуталась, показалось - обнял дедушка, погладил по голове...
   Другая моя сестрица, родившаяся Белене вослед, вовсю тянула за ней.  Тоже
прикладывала бодягу к щекам, чтобы жарче горели. И  тоже  фыркала  на  меня,
если рот ничем не был занят. Морошка, впрочем,  ей  нравилась.  И  голубица,
которую я носила из леса. И земляника, выдержанная в меду.  Самый  пакостный
возраст: женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет  и
в помине.
   Меньшие были не таковы. Может, до времени. А может, не зря говорят люди -
доброй души на торгу не прикупишь. Я уже засыпала, когда  рядом  шевельнулся
Молчан и от двери дополз шепоток:
   - Да спит она...
   - Не спит, сопела бы, если б спала.
   Они заспорили громче, и я подала голос:
   - А ну, это кому там нейм„тся? Сестр„нки  мышатами  брызнули  вон,  потом
вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу:
   - Ладно уж... Чего надобно, стрекозки?
   А честно сказать, было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и
перед всеми виновна, сама себе не мила. Одного  хотела:  заснуть,  про  всех
позабыть и меня чтоб все позабыли. И на вот тебе,  бежит  кот„нок  пушистый,
катится колобком, мурлычет, в ногах тр„тся доверчиво... не сапогом же его.
   Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то  знала  -  не  ночлежничать
сюда забрались.
   - Ну? - встряхнула я обеих и пощекотала сквозь шубу.  -  Почто  спать  не
да„те?
   Они залились, как два бубенца.  Поняли,  сестрица  грозная  не  прогонит.
Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глаз„нки блестели:
   - Баснь расскажи!..
   Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным ш„потом:
   - Какую вам, луковки?
   Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули:
   - Страшную!
   А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее.
   - Жила-была девка, - тихонечко повела я дедушкину любимую баснь. -  Звали
е„ Пригляда. А была Пригляда красавица...
   Младшая немедленно перебила:
   - Как Бел„на? Я отмахнулась:
   - Куда Белене... Так вот. Пошла раз Пригляда с подружками сеять  репу  на
дальней пожоге... Зимой озоровали  там  лютые  волки,  а  водил  тех  волков
зеленоглазый бирюк-одинец, а и не брали его меткие копья, не  язвили  стрелы
кал„ные. Даже заговором унять никто не умел. То-то Пригляда с девками страху
набрались, пока дошли! Одни шли, без парней.  У  них  там  репу  тоже  сеяли
раздевшись, затем чтобы земля приняла женскую силу и хорошо родила...
   Сестр„нки крепко держались за меня в темноте. Только про волка к  ночи  и
говорить, да что поделаешь, начала, надобно кончить.
   - Стали они сеять, а страх тем отгоняли, что  завели  песню  погромче.  И
вдруг смотрит Пригляда - ид„т к ней из чащи добрый молодец и улыбается, а  у
самого на плечах плащ серого меха и глаза зел„ными  искрами  посверкивают!..
Подружки как глянули, как завизжат, как наут„к порскнут!.. Пригляда за ними,
да тр„х шагов не пробежала, обмерла с перепугу,  ножки  резвые  подломились.
Много ли времени минуло, открыла глаза - лежит себе никем не обижена и  даже
рубашкой прикрыта, а вокруг никого, а по всему-то полю волчьи следы... С той
поры сделалась Пригляда задумчива. Поняла -  полюбил  е„  одинец,  свататься
приходил...

***

   Наверное, я долго молчала. Младшая под„ргала за руку:
   - Не томи, Зимушка! Дальше-то что?
   - А вот что. Уш„л и как сгинул, не видел его больше никто и не слышал.  А
санным пут„м заслал сватов жених богатый, Пригляду и  сговорили,  опомниться
не поспела. Привезли е„ во двор к жениху, и только вошла, глядь - лежит  под
забором сер волчище, на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями...
   Старшенькая не выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени.
   - Жених-то  и  говорит  ей:  потешимся,  собак  пущу  на  него.  Смолчала
Пригляда, а сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла, от жалости
всю боязнь растеряла. Он руку ей лизнул - и скок через тын. Утром хватились,
ан метель загуляла - какая ловля, какие следы! Добро, стали ладить свадебный
пир. Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут...
   Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства.
   - И вот тут, только хотел  было  жених  Пригляду  поцеловать,  завыло  за
стенами, заплакало. Злые  псы  хвосты  поджали,  под  лавками  спрятались...
Оттолкнула Пригляда немилого и как кинется в дверь, в самую заметь, в  одной
рубашечке браной, без рукавичек, без шапки...
   Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая вс„ же решилась:
   - Ну, Зимушка, дальше-то что? Не зам„рзла Пригляда?
   - М„рзнуть не больно,  -  сказала  старшая  рассудительно.  -  Как  будто
засн„шь.

***

   Я покрепче прижала к себе сразу обеих, в  точности  так,  как  меня  саму
когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и темноты.
   - Бежала, бежала Пригляда...  не  стало  ей  моченьки,  сапожки  в  снегу
потерялись, платьице  об  острые  сучки  изорвалось.  Стала  уже  е„  метель
укрывать пуховой периной, как вдруг сквозь сон слышит Пригляда, окликает  е„
голос знакомый, отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула,  согнала
смертную др„му... Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на  руки
поднимает...

***

   - Это ей во сне приблазнилось? - спросила старшая.
   - Нет. Въяве было.
   Тут я подхватила сестр„нок вместе с шубой и пошла через двор. Они поняли,
что басни конец, и дружно заныли:
   - А потом что? Про свадьбу-то расскажи!
   - Свадьбу вам, - я усмехнулась. - Я там не  была,  медов  не  пила.  Знаю
только, он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло. Так-то вот, а теперь  шасть
на полати, да не топочите, негодные!
   Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестр„нок  или  сестр„нки  меня,
кто возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и,  помню,  подумала:  а
может, не так вс„ и плохо, не такая кругом печаль беспросветная? Я  улеглась
и сонно уже подумала: кабы мать мне уши  не  оборвала  за  такие-то  сказки.
Скажет ведь - сама вредоумствует, и малых туда же...
   Молчан вскочил с низким ворчанием, когти скрипнули по берестяному полу. Я
открыла глаза и услышала:
   - Зимка, спишь?
   Ярун. Молчан тоже узнал его и ул„гся, вздохнув. Я недовольно отмолвила:
   - Сплю!
   - Ты вот что, - сказал Ярун. - Тут при мне Соболек,  ну...  который  лаял
тебя. Прощения просит. Я спросила во тьму:
   - Сам выдумал или подсказал кто? За стеной завозились, кашлянули. Ярун  и
вправду был не один. Я сказала злей, чем хотелось бы:
   - Дадите, что ли, поспать!
   Я лежала и думала. В детстве мне метилось - у каждого есть Тот,  кого  он
всегда жд„т. Потом подросла, поняла: не у каждого, лишь у  немногих.  Спроси
семерых, шестеро брови сведут - что ещ„  за  диво  неслыханное?  Мо„  вешнее
солнце было бы им огоньком на  болоте,  ведущим  в  трясину  с  протор„нной,
над„жной тропы. А мне их ясная жизнь была вовсе  не  жизнью  -  сном  тяжким
вроде того, что мучил Злую Бер„зу... Не могу лучше сказать.
   И ещ„. Хороша баснь, покуда баешь е„ впотьмах малым сестр„нкам.  А  наяву
поди так поживи! Моей, может, Пригляде всех меньше досталось. Зря, что ли, в
любой басни реки  огненные  вброд  переходят,  сапоги  железные  стаптывают,
короваи медные изгрызают?.. Так-то вот. Торной тропкой и легче оно, и  много
бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто.
   Не таких, как я, гнули, смирят  и  меня.  У  самой  разума  недостанет  -
стрыя-батюшку призовут, чтобы сломал. Усовестят хоть вот за  Соболька.  Дому
подпора нужна, роду продление. И через двадцать лет, в серый пасмурный день,
я с трудом вспомню нынешнее: да было ли, вправду кого ждала?  Радугу  видела
впереди?..
