апно  ощутив  усталость.
Базиль молчал.
   - Как я жалею, что взял тебя тогда  в  аспирантуру,  -  сказал  Макс,
вытирая губы тыльной стороной ладони. - Как я жалею, что поверил в тебя,
ничтожество.
   Ты не ученый. Пошел вон.
   И,  не  дожидаясь,  пока  под  Базилем   разверзнется   земля,   Макс
развернулся и  двинулся  обратно.  Целый  день  улетел  псу  под  хвост,
ничтожество оказалось непоколебимым в своей слабости, Макс всегда  знал,
что не умеет убеждать. Они либо шли за ним,  либо  не  шли.  Базиль  был
тщеславен...  А  он,  Макс,  никогда  не  умел  разбираться  в  людях...
Приживала под брюхом науки! Ну ничего, в Питере-то Макс не разочаруется.
Двадцать три года, но  молодость  -  быстро  проходящий  недостаток,  уж
Питер-то не бросит Макса, даже если  Пандем  напишет  на  большом  листе
ватмана все ответы на все вопросы и повесит их перед  входом  в  Максову
лабораторию... Пусть так, в любом задачнике есть страница с  ответами...
Но полагать науку задачником?! Базиль - идиот. Путь к  ответу...  Темный
лабиринт, освещаемый  мыслью,  будто  фонариком.  Вопросы  неисчерпаемы,
Пандем  несовершенен...  Да,  несовершенен,  поэтому  он  существует.  В
несовершенстве своем Макс  подобен  Пандему,  а  Пандем  -  Максу...  За
полгода пройден путь, на который прежде  уходили  десятилетия...  Почему
Пандем не объявился раньше?!
   Машина - Пандемов  подарочек  на  универсальном  топливе  -  завелась
беззвучно и сразу.
   "Макс, погоди. Две минуты".
   - Чего тебе?
   "Во-первых, Элла стоит на крыльце. Во-вторых..."
   Макс оглянулся. Девочка-подросток (сколько ей теперь? Четырнадцать?
   Тринадцать?),  дочка  Базиля,  действительно  стояла  на  крыльце,  и
миловидная мордашка ее была бледнее мела.
   "Я же просил - отвлеки ее!"
   "Она не младенец, чтобы ее отвлекать".
   "Ну скажи, что я сожалею... Скажи что-нибудь за меня".
   "Погоди, Макс. Базиль сейчас придет".
   - Что-о?
   "Он решится секунд через тридцать. Подожди его. Полминуты  -  не  так
долго, правда?"
   - Максим Петрович? - слабым голоском спросила девочка от  калитки.  -
Может, вы бы... чаю?
   "Соглашайся, дурак".
   - Сам дурак, - шепотом сказал Макс.
   Тяжесть, много дней лежавшая у него на душе, покачнулась,  как  плохо
закрепленный мешок на спине вьючной лошади. Гнет, готовый свалиться.

***

   Сито пошарил руками, ругнулся  разбитым  ртом  и  не  очень  уверенно
поднялся на четвереньки. Зрение возвращалось медленно; прямо  перед  ним
был корявый ствол, о который его приложило  минуту  назад.  А  что  было
вокруг - трава, кусты, туман, - сливалось, будто на большой скорости.
   "Ты понял, кто тут хозяин?"
   Сито потрогал передние зубы. Подбородок был мокрый. Капало на рубаху.
   "Я вижу, понял не до конца".
   - Я понял, - прохрипел он, мотнул головой, роняя капли, снова потерял
равновесие и шлепнулся в прелую листву.
   "Ладно. На первое время будем считать, что  понял.  Сейчас  я  выведу
тебя на дорогу, там остановится машина, довезут тебя куда надо. Адрес  -
Овражная, семь.
   Скажешь, что пришел работать. Тебе дадут самосвал, сядешь за  баранку
и будешь пахать, шоферюга. Наказывать буду не то  что  взгляд  кривой  -
мысль кривую...
