ом, что  сужу  почти  равнодушно,
ведь вс„ это не шло ни в какое сравнение с пережитым во сне.  Ну  убьют.  Ну
велят сидеть между кметями. Какая разница, ведь я вс„-таки  успела  к  Тому,
кого я всегда жду.

***

   И когда молчаливые воины отперли двери, он незримо шагнул со  мной  через
залитый утренним светом порог. Я чувствовала его руку у  себя  на  плече.  Я
спустилась в яму и была по пояс засыпана  холодной  земл„й.  Взяла  палку  и
щит...
   Велета потом говорила, вид у меня был ужасно дал„кий и безразличный,  они
волновались со Славомиром, решили - это от страха. Они не посмели вмешаться.
Сам вождь не посмел бы, даже если бы  захотел,  потому  что  моя  жизнь  или
смерть зависела не  от  него  и  не  от  девятерых  избранных,  шедших  меня
убивать... Ш„л с ними Перун. А со мною был Тот, кого я всегда жду.
   Стоит ли подробно рассказывать, как они один за другим вскидывали тяж„лые
копья, метя меня пригвоздить?.. Я, во всяком случае, не много  запомнила.  Я
извивалась и перехватывала свистящие наконечники окраиной щита, Отбивала  их
палкой и уворачивалась. Кажется, воевода и в самом деле не зря  кормил  меня
целых полгода. Девятому воину я прямо подставила щит,  а  когда  он  ударил,
добавив свой вес к силе размаха, - вывернула руки  и  наклонилась,  и  копь„
глубоко ушло в землю рядом со мной,  а  кметь  начал  падать  и  успел  себя
подхватить лишь потому, что воевода кормил его гораздо дольше, чем меня.
   Смотревшие  закричали.  Я  узнала  голос  Велеты.  Кажется,   мои   глаза
бестолково метались по лицам, не мешкая ни на одном. Может быть, я надеялась
увидеть Того, кого я всегда жду. Я увидела воеводу. Он не смотрел  на  меня.
Опустив голову, он разглядывал серую пыль у себя под ногами.
   Я снова подумала, а надо ли лезть туда, куда меня не пускали... и надо ли
радоваться, что сравнялась с Яруном и остальными парнями. Я решила вылезти и
стала разбрасывать горстями песок. Два воина, что отпирали-запирали двери  в
клети, подошли и вытащили меня из ямы.
   Вс„, что ни делают добрые люди, вершится  именно  так  по  завету  Богов,
впервые сделавших это на самой заре врем„н, когда не было горя  и  смерти  и
мир не точили слепые черви вражды. Боги научили пращуров, а пращуры уже нас.
Этим заветом мир держится, им он крепок, вечен и свят. Им он  будет  стоять,
пока дети не разучатся поступать, как поступали отцы - по-Божески...
   Хочешь поставить под небесами просторный бревенчатый  дом  -  помни,  как
Боги уряжали когда-то вселенную: о четыр„х сторонах, с верхом и низом.
   Хочешь верной любви - помни, вы двое лишь отражение Неба с Земл„й,  вечно
вглядывающихся друг в друга.
   А хочешь быть воином, выдержи поединок, который судьба подарит  в  т„мном
лесу. Затем что самый  первый  поединок  свершился  между  Перуном  и  Змеем
Волосом. Побежд„нный Змей пал в сырые пещеры и стал  зваться  хозяином  всех
подземных богатств. Говорят, он по-прежнему не разумеет  зла  и  добра,  но,
однажды крепко  напуганный,  побаивается  вновь  принимать  сво„  чудовищное
обличье и больше ходит на двух ногах и в одежде, как человек. Говорят также,
сто лет назад  молодым  воинам  в  Посвящении  попадались  навстречу  всякие
страшные дива и бились не на живот. И лишь того осеняло  знамя  Перуна,  кто
смел повторить его подвиг, кто сам становился Перуном в священном бою - хотя
бы на миг...
