рый снова вскочил и  мерил  шагами  отведенную
ему клетушку без окон.
   Она, разумеется, была дорого обставлена, эта комнатка  для  уединения
коронованной  особы.  Обшита  по  стенам  дубовыми  панелями  с  резными
изображениями  бегущих  оленей.  По  звонку  являлся  слуга  с  подносом
закусок. Словом, все было устроено для  того,  чтобы  государю  провести
здесь продолжительное время без неудобства и нарастающего раздражения.
   Рэндалл тем временем шагами  обмерил  комнату  кругом  и  остановился
перед ней. Аранта подняла на него вопросительный взгляд. Ее  официальный
имидж, выносимый в присутственные места, где  она  появлялась  вместе  с
королем, был отработан путем долгого опыта  и  исправления  ошибок.  Она
слишком хорошо знала, что тысячи устремленных на нее глаз при каждом  ее
публичном появлении ищут в ней зримые причины ее влияния на  короля.  И,
сказать по правде, это было настолько неприкрыто  и  оскорбительно,  что
временами она готова была истребить в себе  малейший  намек  на  женскую
чувственность.
   Итак, платье, разумеется, красное, волосы скручены в жгут и  упрятаны
в сетку, на макушке небольшая шапочка-beretta вишневого цвета, перевитая
алой лентой, пряди чуть курчавятся, обрамляя  лицо.  Достаточно  строго,
чтобы свести к минимуму проблемы с общественным мнением.
   - Ты так изменилась, - неожиданно сказал Рэндалл. - Я имею в виду,  с
тех пор, как я увидел тебя впервые. Бриллиант в моей короне. Или,  может
быть, рубин?
   Слова его не требовали ответа, но он, казалось, чего-то ждал. Ему нет
еще и тридцати пяти. Почему же она видит  пепел  там,  где  еще  недавно
бушевал огонь?
   - Ты тоже, - вымолвила она с трудом, надеясь, что фраза ее ни к  чему
не обяжет.
   - Тебе хоть сколько-нибудь жаль?
   Аранта в смятении отвела глаза. Означает  ли  это  мольбу  о  помощи?
Полагает ли он, будто она в состоянии спасти его? И если это  так...  во
что ей это встанет?
   Пожертвовать собой. Если бы он попросил ее жизнь, она бы согласилась.
Да. Точно. Однако сейчас речь шла об ином. Перестать быть всем тем,  чем
она была до сих пор. Перестать даже  думать  по-прежнему.  Утратить  это
пьянящее чувство власти над людьми и вещами. Поставить себя в  полную  и
беспросветную зависимость от человека, который, как она решила для  себя
когда-то, стоит всей ее неуверенной подростковой магии. Было время,  она
хотела его так, что обрушила бы каменную стену, если бы ее воздвигли меж
ними.
   Ложка, однако же, хороша к обеду.
   И все же она пошла бы на это. Скрепя сердце, ибо удовольствия  бы  ей
это не доставило. Но сейчас у нее оформилось одно условие. Ее жертва  не
должна пропасть даром. То беспощадное и мрачное, что  пожирало  Рэндалла
изнутри, не должно пожрать и ее так же безвозвратно и безвозмездно. Если
это наконец случится с ними, если она потеряет все то, что удерживает ее
сейчас на гребне жизни, что с нею станется после? Прожить жизнь,  может,
еще сорок - пятьдесят лет в окружении каменных  башен,  в  этом  городе,
столь же привлекательном, как объятия скелета, быть  королевской  тенью,
тайно ненавидимой всеми, кто прежде ощутил  на  себе  гнет  ее  силы,  и
каждый день сожалеть об упущенных возможностях? Потому что она  все  еще
надеялась, что это - еще  не  все!  Ах,  если  бы  у  нее  была  твердая
уверенность, что та  ненасытная  прорва  удовлетворится  этой  последней
победой и не станет требовать  себе  еще,  пожирая  в  отсутствие  жертв
своего носителя. Если бы она была хоть сколько-нибудь уверена в том, что
он  еще  может  идти  по  дороге  спасения.  Рутгер  Баккара  исхитрился
подобрать для  своего  кронпринца  чудовищное  Условие.  Что  он  станет
делать, победив всех и  вся,  врагов  и  действительных,  и  выдуманных?
Угаснет, как степной пожар? И что натворит до тех пор?