   Что-то во мне восставало, отчаянно спрашивало - неужто вотще легла в душу
дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым сестр„нкам?
   И, может, в них ещ„ когда прораст„т?.. Зачем живу,  как  не  затем,  чтоб
стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться  к  Тому,  кого  я
всегда жду?..
   Мать бессовестной меня называла. Правильно называла. И Бел„на права. Я за
баснью вздумала потянуться. А  о  доме,  о  сестрах,  о  матери  родившей...
Бессовестная и есть.
   Я обняла Молчана,  и  он  лизнул  меня  в  щ„ку,  утирая  бегущие  слезы.
Хваталось деревце корнями за бережок, клонилось, остаться не могло и  падать
боялось, а волны знай подтачивали, подтачивали...
   Вот так кончилось лето. А потом чередой пошли туманные дни,  когда  трава
ещ„ зелена и свежа, но в воздухе  реет  предчувствие  инея.  Были,  конечно,
ослепительные золотые рассветы, но редко. Осень выдалась дремучая, слякотная
и кромешная. Только ведь и тут у меня вс„ было не как у людей: мне  нравился
заунывный  осенний  дождь.  Нравилось  сидеть  у  ласковой  каменки,  слушая
шуршание и топоток в пожухлой траве на  крыше  избы.  Задумаешься,  глядя  в
огонь, и покажется: это собрались к теплу  маленькие  существа,  которым  мы
оставляем краюшки у родника, у скрещения троп,  у  края  болота...  Невольно
помстятся озябшие лешачата, жмущиеся напоследок к жилому углу. Тоже  страшно
небось засыпать на целую  зиму.  Лесная  сила  крепче  нас  помнила  времена
м„ртвого солнца, когда год за годом не приходила весна... Сбудется ли на сей
раз?
   А вс„-таки славно было возвращаться домой на исходе хмурого  дня,  чавкая
промокшими поршнями и неся отборную - ягодка к ягодке - красавицу клюкву. До
сего дня вижу тучи, мохнатые, плывущие по самой земле,  по  окутанным  мглой
вершинам деревьев. Вижу взъерошенный загривок Молчана и  чую,  как  медленно
крепнет вдали добрый запах натопленного жилья...
   Злая Бер„за проскрипит  сорванным  голосом,  тяжко  качаясь  под  ветром,
дующим с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с меня  неподъ„мный
кузов  и  на  ходу  выговаривая:   дитятко   неразумное   ведь   надорвешься
когда-нибудь, Род тебя сохрани!..
   А я молча спущу ношу на пол и не подам вида, хотя  бы  на  плечах  ещ„  с
прошлого раза чесались кровоподт„ки. Вытащу неразлучный топорик, спрячу  под
лавку. Отожму одежонку, натяну сухую рубашку да вязаные копытца и усмехнусь,
глядя, как лакомки-младшие подсаживаются к кузовку, запускают  пальчики  под
плет„ную крышку...
   Боги  требовательно  взирали  на  нас  со  своих  мест  в  красном  углу.
Закопч„нное дерево хранило прикосновение прадедовских рук. Богам хорошо было
в нашей избе, подле честного печного  огня.  Грелся  меж  ними  и  мой  Бог,
доверчиво глянувший когда-то  в  глаза  мне  из  сухого  сучка  под  обжитой
„лкой... Я только чуть помогла ему, выпустила из наплывов  коры.  Теперь  он
сидел у печи, когда я была дома. А если шла в лес - отправлялся  со  мной  в
кузовке, у правого плеча. Хоть за море с ним.
   В тот год вс„ было по-прежнему и вс„-таки  не  вполне.  Сказывала  я  про
спесивого  молодца,  в  лужу  споткнувшегося?  Ведь  наш„л  в  конце  концов
виноватого, сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если бы не
сыскал. А ещ„ удивительней, если бы виноватой вышла не я.
   Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного  пернатой  стрелой  по  собственной
дури, а не по дядькину слову. А  если  по  слову  -  могла  бы  сама  прежде
смекнуть, что с того будет. А уж вторая-то моя стрела - в  родные  ворота!..