   Нынче не то. И нас, нынешних, вряд ли кто вспомнит - были, мол, люди. Нас
посылали не в тридевятую землю, не за головами страшилища - всего-то  оружие
в крови омочить...
   Я сидела в клети ещ„ полных три дня и три ночи,  и  вс„  это  время  меня
ничем не кормили. А рядом со мной на полу лежал меч. Совсем не плохой меч, с
длинным железным лезвием, окованным сталью. Прежде, отроками, мы брали  мечи
из одного сундука, кому какой попад„тся. Этот будет моим  собственным,  если
смогу его заслужить.
   Когда опояшут меня, Яруна да и других, наших добрых мечей ещ„ долго никто
не увидит отдельно  от  нас.  Это  пыл  молодости,  пыл  вновь  посвящ„нных,
жаждущих поскорей себя показать именно оттого, что крепкой веры в  себя  ещ„
нет. Старшие воины держались много спокойней. Они отшучивались от  насмешек,
способных взъярить любого из молодых. И оружие  надевали  только  для  дела.
Когда ещ„ мы станем такими.
   Мой меч защитит меня в  битве,  а  понадобится,  и  в  суде,  если  снова
вздумают оговорить. Ночами он будет  висеть  надо  мной  на  стене,  отгоняя
тяжкие сны. А от меня потребуется одно - чтобы не ржавел он от  сырости,  от
небрежения или бесчестья.
   ...Кто не слыхал о страшных мечах, способных разить по собственной  воле?
О тех, что вещают человеческим  голосом,  предвидя  близкую  рать  и  гибель
хозяина, и отказываются уходить в ножны, пока не отведают крови?
   Их закапывают в курганы, но даже из-под земли  они  продолжают  тянуть  к
себе отчаянных, готовых на вс„...
   Мечи рождаются в кузницах. Иногда сразу -  заклятыми.  Наверное,  страшно
ковать такие мечи. Вс„ равно что рожать и растить сыновей нарочно для мести.
Мне об этом рассказывали, но сама бы я не смогла. А впрочем, вс„  без  толку
рассуждать, смогла, не смогла бы, ведь это смотря какая обида,  может,  меня
ещ„ толком-то не обижали...
   У всякого меча своя повадка, свой нрав. Мой был чистым младенцем,  он  не
помнил и не знал ничего. В н„м  ещ„  не  поселилась  душа,  не  завелась  та
особенная холодная жизнь, присущая старым  мечам.  Душа  вникнет  в  него  с
кровью, которую мне удастся пролить. Мой  меч  станет  таким,  каким  я  его
сделаю. А можно ли доискаться чести оружием, принявшим кровь  и  недоуменную
муку безвинного?..
   Я разыщу озеро во впадине между лесными холмами, круглое озеро с  зел„ной
водой. Я раздвину шепчущие камыши и войду в воду по пояс, и ш„лковые  пиявки
заснуют у голых лодыжек. Не спущу тебе, - ш„потом скажу я своему отражению в
ч„рной торфяной глубине. Ударю его несколько раз, и оно  будет  обороняться.
Мать-вода запомнит, как я обагряла свой меч. Она  не  станет  болтать,  хоть
потому, что и ей перепад„т несколько капель. А руку или ногу не  обязательно
кому-то показывать.
   Иногда я брала  меч  и  принималась  скакать  по  клети  рубя  невидимого
врага... В три дня от голода не ослабнешь, но  если  вс„  время  лежать  или
сидеть, а потом сразу вскочить - ни рук, ни ног не найд„шь.
   ...Мне развязали глаза далеко от крепости, в  хорошем  сосновом  лесу.  И
сразу, на расстоянии в одно древко копья,  я  увидела  кметей,  вс„  тех  же
девятерых,  избранных  по  жребию,  вооруж„нных  мечами.  Они  не  дали  мне
осмотреться: шагнули впер„д, дружно  замахиваясь,  и  я  кинулась  прочь.  Я
летела босиком по мягкой  летней  земле,  слыша  сзади  дыхание  и  топот  и
стремясь скорей оторваться, исчезнуть в лесу.  Я  бегала  быстро.  Уж  всяко
быстрее этих мужей, налитых негибкой зрелой могутой. И я  могла  бежать  так
хоть полдня. То в горку, то вниз. Если только я не споткнусь,  они  меня  не
поймают. А я не споткнусь.