   Когда-то, еще в те блаженные времена, когда она рылась в  библиотеке,
ей попала в руки глупая бездельная книжонка  о  человеческих  сущностях,
делившая их на четыре типа и изъяснявшая в  подробностях,  чего  от  них
надобно ждать и каким образом  ими  манипулировать.  Автор  имел  весьма
приблизительное представление о реальных механизмах власти,  однако  она
увлеклась, для своего удовольствия  читая  о  соответствии  темперамента
одной из стихий. Рэндалл, с какой стороны ни глянь,  был  чистый  огонь.
Сама она всегда представлялась в своих  глазах  смесью  ветра  и  камня.
Кеннет квалифицировался как воздух, и в  этом  обнаруживалось  некоторое
родство натур. Уриена Брогау она определить не смогла. Да и не пыталась,
убедившись, что  все  наклеиваемые  на  него  ярлыки  с  тихим  шелестом
осыпаются.
   Короткое воспоминание об Уриене Брогау вновь ввергло ее  в  смятение,
которым у нее всегда сопровождался поиск истины. Когда все это началось?
И неужели достаточно было двух слов правды, чтобы  низвергнуть  все  эти
мощь, грохот и блеск, сопровождавшие Рэндалла всегда,  сколько  она  его
помнила? И не стали ли они правдой в тот момент, когда ей  захотелось  в
них поверить?
   Рэндаллу нужна ее любовь. Чувствуя, как она ускользает,  он  пытается
купить ее обещаниями  этой  никому  иначе  не  нужной  женитьбы.  Только
потому, что ее глазами смотрит на него толпа. Ему нужен прилив счастья в
ее груди, взрыв восторга в ее глазах. И, должно быть,  она  очень  нужна
ему,  если  он  рискует  вызвать  разом  недовольство  церкви,   высшего
дворянства, толпы и венценосного  папеньки  Веноны  Сарианы.  Он,  стало
быть, уверен, что дело стоит того.
   "Если бы вы любили друг друга, то были  бы  вместе  давно.  И  каждый
приобрел бы в сто раз больше, чем утратил".
   Последнее,  впрочем,  всегда  выглядело  в  ее  глазах   всего   лишь
выспренним оборотом речи. Уж очень многое она теряла.
   И все же ей казалось, что это случилось раньше. Задолго до того,  как
мэтр Уриен отравил ей душу своими "двумя словами правды",  сказанными  в
нужном месте в нужное время, упавшими в почву, вспаханную чужими  руками
и проросшими там. Рэндалл Баккара, действуя в своих целях,  разбудил  ее
чувственность. Уриен Брогау в своей  попытке  играть  с  Могущественным,
выставив против него  Могущественную  равного  ранга,  разбудил  ее  ум.
Утешало, что он дал ей больше, чем получил  взамен.  Но  это  сделал  не
Уриен. Это сделал Кеннет. Это была цена его руки. И если уж на то пошло,
это сделал сам Рэндалл. Он был для нее богом. Он был для нее всем. Он не
имел права поступать не правильно.
   Служитель при здании постучал в двери, поклонился королю  и  сообщил,
что ареопаг собрался в зале капитула и  ожидает,  когда  Его  Величество
соблаговолит его возглавить. Обращаясь к Аранте, он  произнес  "миледи",
выговаривая титулы "особ" с  очевидным  наслаждением.  Он  проводил  их,
шествуя впереди, как если бы они вовсе не знали  дороги,  что  не  было,
кстати  сказать,   лишним.   Оборотной   стороной   просторных   светлых
церемониальных  залов,  переливающихся  один  в  другой,   были   тесные
служебные  каморки,  связанные  меж   собой   перепутанными   сводчатыми
коридорчиками, низкими  настолько,  что  высокому  Рэндаллу  приходилось
сутулиться и нагибаться, и неожиданными лесенками, высотою часто всего в
несколько ступенек. Все это, как правило, не освещалось огнем.  Те,  кто
проскальзывал здесь, довольствовались квадратными дырами, специально для
этой  цели  предусмотренными  в  кладке  наружной  стены,  буде  таковая
примыкала.  А  поскольку  световой  день  лишь  в  середине  лета  бывал
достаточным, то совершенно очевидно,  что  жизнедеятельность  отнюдь  не
перенасыщала этот мрачный муравейник.