   Понял, сынок?"
   - Да, - Сито поднялся, держась за дерево.
   "И благодари, сука, что мордой твоей деревья пачкаю.  Тебе  бы  мозги
подкрутить - так нет же, обращаюсь с тобой, как с человеком... А  будешь
ли человеком, Леня Ситник?
   Сито задрал лицо к низкому пасмурному небу, выматерился,  покачнулся,
устоял.
   В голове был теперь смех - одобрительный, как показалось Ситу.

Глава 8

   - Как дела, дядя Борис? - спросила племяшка, голос  ее  в  телефонной
трубке слышался совсем не так, как в жизни. Бывают такие голоса - тихие,
бесцветные, неуверенные, но при  попадании  в  трубку  вдруг  обретающие
яркость и силу; племяшка спросила, как дела, и Борис Григорьевич ответил
по обыкновению:
   - Все хорошо, Лисенок. У меня все в порядке.
   Они поговорили еще три минуты и распрощались. Борис Григорьевич сунул
трубку в карман штормовки, переменил наживку и снова забросил спиннинг.
   Рыбалка была его многолетней... страстью? Может быть. Отдушиной.
   Поругавшись с женой, или с начальством, или просто  устав  до  потери
памяти на  ночном  дежурстве,  он  шел  сюда,  к  любимым  двум  вербам,
забрасывал спиннинг  на  "прикормленном"  месте,  ловил  и  слушал,  как
вытекает  усталость  из  тела,  из  памяти,  желтой  от   никотина,   из
трепанных-перетрепанных нервов.
   Здесь он учил сыновей, тогда еще маленьких,  таскать  красноперку  на
тесто.
   А на спиннинг брались лещи, иногда щурята. Борис Григорьевич  смотрел
на противоположный берег, на  ивы,  смыкающиеся  ветвями  с  собственным
отражением, и думал, какое было бы счастье, если бы на работу вообще  не
ходить, о завтрашнем дне не думать и только рыбачить себе да рыбачить.
   Сбылось. Он не думает о завтрашнем дне. Не ходит на работу. Читает по
восемь часов в день глянцевые учебники пищевой химии и биологии синтеза,
не понимает ничегошеньки во всех этих  новых  формулах,  чувствует  себя
тупым первоклассником и, отчаявшись, идет на рыбалку, и так  изо  дня  в
день вот уже почти год.
   ...Клюнуло. Теперь Борис Григорьевич осторожно  выбирал  напряженную,
дергающуюся "стальку", спиннинг гнулся, Борис Григорьевич сопел и  краем
глаза высматривал на земле подсаку. Азарт.  Он  все-таки  сохранился  от
прежних времен, может быть, потому, что такая  большая  рыба  попадается
редко, и, если продеть веревочку сквозь  жабры  и  пронести  улов  через
поселок на плече, дети будут бежать вслед,  взрослые  будут  уважительно
оборачиваться, дергать друг друга за рукава, показывать...
   Щука. Очень большая. Очумелый  удар  хвоста,  травинки,  прилипшие  к
блестящему  серому  боку.  Боже  мой,  щука,  а  запечь  в  фольге...  А
зафаршировать...
   Борис Григорьевич перевел дыхание. Рыба, надежно увязанная  в  сетке,
билась, сшибая метелочки травяных колосков, а рядом на  пригорке  стояли
две поджарых поселковых кошки и человек старше тридцати,  незнакомый,  в
джинсах, кедах и ветровке.
   - Поздравляю, - сказал человек. - Улов.
   - Улов, - согласился Борис Григорьевич. И выжидательно замолчал.
   - Я вас искал, Борис  Григорьевич,  -  сказал  незнакомец.  -  Соседи
сказали, что вы на рыбалке.
   - Пандем  сказал,  что  я  на  рыбалке,  -  суховато  поправил  Борис
Григорьевич.
   Незнакомец кивнул:
   - Пандем тоже.