   Сперва от волнения я почти не разбирала дороги, потом стала оглядываться.
Я увидела море, блеснувшее между деревьями, и уразумела по солнцу, что гнали
меня не к Нета-дуну, а прочь. Этого  только  следовало  ждать.  Я  прибавила
шагу, избирая подлесок погуще, потом несколькими прыжками ушла в  сторону  и
юркнула в сырую мшистую щель между двух валунов.  Дедушкина  наука.  Бежала,
бежала - и нет меня. И чтобы листик не дрогнул.
   Девять воинов прошли мимо.  Я  слышала  их,  а  одного  даже  видела.  Он
озирался. Я  перестала  дышать...  Старый  Хаген,  ворча  о  былом,  однажды
обмолвился: в прежние времена погоня длилась до вечера, и новому  воину  ещ„
особым образом плели русые кудри и строго  следили,  чтобы  не  выбилось  ни
волоска. Хотя бы пришлось проползать под ветвями, повисшими ниже  колена,  и
прыгать через валежники выше макушки... Я заправила за ухо прядь и подумала,
что по тем, истинным меркам в воины я уже не гожусь, что Хаген  был  прав  и
теперь вс„ измельчало. А может, не  время  было  виновно,  оно,  время,  ещ„
вс„-таки рождало таких, как Славомир и воевода, таких, как Ярун. Может,  вс„
дело в упрямых девках вроде меня, которые лезут, куда их не пускают, творят,
что хотят, и не слушают старых, много живших  людей,  и  оттого  каждый  год
гаснет старый огонь и возжигается новый, но  мир  не  может  очиститься,  не
может вновь стать прекрасным и юным...
   Я наклонила голову и прислушалась, не идут ли назад мои девятеро.  И  уже
не торопясь, рысцой побежала  туда,  где,  по  моему  понятию,  остался  наш
городок.
   Бегать с мечом, это тоже наука. Неумелый изо всех  сил  напрягает  кисть,
удерживая тяж„лый клинок. Проку чуть,  только  натрудишь  руку  до  времени.
Хаген втолковывал: меч должен вс„ время падать впер„д, а рука -  ловить  его
снизу. Тогда он как будто сам летит впереди, блестя и ныряя в пятнах лесного
солнца, ладонь вед„т его, и не надо вс„ время думать о ней.
   Я теперь знала, где нахожусь. Самый прямой путь отсюда  до  крепости  был
берегом моря, но к морю я не пошла, ожидая подвоха. Уж, верно,  там  грелись
на  т„плых  камушках  два-три  могучих  кметя,  против  которых  мне  -  как
воробьишке против орлов... Нет уж! Я  поразмыслила  и  двинулась  кривохожим
пут„м между  болот.  Когда-то,  очень  давно,  когда  Сварог  не  успел  ещ„
пропахать Невское Устье, подкравшаяся вода разлилась позади сосновых холмов,
легла озером. Теперь там стояли мрачные ельники-корбы, вросшие корнями прямо
в ч„рную воду. Хорошего про них не рассказывали.  Мало  радости  соваться  в
такие места, особенно в одиночку. Как раз встретишь  неподпоясанного  мужика
без бровей, оседлавшего гнилой пен„к - левая нога сверху правой... Врать  не
хочу, мне было страшно, но деваться некуда - шла. Я знала наверняка,  что  в
корбах сумею избегнуть главного страха: не встречу никого из деревни.