   Дверка,   откуда   появлялся   король,   располагалась    в    стене,
противоположной арке  главного  входа.  Практически  всего  один  шаг  с
лестнички - и Рэндалл с Арантой заняли отведенные им места на возвышении
за председательским столом,  а  служитель  шмыгнул  в  сторону  и  вниз,
укрывшись в незаметной нише, готовый возникнуть оттуда по первому  жесту
короля, дабы услужать, когда окажется нужен.
   Сцена, на которой им предстояло выступать, имела эффектный  задник  в
виде панно из чеканного серебра, выполненного в виде крыла ангела.  Вещь
была исполнена настолько искусно, что  имела  видимость  волшебной.  Эти
сочетания угловатых и плавных штрихов, создававших видимость взвихренных
перьев, завораживали взгляд более, чем само  сознание  того,  что  плечи
твои венчает полутонна драгоценного металла.
   Сегодня, впрочем, Аранта не собиралась уделять произведению искусства
слишком много внимания. Сердце ее екнуло, когда  она  увидела,  в  каком
впечатляющем составе собрался сегодня ареопаг.
   Дворец Правосудия был зданием сравнительно новой архитектуры,  и  его
капитульный зал представлял собою продолговатую комнату, прорезанную  по
бокам щелями высоких узких окон, в которые солнечные  лучи  вонзались  и
скрещивались меж собой, подобно узким новомодным мечам. В  двух  больших
простенках,  один  напротив  другого,  два  мозаичных  панно  изображали
символические фигуры Правосудия: Справедливость и Кару. Заступница  Йола
в белом хитоне взирала на блудодейства рода людского,  держа  на  ладони
хрустальную сферу  больше  собственной  головы.  Аллегория  должна  была
изображать   милосердие   суда,   незапятнанность   его   интересов    и
непредвзятость взгляда,  однако  Аранте  почему-то  казалось,  что  если
рассматривать копошащееся  у  ног  человечество  сквозь  эту  чудовищную
линзу, грехи выпрут совсем не теми своими местами. А это вкупе с  парным
изображением Каменщика, недвусмысленно опирающегося на  карающий  молот,
никого не могло ободрить. Правду говорят, что  человеку,  прожившему  на
свете больше двадцати, более пристало  молить  о  милосердии,  нежели  о
справедливости.
   Прочая поверхность беленых  стен  была  украшена  нарочито  неровными
кусками фресок, снятых со старых церквей по самым разным, местами весьма
удаленным уголкам Альтерры, и представляющих несомненную  художественную
ценность. Эти вырезанные со штукатуркой, тщательно  отобранные  заплатки
стоили на сегодняшний день в несколько раз дороже, чем заново от пола до
потолка расписанное здание, тем более что к описываемому  времени  навык
письма по сырой штукатурке, да еще с искажением  пропорций,  необходимым
при оформлении скругленных поверхностей и куполов, был уже, в  сущности,
утрачен.  Провинциальные  церкви  обдирались  без   малейшего   зазрения
совести, в том смысле что негоже деревне похваляться тем, чему  найдется
более  достойное  место.   В   каком-то   смысле   это   символизировало
центростремительную политику государства,  когда  все  лучшее  с  окраин
концентрировалось в столице, а все лучшее в столице попадало под тяжелую
загребущую лапу церкви. Аранта незаметно и  глубоко  вдохнула,  запрещая
мыслям ускакать в этом направлении.
   Церковь в Альтерре искони была объединена с  государством,  играла  в
духовной и политической жизни  общества  значительную,  если  вообще  не
доминирующую роль,  и  то,  что  она  признавала  над  собою  формальный
приоритет  светской  власти  в  лице   короля,   выглядело   скорее   ее
добровольной уступкой  перед  лицом  иных  воспоследующих  выгод.  После
сомнительной истории  с  мятежом  кардинала  Касселя  предыдущий  король
Гайберн Брогау показал себя примерным сыном церкви Каменщика, чем  в  ее
глазах выгодно отличился от заклятого отца  Рэндалла,  Рутгера  Баккара,
вошедшего в историю под именем  Ужасного.  Рэндалл  являл  собою  пример
государя с гибким хребтом, в том смысле, что старался не вмешиваться  ни
во что, что не требовало  немедленного  вмешательства.  Весь  предыдущий
опыт  его  общения  с  этой  организацией  сводился  пока  к   обоюдному
присматриванию. Пока у него  создавалось  впечатление,  что  на  юге,  в
благословенном Камбри, где  прошла  королевская  юность,  мягче  был  не
только климат, но и нравы. Вероятно, именно потому, что в том счастливом
краю грешили больше и  напропалую,  церковь  там  отпускала  грехи  куда
безогляднее и легче, чем здесь, в застывшем как лед сердце  государства.