Что говорить. Вс„ припомнили: гордость невмерную и то, что спуску никому  не
давала. И то, что горазда была мечтать незнамо о ч„м, лишь о роде не думала,
никак замуж не шла.
   Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться...

***

   Наступила зима.
   В один из морозных коротеньких дней, когда  солнце  едва  раскрывало  над
соснами красный заспанный глаз, мы  с  матерью  и  старшей  дядькиной  женой
растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность:  коров,
коз и свиней. Длиннорогий ч„рный бык, сын свирепого тура, уп„рся  было,  чуя
мороз, заревел, ударил копытом. Пришлось угостить  его  хлебцем,  шепнуть  в
мохнатое ухо, шл„пнуть легонечко,  выпроваживая  во  двор.  Кроткие  бур„нки
вышли доверчиво, зная - никто не обидит. Белый пар пош„л из влажных ноздрей,
заклубился над спинами.
   Ускочив на малое время в избу, я вновь изникла чудовищем:  в  шубе  мехом
наружу и с лицом,  намазанным  сажей.  Я  тихо,  цепко  пошла  вкруг  двора,
посолонь обходя сгрудившуюся скотину и пряча за  спиной  верный  топорик.  Я
была рысью, напрягшейся перед прыжком. Я смотрела зорко, как на охоте, и  не
сводила глаз с туманного пара, тянувшегося струйками вверх. И, как на охоте,
ничто  не  избегало  моих  глаз.  Я  отч„тливо  видела  гибкие  серые  тени,
мелькавшие, тщетно пытавшиеся ускользнуть. Это скотьи немочи и хворобы,  те,
что мухами вьются подле живого, метались в испуге,  вытянутые  из  хлева  на
ядр„ный чистый мороз...
   Мудрые пращуры знали неколебимо: нет спасения нечисти от топора в женской
руке. В обычные дни меня совсем не хвалили за то, что носила его,  но  когда
веселятся или свершают обряд - вс„ наизнанку. Я уже и не помнила, на котором
году впервые сподобилась оберегать скотину зимой, однако после того  мне  не
было смены. Не оплошаю ли ныне?
   Я трижды обошла  двор.  Струйки  пара  густели,  завиваясь  колечками.  Я
стискивала топорище до онемения, до боли в ладони. Я ждала наития, и Боги не
предали, сошли ко мне и взяли мои руки  в  свои...  Так  охотник  целится  в
бегущего зверя. Кто подсказывает ему, его пальцам на тетиве?
   Топорик сам собою взлетел из руки  и  пон„сся,  вращаясь,  сквозь  облако
пара, сквозь самую гущу теней.  Отчаянный  крик,  неслышимый  обычному  уху,
перепугал сонных Леших в ближнем лесу, навеял страшные сны.  Просвистев  над
самыми коровьими спинами, топор оставил в облаке рваный крутящийся след и со
стуком врубился в стену хлева. Я могла расколоть сучок в бревне за  двадцать
шагов, - мать, правда, говорила, нечем тут хвастаться. Я  сдвинула  шапку  и
ут„рла лицо снегом, смывая жирную сажу. Белый  пар  вс„  так  же  вился  над
скотиной, но теперь этот пар был светел и чист и  легко  поднимался  кверху,
прямо в морозную дымку небес. Никто больше не прятался в н„м не грозил нашим
кормилицам, не разевал над ними ядовитую пасть... Если уж  захворает  какая,
то разве приблудной, пришлой болезнью. Да и та не скоро пройм„т.
   Даждьбог немигающим глазом смотрел из-за вершин, а во мне играла  смелая,
праздничная, задорная сила - как всегда,  когда  преодолен  труд  и  мнится,
будто иначе быть не могло, и хочется посмеяться над собственными  сомнениями
и страхом, и даже чуточку жаль, что испытание уже позади: повторится ли  ещ„
раз такая победа, такое ощущение крыл за спиной?
   И столь было мне хорошо, что, пожалуй, я нисколько не удивилась бы,  если
бы по снегу вдруг проскрипели незнакомые  лыжи  и  вышел  из  леса-.,  через
старое поле, мимо Злой Бер„зы...