   Борис Григорьевич задумчиво вытер руки о штаны. Пандем  считает,  что
незнакомец имеет право отрывать его от интимнейшего занятия,  а  Пандем,
надо признать, деликатен. Значит...
   - Я знал, что вы приедете, - он снял катушку со спиннинга.  -  Вы  из
этих... из представителей Пандема на земле?
   - Вряд  ли  Пандем  нуждается  в  представителях,  -  гладко  ответил
незнакомец.
   Борис Григорьевич хмыкнул.
   - Меня зовут Ким Каманин, - сказал визитер. -  Я  хирург,  работал  в
клинике имени Попова, если это вам о чем-нибудь говорит.
   - Говорит, - медленно отозвался Борис Григорьевич.
   - Ну так вот, - Каманин развел руками. - У нас с вами сходные... - он
запнулся, будто подбирая слово, - ...проблемы.
   - Вы младше меня раза в два, - сказал Борис  Григорьевич.  -  Из  вас
выйдет замечательный пищевик-технолог. Или учитель физкультуры. Или  еще
кто-то... Вы действительно думаете, что вы - вы  -  можете  сказать  мне
что-то, чего еще не удосужился сказать Пандем?!
   - Человек говорит с человеком, - пробормотал Каманин и  посмотрел  на
свои пыльные кеды. - Видите ли... Я был  одним  из  тех,  с  кем  Пандем
встречался... в человеческом обличье. Я считаю его своим  другом.  Может
быть, поэтому...
   Каманин замолчал.
   - Ладно, - сказал Борис Григорьевич без особой радости. - Идемте.
   ...У Каманина была машина,  поэтому  вместо  обычного  часа,  который
занимала дорога на велосипеде, они уложились в десять минут (и  это  при
том, что Каманин пропустил поворот,  и  пришлось  разворачиваться).  Дом
стоял незапертый, Пират приподнял голову и сказал  "гав"  -  равнодушно,
для приличия.
   - Один живу, - сказал Борис  Григорьевич,  сгружая  велосипед.  -  За
бедлам - простите великодушно.
   И подумал: "Наверняка он все знает. От Пандема". О том,  что  старший
сын в Мексике, что дочь в Австралии, что жена в Канаде...  Жена  у  него
вообще-то строитель. Строителям теперь хорошо жить. Еще инженерам.
   - Чай будешь? - Борис Григорьевич  по  привычке  легко  переходил  на
"ты".
   - Спасибо, - сказал Каманин.
   Борис Григорьевич с сожалением посмотрел на щуку. Так никто в поселке
и не увидел; зафаршировать бы ее прямо сегодня, гостей позвать...
   - У меня есть фотоаппарат, - сказал Каманин.
   - Незачем, - сухо возразил  Борис  Григорьевич.  Поставил  чайник  на
плиту, снял с полки чашки.  Подумав,  вытащил  пачку  кильки  в  томате.
Нарезал хлеб-"кирпичик":
   - Скоро, говорят, и рыбу ловить нельзя будет?  Будем  синтезированную
есть, и свинину синтезированную, и говядину... Да?
   - Не думаю, чтобы нельзя, - негромко ответил Каманин.
   - А  Пандем  что  говорит?  -  Борис  Григорьевич  осторожно  отогнул
жестяную крышку с острыми, как щучьи зубы, краями, - А  вы  спросите,  -
отозвался Каманин еще тише. Борис Григорьевич вздохнул:
   - Не люблю я с ним разговаривать, Ким... как тебя по батюшке?
   - Просто Ким.
   - Так вот, просто Ким, не могу я с ним... вроде как с  собой  говорю.