   Между тем день стоял  безоблачный  и  безветренный.  Даждьбог  пристально
глядел наземь, и от нагретых стволов волнами исходил смоляной жар. Я  бежала
верховым бором, устланным сухими белыми мхами, горячий воздух ж„г горло,  не
достигая груди. Рубаха давно промокла от пота, по лицу текло, не  спасала  и
тканая полоска на лбу. Если вернусь жива в крепость - выпью весь квас, какой
попад„тся. Я не одолела ещ„ половины пути. Я была терпелива.
   Потом ноги вынесли меня на поляну, полную вес„лых цветов. В  другой  день
вокруг п„строй тучей взвились бы бабочки,  обиженно  прогудели  шмели,  а  в
босую ступню непременно впилась бы рассерженная пчела...  Послушать  старого
Хагена, в былые доблестные времена посвящаемый должен был на  ходу  вынимать
из пятки занозу или вот жало, и чтобы ни один шаг из-за  этого  не  оказался
короче...
   На поляне стояла почти безжизненная тишина. Я всполошилась, уж не  засада
ли. Потом смекнула: моя еловая ветка, с зимы висевшая в  горнице,  наверняка
смотрела гибким концом прям„хонько в пол. Будет  гроза.  Где-то  совсем  уже
недалече  катила  небесным  пут„м  тяж„лая  колесница  Перуна...   Уж   если
попрятались пч„лы, значит, мимо не пронес„т.
   Вон оно как, подумала я и вздрогнула, захолодев  на  жаркой  поляне.  Сам
жалует присмотреть, вс„ ли будет честь  честью.  Стало  быть,  отразиться  в
лесном озере мне не дадут. Перуну воевода любимец, не я, ну и что,  что  при
мне дедушкин оберег, громовое колесо... Басни баснями  про  воинов-девок,  а
въяве-то... А не затем ли вставала с моря гроза,  чтобы  меня  истребить  за
великое святотатство, избавить Мстивоя Ломаного  от  кметя,  которого  он  в
отроках-то еле терпел...
   Никогда прежде я не боялась грозы.
   Немного попозже, когда я торопливо спускалась вниз, к болотистым  корбам,
в густой синеве над  деревьями  поднялась  белоснежная  кудрявая  голова.  Я
прищурилась: солнце заливало е„ нестерпимыми половодьями света, но блеск был
морозным. В сияющей вышине стояла зима.  Когда  загремит,  там  можно  будет
заметить Перуна, правящего  вороными  конями.  Смертному  человеку  было  бы
неуютно с ним в облаках, человек привык к ласковой зел„ной земле, к  доброму
избяному теплу... Может быть, лишь вожди, ходящие между людьми  и  Богами...
вожди горды и грозны, а ведь им и самим бывает, поди, холодно  и  одиноко...
Это мелькнуло мгновенно и позабылось. Не о чем  беспокоиться,  кроме  как  о
вождях!
   Последние сосны расступились передо мной, открывая заросшие  склоны,  где
наверняка изобильно водились  жирные  грузди.  Дальше  стояли,  как  лезвия,
угрюмые ели. Справа и слева к ним вплотную подступали моховые болота, но ели
непреклонно держались, подпирая друг друга - упавших деревьев совсем не было
видно. Мне всегда нравилось смотреть на рослый лес  сверху,  глазами  птицы.
Может,  я  даже  теперь  остановилась  бы  полюбоваться,  но   сзади   глухо
пророкотало, на потную спину легла тень, тяж„лая, как  рука.  Я  оглянулась.
Солнце спряталось и бросало косые лучи, светлые над синими крыльями  тучи...
Неотвратимо летело ко мне клубящееся, бесформенное, страшное - змей не змей,
колесница не колесница, и слово-то не вдруг подбер„шь...
   Пока я смотрела, сверху вниз рогатым копь„м ударила молния, и,  почти  не
отстав, долетел торжествующий громовой раскат. Я втянула голову  в  плечи  и
опрометью кинулась вниз.