Старейший ареопаг, в свою  очередь,  предполагал  составить  собственное
мнение о том, насколько жесткой будет линия молодого короля и  до  какой
степени он намерен навязывав  церкви  свою  волю.  Сомнительный  ритуал,
проведенный над ним в детстве, эйфория  его  военных  побед,  поголовное
обожание чернью и, наконец,  постоянное  присутствие  Аранты  возле  его
правого локтя не могли не настораживать даже самых просвещенных и  самых
скептически настроенных служителей культа Каменщика. Уже хотя бы потому,
что он первые имели дело  с  волной  того,  что  немного  позже  получит
название "общественного мнения".
   Вдоль стен протянулись трехъярусные  скамьи  из  дуба,  настолько  не
подверженные каким-либо перемещениям, что их,  по-видимому,  монтировали
уже здесь, с таким  расчетом,  чтобы  при  необходимости  вместить  весь
списочный состав высшего духовенства страны. И  сегодня  на  скамьях  не
было свободного места.
   Мало того. Церковь Каменщика  отличалась  суровость  и  сдержанностью
колорита. Белые стены, черные рамы и мебель, чистые цвета разбросанных в
тщательно продуманном порядке росписей - все это создавало дорогостоящий
фон,  на  котором  выделялись  насыщенно  багряные  парадные   облачения
епископата. Подобное  заседание  Коллегии  было,  очевидно,  достаточным
поводом для того, чтобы епископы самых отдаленных приходов  извлекли  из
сундуков свои самые парадные златотканые, шитые жемчугом епитрахили.
   Здесь, как и всюду в  этом  мире,  царила  строжайшая  иерархия.  Чем
значимее была при церкви фигура, тем ближе к государеву возвышению  было
ее место. Лица тех, кто сидел ближе к дверям, уже  сливались  в  смутные
белые пятна: так удалены они были от возвышения. И сколько хватало глаз,
она не видела ни одной непокрытой головы. Всюду, с чванливой  гордостью,
достойной  сана,  вздымались   многослойные   тиары,   сложным   образом
составленные из белого шелка и золотой парчи.  Капельками  крови  на  их
фоне выделялись плоские алые шапочки. Аранта немного поиграла с  мыслью,
допускающей присутствие здесь, в  этой  толпе  высокоименитых  пастырей,
своего пресловутого друга-врага, однако тут  же  рассталась  с  ней  без
сожаления.  Какова  бы  ни  была  его  фамилия  от  рождения,   статуса,
позволяющего  посещать  подобные  собрания,  Уриену   Брогау   все   еще
недоставало.  Однако  следовало  предположить,  при   его   талантах   -
ненадолго. Скорее всего он присутствовал здесь незримо, в составе группы
поддержки одной из  главных  фигур,  на  незаметной  должности,  скажем,
аналитика, имиджмейкера или составителя печей. Вполне  возможно,  что  в
протоколе обращения ареопага, который будет зачитан примасом перед лицом
короля, ее чуткое ухо выделит фразы, носящие отпечаток его личности.  Ее
не оставляло ощущение, что затешись эта  фигура  среди  множества  своих
коллег, и водовороты силы завертелись бы по-другому.
   Продолжительное  время  вращаясь   среди   множества   разнообразных,
приходящих в противоречие интересов, Аранта  наловчилась  разбираться  в
настроении людей и, более того, в хитросплетении связей их  междоусобных
отношений. Даже сейчас она практиковалась, не позволяя пропасть  навыку.
Примас, совмещавший свою высокую должность с обязанностями  архиепископа
Констанцы и имевший право говорить от лица  Коллегии,  был  перед  лицом
волков, сидящих чуть  дальше,  фигурой  чисто  номинальной.  За  внешним
почтением, оказываемым ему членами ареопага, не  крылось  ничего,  кроме
потребности выражать свою волю чужими устами. Он не смог бы и  ведьму  к
костру приговорить, издевались насмешники. Настоящие чудовища до времени
молчали.