Но сам себе такого ведь не наплету, если не сумасшедший.  Нет-нет  да  и
подумаю: все, старый дурак, допрыгался, шиза пришла...  Вот  так.  Плохо
мне с ним говорить, просто Ким. Вроде как в зеркало смотреть с  большого
бодуна. И противно, и страшно. Умом понимаешь:  вот  все  здоровые,  как
лошади, и живут по сто лет,  даже  те,  кому  помереть  бы  стоило.  Вот
невестка.моя на базаре стояла с утра до ночи, а тут вдруг вспомнила, что
она вроде как на  химика  училась...  И  еще  хорошо  -  бюрократии  нет
никакой, я же ее печенками ненавидел, эту заразу. Бюрократию, в  смысле,
а не невестку. А теперь ни одной бумажки: нужно тебе что-то, так сразу и
получаешь... Так что умом я, пожалуй, очень даже за Пандема. Людям надо,
чтобы за ними приглядывали. Не всем, конечно... Мне вот не  надо.  Да  и
страшно... против лома нет  приема,  как  говорится.  Вот  он  велит  не
убивать. И никто не убивает. А сказал бы  -  убивайте?  А  сказал  бы  -
постройте мне идола и на колешках перед ним  ползайте?  А  сказал  бы  -
принесите мне в жертву сына там или дочь?
   - Ну вы же ни от кого не требуете жертв, -  тихо  сказал  Каманин.  -
Почему вы думаете, что Пандем глупее или злее вас?
   Борис Григорьевич потер седеющие усы:
   - Себя-то я хорошо знаю. А кроме  того...  Таких,  как  я,  миллиарды
гуляют, вот сбреду я, предположим, с ума, так живо мозги вправят или там
запрут. А он другое дело. Слишком большая власть, и некому остановить...
   - Я тоже этого боялся, - подумав, пробормотал Каманин.
   - А теперь? Теперь перестал бояться?
   - Он мой друг, - Каманин вдруг улыбнулся. - Друг  может  сомневаться,
может быть не правым...
   Борис Григорьевич разложил  кильку  на  ломтики  хлеба  -  получились
бутерброды. Заварил чай. Пододвинул к Каманину  фарфоровую  сахарницу  с
одной отбитой ручкой:
   - Это опасное, дружочек Ким, заблуждение. Подружился огонь  с  еловой
веточкой...
   - Я ведь тоже не вчера родился, - Каманин вдруг стал  упрямым,  очень
упрямым. - Кое-как могу отличить брехню от правды... Кроме того,  Пандем
меня когда-то вытащил  из  очень  скверной...  переделки.  Тогда,  когда
смерть еще была.
   Борис  Григорьевич  улыбнулся.  Какая  чудная  оговорка;  этому  юнцу
кажется, что он бессмертен. Как будто смерть в девяносто  или  даже  сто
лет - не смерть вовсе...
   - ...Да я, собственно,  не  говорю,  что  Пандем  брешет,  боже  меня
упаси...
   Может, он действительно нас всех возлюбил. С чего возлюбил,  с  какой
такой радости - другой вопрос... Знаю, что ты  мне  скажешь,  устроитель
будущего.
   Скажешь, что я в депрессии, потому что потерял работу. Потому что все
мои годы, потраченные на то, чтобы научиться тому, что я умел, весь  мой
опыт, все, чего я стоил как врач... все  пошло  псу  под  хвост.  Что  я
больше не уважаемый человек, которого днем и ночью, в  любую  погоду  на
мотоцикл - и к больному. Грыжи, роды, пневмонии, палец косилкой отрезало
- все ко мне... Тебе не понять, сынок. Даже твоя клиника  Попова...  Там
свое. А деревенский врач - это статус, дружок. Это да... Так вот  теперь
я никто. Эти вот руки, - Борис Григорьевич смотрел на  свои  ладони,  на
толстые сильные пальцы с грязными ногтями, - эти руки... я  был  хороший
врач, сынка, вот не вру. Очень хороший. А теперь все. Садиться за  парту
рядом с молокососами, начинать с нуля -  не  могу,  не  хочу,  нет  сил.