   Грозу толкуют по-разному. Одни говорят, это Перун  ратится  против  Змея,
вновь выползшего на разбой. Молния  -  золотой  блеск  секиры,  разящей  без
промаха. Гром - эхо ударов. Другим гроза кажется  свадьбой  Неба  с  Земл„й.
Быстрые молнии пронзают большое тело Земли, порождая  ликующую,  бессмертную
жизнь. И стонет, гремит смятый воздух от сладкой муки любви...
   О грозе хорошо рассуждать тихим вечером, а лучше всего зимой у  печи.  Но
не в бурю, когда разражается над головой то ли свадебный пир, то ли смертная
битва, а ты только жд„шь, чтобы пала на виноватую  голову  десница  гневного
Бога...
   Я вс„-таки выискала сухое местечко под елью, отвоевавшей у  мхов  немного
крепкой земли. Ель была вроде той, что осталась ждать меня дома. С таким  же
шатром у корней и плотными лапами, непроницаемыми для дождя. Я заползла  под
них, словно в пещеру, и села возле ствола, положив меч рядом  с  собой.  Вся
вселенная выстроена Богами вокруг могучего Древа, и  неспроста  на  рассвете
врем„н люди получше нас именно так уряжали дома... И  если  верно,  будто  у
каждого есть свой собственный мир - мой мир тоже стоял деревом, и дерево это
была ель. Никогда-то она меня не подводила...
   Ту, прежнюю „лку я числила своею кровной сестрой.  Было  дело  однажды  -
скользнула рука с ножом, резавшим сало, и нож воткнулся в кору, извл„к малую
каплю смолы. Как же я перепугалась тогда!.. Не чаяла загладить обиды.  Мигом
смахнула кусочек собственной  кожи,  прикрыла  дереву  ранку.  И  „лочка  не
затаила т„много зла, ещ„ ласковее с тех пор меня принимала...
   Я молча смотрела во влажные зел„ные сумерки, стискивая  ладонью  громовое
колесо  и  прижимаясь  к  стволу,  сохранявшему  смолистое  утреннее  тепло.
Необъятный ствол гудел и стонал: высоко надо мною его  раскачивала  и  гнула
гроза. Вниз, на дно густой корбы, слетали глухие отзвуки бури, удары тяжкого
грома и всполохи лилово-белых зарниц... Перун  меня  вс„-таки  пощадил.  Его
колесница ломала величественные деревья,  медленно  удаляясь.  Мо„  осталось
нетронутым.  Золотобородый  Бог   не   хотел   моей   гибели...   а   может,
предупреждал?
   Я покосилась на меч, мутновато мерцавший в пот„мках.  Сколько  мечтала  я
слушать безудержную грозу, обнявшись под „лкою с Тем, кого я  всегда  жду!..
Но не ш„л и не ш„л ко мне суровый мой одинец, ведать не ведал, что ради него
я из дому сбежала, воином стать решилась ради него... Вот с кем за все  муки
выпало коротать лесное ненастье - с железным мечом!
   Я погладила длинное лезвие, ничем не заслужившее  обиды.  И  отвернулась.
Комары садились мне на руки и на босые ступни, лезли в лицо,  совали  носики
между нитей одежды. Без толку вс„ время нянчить разные победушки, но  иногда
нельзя удержаться. Я закрыла глаза и вспомнила дом.
   Меня редко радовали  такие  воспоминания,  по  смерти  деда  там  вправду
случалось  немного  вес„лого.  Но  тут  откуда-то  поднялось,  встало  перед
внутренним оком, как я  была  маленькой  и  болела,  лежала  простуженная  с
жестоко саднящим горлом и ледяными почему-то  ногами.  И  мать,  напуганная,
кутала меня в одеяло, варила с травами молоко, шептала над ним. Ласковый кот
приходил меня согревать, сворачивался то у шеи, то на животе. Дедушка  мазал
мне между ключицами растопленным воском, чтобы  не  кашляла,  а  однажды,  к
ужасу матери, взял и рассказал ту самую баснь...