   - Я в баню с тобой идти застыжусь, - хихикнула Бел„на, когда я  лаской  и
уговорами заводила в стойло быка. - У тебя борода вырастет скоро...
   Румяные щ„ки и нос е„ были густо сдобрены топл„ным гусиным  жирком  -  не
приведи Рожаницы,  прихватит  морозом,  вдруг  шелушиться  начнут.  Мать  не
од„рнула злоязычную, не шл„пнула по губам. Она опять была  с  ней  согласна.
Даже шагнула впер„д, приготовилась защитить от лютой сестры. Бедное дитятко:
ни тебе сватов принимать, ни тебе на беседы, принарядившись, пойти, пока  я,
старшая, не сговорена долой со двора...
   Нет, не выйдет никто из лесу, через старое поле.  А  и  выйдет,  кабы  не
случилось с ним здесь чего недоброго. Может, об этом  и  говорила  мне  Злая
Бер„за, да я понять не умела. Крикни мне кто тогда - убегай, сейчас в дерево
превратишься! - я бы не пошевелилась.
   С мужем-бер„зой рядышком встала бы, протянула ветви, заплакала...
   Вот так, а только что думалось - шагну шаг и полечу...
   Мать потом меня отругала. Нечего нос воротить, когда все  люди  радуются,
ну и что, что Бел„на, Бел„на правду сказала. Или, мол, правда уж  все  глаза
исколола?..
   Вечером собрали жертвенный пир, и я сидела на том  пиру  и  молча  жевала
коровай, который перед тем сама испекла. Пышный, ласковый коровай был  горек
во рту, но Богов обижать не годилось. Нелегко без них людям,  худо  и  Богам
без людей. Что голове без плеча, что телу без головы...
   Потом я часто возвращалась  мыслями  к  той  вечере  и  припоминала,  как
поглядывал на меня стрый-батюшка Ждан, сидевший во  главе  пира,  на  резном
прадедовском стольце. Моя ссора с Бел„ной не минула его  глаз.  Я  ему  была
братучадо, Бел„на - рожоное детище. Он долго не смел меня поневолить,  беда,
коли дедушка осерчает, приснится  нахмуренным,  а  то  замкн„т  чрево  новой
жене... Но где же было смекнуть, что именно тогда он решил:  ох  волю  девка
взяла, будет уж, пора и крылья подрезать!
   У каждого случаются дни, когда ну ничего не выходит. Срывается  с  крючка
красавица щука, почти уже вынутая из воды,  кл„кнет  пышное  тесто,  из  рук
падает  любимый  горшок,  и  хорошо,  если  не  с  горячими  щами.  Невольно
покажется, будто желают тебя не то чтобы сгубить - донять, довести  до  злых
слез... предупредить? В прежние  времена,  когда  мир  был  моложе  и  краше
теперешнего, люди лучше умели разгадывать, о ч„м вещали им из-за черты.
   Я сидела на пороге клети, сунув ноги в сапогах т„плому Молчану под бок, и
костяным стругом выглаживала древки для стрел, - это дело у меня никогда ещ„
меж рук не валилось. Стружки л„гкими пушинками опадали  на  снег.  Иногда  я
нарочно роняла их на ч„рный п„сий нос. Молчан утирался лапой, не просыпаясь.
   Я думала о варягах и об их Варяжской земле... О ней у нас всегда говорили
- за морем, хотя туда можно было доехать горой, сухим пут„м.  Не  то  что  в
Северные Страны, про которые толком не ведал никто, остров или мат„рая суша.
За морем - потому, что к варягам и от варягов  всегда  ездили  на  кораблях,
минуя густые береговые леса, болотные топи и  жадных  лихих  людей...  Море,
конечно, тоже шутило тяжкие шутки, но мореходы в Варяжской  земле  рождались
отменные, умели с ним сладить, мы сами в том убедились.
   Плем„н там жило не меньше, чем в наших лесах. Вождь Мстивой,  Славомир  и
половина людей были вагиры, на их языке это  значило  -  мужественные  люди.
Вагиры сидели  на  западе  Варяжской  страны,  рядом  с  датчанами,  и  люди
рассказывали - жестокие дела порою творились там,  в  су