   Например,  сытый  красавец,  чернобородый  епископ  Ланга   из   рода
Варфоломеев, баламут  и  краснобай,  окруженный  харизматической  силой,
трепещущей подобно горячему воздуху над костром.  Его  карие,  прикрытые
опущенными веками глаза были слишком живыми,  чтобы  за  этим  ничто  не
крылось. Ей не  понравился  также  такт,  отбиваемый  на  столе  старыми
пальцами епископа Саватера, славящегося репутацией неуживчивого стервеца
и способностью ни с единой живой душой не прийти к единому мнению. Более
того, если бы он посетил диспут, где с пеной у  рта  отстаивалась  сотня
различных точек зрения на проблему, не стоящую выеденного яйца,  в  силу
неуживчивости характера он непременно изобрел бы сто первую  и  визгливо
защищал бы ее до тех пор, пока не  остался  бы  на  поле  боя  в  полном
одиночестве. Не в силу способности к убеждению,  а  исключительно  из-за
простого человеческого нежелания связываться. Даже сейчас, при  том  что
на скамьях ареопага  воробью  негде  было  присоседиться,  его  окружало
ощутимое пустое  пространство:  так  старательно  отодвинулись  от  него
коллеги. Из них из всех он один был вызывающе одет в белое с  головы  до
пят. Одно из его прозвищ было - "Обличитель чепчиков". Как было известно
Аранте,  его  особенно  поддерживала   та   часть   населения,   которой
импонировал аскетизм среди духовенства и высшей знати.
   Полную противоположность епископу Саватеру являл камбрийский кардинал
с красноречивым именем  Лето.  Свои  роскошные  телеса,  задрапированные
золотом  и   багрянцем   и   символизирующие   послабление,   а   то   и
попустительство  некоторым  малозначительным  грехам,  он   раскинул   в
окружении множества формально подчиненных ему священнослужителей  рангом
помельче, архиепископов  и  епископов,  возглавлявших  свои  собственные
структурные единицы,  на  которые  дробился  его  благословенный  округ,
достаточные по  своей  численности  для  того,  чтобы  быть  обособленно
представленными в Коллегии. Не обладая ни блистательным умом Варфоломея,
ни нахрапистостью Саватера, он тем не менее источал  некое  громогласное
раблезианское  обаяние  и  такое  же  чувство  юмора,  комфортабельность
общения, чем и собрал возле  себя  достаточно  плотный  круг  сановников
церкви, которым был просто по-человечески приятен. В  самом  деле,  даже
ортодоксы, уставшие обличать Камбри как гнездилище обжорства и разврата,
признавали, что гордыня - самый мерзостный грех - там не прижилась.  Эта
сторона его натуры настолько полно играла свою роль, что его ни  в  коей
мере не следовало недооценивать, даже если бы он не возглавлял формально
самый обширный религиозный округ Альтерры.  Сейчас  он  сидел,  жмурясь,
словно вся процедура отвлекала его от  приятного  процесса  пищеварения.
Любое решение Коллегии он мог  протолкнуть  или  опровергнуть,  опираясь
лишь на количество стоящих за ним голосов. Все эти особы, олицетворявшие
собою центры силы ареопага, были непримиримыми врагами. И все же сегодня
что-то их объединяло.
   Места для зрителей в зале  Капитула  не  предусматривались.  Хотя  бы
потому, что  сидеть  в  присутствии  короля,  непременно  возглавлявшего
Коллегию,  дозволялось  лишь  исключительным  особам  в   исключительных
случаях, и практически все  эти  особы  входили  в  состав  ареопага.  И
буквально ни одной из них не нравилась Аранта.
   И еще одно место заслуживало  особенного  упоминания.  На  вымощенном
строгой "шашечкой" полу, еще не истертом шарканьем тысячи ног, спиной  к
арке входа, лицом к королю, так, что на пути к нему приходилось миновать
весь строй епископских и кардинальских  глаз,  стояло  место  ответчика.
Полированная  рама-загон,  нечто  вроде  конторки  для  работы  стоя,  с
Генеральным Уложением для  присяги  на  нем.  На  памяти  Аранты  бывали
случаи, когда человека приводили сюда в цепях,  а  уводили  прямиком  на
костер. Едва ли кто-то способен перелаять эту свору. Инквизиторы...
   Жертву  в  зал  приглашали  последней.  Частично  из   психологически
обоснованного желания продолжительным  ожиданием  вывести  ее  на  грань
истерики, частично ради того, чтобы никто из  присутствующих  ничего  не
упустил. Времени хватило в самый раз, ч