Поэтому, мол, ною, поэтому жалуюсь, поэтому ищу во  всем  подвоха  и  не
разговариваю с Пандемом. Вот что ты мне  скажешь.  И  добавишь,  что  ты
пришел ко мне, глупому старику, на  помощь,  откроешь  глаза,  протянешь
руку, найдешь мне занятие... Так?
   - Нет, - сказал Каманин. - Нет... Понимаете, Борис Григорьевич.  Если
бы Пандем был таким, как вы о нем думаете, -  вы  давно  были  бы  самым
счастливым человеком на земле.
   Сделалось тихо. Хозяин и гость смотрели друг на друга.
   - То есть? - спросил наконец хозяин.
   - Он может  изменить  наше  сознание  незаметно  для  нас,  -  сказал
Каманин.  -  Постоянное  счастье.  Из  ничего.  Для  всех.  Спокойствие,
свобода, никакого сожаления, никаких сомнений, никакого страха...
   - Боже мой, - сказал Борис Григорьевич. Приподнялся было на  скамейке
и снова сел, рука привычно потянулась к груди, где давно уже  не  болело
сердце. - Это... угроза?
   - Нет, - тихо сказал Каманин. - Это довод.
   ...Было почти темно, когда они взялись разделывать щуку  под  большим
фонарем на крыльце. "Видно, что  хирург",  -  думал  Борис  Григорьевич,
глядя на каманинские руки.
   Сбежались соседские коты. Пират побрехивал на них без рвения. Коты не
боялись.
   Прогорали сосновые угли в яме.
   - Он растерян, - говорил Каманин. -  Ему  трудно.  Потому  что  лени,
трусости, жадности много тысячелетий, а Пандем - молод. Он не  всемогущ,
но он растет во всемогущество, чтобы никогда его не достигнуть.  Знаете,
как функция, которая стремится к бесконечности... А сейчас  ему  трудно,
потому что первая эйфория прошла, остались  миллионы  людей,  потерявших
профессию, остались тысячи властолюбцев, у которых отобрали власть, а  у
кого-то - и смысл жизни... Толпы суицидников на крышах, хотят  покончить
с собой, а Пандем не дает, и они его проклинают...  Я  говорил  с  одним
таким. Вчера.
   - А вы, значит, что-то вроде "Скорой  помощи",  -  пробормотал  Борис
Григорьевич, складывая в кастрюльку щучьи печень и плавники.
   - Да, я нашел себе работу, - помолчав, сказал Каманин. - Не  много-то
славы... А на свете так много тупых сволочей, не ценящих  ничего,  кроме
собственного брюха да полового органа... Пандем  уговаривает,  убеждает,
подкупает, кого-то заставляет... И будет дальше  убеждать,  уговаривать,
подкупать, кого-то заставлять... Хотя мог бы просто сказать:  работайте,
ребята, любите друг друга и будьте счастливы. И любили  бы,  и  были  бы
счастливы...
   Понимаете, о чем я?
   Каманин  повернул  голову,  и  при  свете  качающегося  фонаря  Борис
Григорьевич увидел, как блестят у него глаза.
   Под забором коты молча дрались за рыбьи потроха.
   - Неужели мы с вами  не  договоримся?  -  Каманин  вытер  мокрый  лоб
тыльной стороной ладони, но лаковое  пятнышко  щучьей  крови  все  равно
осталось. - Неужели нам с вами не интересно увидеть звезды... Счастливых
людей, любящих свою работу... Мир, где люди живут как  люди,  а  не  как
черви в грязи и кровище...
   Неужели ради этого мы не готовы жертвовать ничем, вообще ничем?
   Борис Григорьевич взял кувшин с водой и долго, долго лил ему на руки.
ОДИННАДЦАТЫЙ ГОД ПАНДЕМА

ПРОЛОГ

   К своим пятнадцати годам Зоя Антонова была хорошо воспитана.  Она  не
облизывала пальцы за столом, не перебивала старших и не разговаривала  с
Пандемом в общественных местах; последнее правило еще не было внесено  в
учебники хорошего тона, но Зоина мама считала, что привселюдно  говорить
с Пандемом все равно что выходить на улицу в пижаме.