   Как же мы все тогда любили друг друга, подумала я, сдувая с себя и убивая
на себе комаров. А сестр„нки, хоть и Бел„на! Дом!.. он и есть дом, ничто его
не заменит. Почему-то вблизи этого не  разглядеть,  только  издалека.  Когда
утратишь. И наверняка самому  заскорузлому  кметю,  давно  потерявшему  сч„т
убитым врагам, даже ему нет-нет да и вспомнится родная изба,  нет-нет  да  и
выплывет из-под других памятей - о дружинных домах, о знаменитой добыче...
   Я насторожилась, склонила голову, слушая  затихающий  дождь.  Показалось,
будто в шуршание капель вплелись чьи-то шаги. Шорох не повторился,  я  снова
откинулась к дереву и тут обнаружила: моя рука сама,  без  отдельной  на  то
мысли, успела схватиться за меч. Вот так. Скоро я безоружная сама себе голой
буду казаться. Не того ли хотела?
   ...а может, покуда не поздно, вс„ бросить и кинуться обратно домой? Зачем
бы мне это, подумала я с изумлением, - оружие, воинский пояс и черепа датчан
над воротами?
   Покуда цела голова на плечах, покуда сама ничего ещ„ не натворила такого,
чтоб вскрикивать по ночам... Дома сво„, дома дедушкина могила, дома  Водяные
с Омутниками и те за меня встанут, дома вс„ уж как-нибудь обойд„тся...
   Дождь кончился. Тяж„лые капли ещ„ срывались с вершин, звонко плюхались  в
болотную воду, а под „лкой что рассвело: снаружи глянуло  из-за  туч  умытое
солнце. Я ещ„ раз прислушалась. Нет, никого. Я осторожно  раздвинула  мокрые
лапы и вылезла.
   - Спасибо, добрая, - поклонилась я „лке. Дерево кивнуло и вылило  мне  за
шиворот пригорошню чистой воды пахнувшей молодой хвоей и свежестью. Я  взяла
меч и пошла дальше по мягкому зел„ному мху, обнимавшему ноги до щиколоток.
   Пасмурным дн„м, особенно  осенью,  в  болотистой  корбе  хоть  удавиться.
Походишь-походишь между осклизлыми, позеленевшими, голыми снизу стволами, по
каким-то гнилым жердям, проваливающимся  под  ногой...  и  покажется,  будто
Лешие в сотый раз вывели к тому же самому дереву, и завертится  над  головой
косматое серое небо, ни света, ни радости - лишь сиплая перебранка ворон!
   Совсем  иначе  летом  после  грозы.  Стояло  вокруг  нарядное  войско   в
блестяще-зел„ных кольчугах, на кончике каждой хвоинки  висело  по  капле,  и
каждая капля хранила в себе опрокинутый  мир.  Между  вершинами  ещ„  летели
сизые клочья, и по лесному ковру проносились в стремительной пляске пятна  и
полосы неугасимого света. Пернатая жизнь в тысячу  голосов  гремела  вокруг,
прославляя воскресший  солнечный  праздник.  И  если  бы  встретился  Леший,
наверное, он бы спросил, далеко ли иду, и ласково проводил...
   В корбе не очень побегаешь. Я шла, оступаясь, хватаясь за ветки  и  держа
меч наготове. В изумрудной мякоти за  мной  оставались  глубоко  впечатанные
следы.

***

   Кто сказал, что Перун всегда был воинским Богом? В начале врем„н его гром
ликовал и славил новую жизнь, зарождавшуюся под т„плыми  ливнями...  И  стал
страшен только тогда, когда  выполз  чешуйчатый  ворог  и  погубил,  похитил
любовь...
   Пиявки что, пиявки полдела. Пиявок боятся малые  дети.  А  ну  подплыв„т,
извиваясь в ч„рной воде, живой волос, шерстинка, оброненная зверем у водопоя
и кем-то подобранная, надел„нная злой,  бессмысленной  жизнью?..  Кольн„т  и
всос„тся под кожу, и станет грызть ме