   Пандему нравится, когда ты сосредоточена на общении с  ним,  говорила
мама.
   Когда ты не отвлекаешься на болтовню с одноклассниками,  не  ешь,  не
играешь и не смотришь в окно. Поэтому не обращайся к нему посреди  улицы
- если, конечно, он сам к тебе не обратится.
   Когда Зоя была помладше, у нее как-то не очень  получалось  следовать
маминому совету. Ей то и дело хотелось о  чем-нибудь  спросить  Пандема,
или  попросить,  или  посоветоваться;  позавчера,  в   воскресенье,   ей
исполнилось пятнадцать, и, ложась после вечеринки спать,  она  пообещала
себе начать новую, взрослую жизнь. Сегодня с утра был вторник.
   После завтрака Зоя закрыла  за  собой  дверь  маленькой  комнатки,  в
которой раньше была папина фотолаборатория, а  еще  раньше  -  кладовка.
Теперь здесь стояло большое кресло,  а  напротив,  на  узкой  подставке,
плоский монитор от старого компьютера; Зоя заперлась изнутри, уселась  в
кресло и провела пальцем по монитору.
   На экране вспыхнула ярка  точка,  быстро  приблизилась,  вырастая,  и
превратилась в улыбающееся лицо.
   - Привет, Зоя, - сказал Пандем.
   - Привет, - сказала Зоя шепотом. -  А...  скажи,  пожалуйста,  у  нас
сегодня будет контрольная?
   Пандем улыбнулся шире. Он прекрасно знал, что Зоя  не  о  том  хотела
спросить. Но молчал, давая ей возможность решиться.
   - Нет. Контрольная будет или завтра, или в  пятницу,  Ирина  Марковна
еще не решила.
   - А, - сказала Зоя. - Вот оно что...
   И замолчала.
   Пандем глядел хорошо. Зое нравилось смотреть ему в глаза;  она  могла
бы часами сидеть вот так без слов, но время-то  шло  к  школе,  а  кроме
того, сегодня у нее было дело, важное дело, и надо было решаться.
   -  Ну,  вот  так,  короче,  -  сказала  Зоя,   предоставляя   Пандему
возможность самому сформулировать ее просьбу.
   Пандем  вздохнул  -  совсем  как  Зоин  папа,  которому  предстоит  в
чем-нибудь ей отказать:
   - Как ты это себе представляешь? Я ведь не  могу  заставить  его.  Не
могу внушить ему... сама понимаешь что. Я могу только посоветовать тебе,
что надеть, о чем говорить...
   - Это само собой, - сказал Зоя, и голос ее  дрогнул.  -  Понимаешь...
Тебе ли не знать... Я очень люблю его. Это не шутки. Я очень-очень люблю
его. Я хочу выйти за него замуж. Мне больше никто не нужен.  Это  вопрос
жизни и смерти.
   - Вопрос чего? - мягко переспросил Пандем. Зоя махнула рукой:
   - Ты понимаешь! Ты все понимаешь,  не  притворяйся...  Я  сделаю  его
счастливым. Послушай,  ты  ведь  сам  говорил,  что  я  подхожу  ему  по
темпераменту...
   По всему. Пандем, я очень хочу, чтобы и он  тоже...  Чтобы  он  меня,
ну... Если ты меня любишь - помоги мне! Чего тебе стоит!
   - Зоинька, - медленно сказал Пандем. - Я помогу  тебе  ровно  до  той
черты, где начнется воля самого Шурки. Понимаешь?
   - Хорошо, - отозвалась она, помолчав.  -  Так  что,  ты  сказал,  мне
надеть?
   Шура Тамилов был старше Зои  на  полтора  года  и  учился  в  недавно
построенной математической школе. Педагогический лицей,  где  занималась
Зоя, стоял напротив, и двор у "математиков" и "педагогов" был общий.
   Когда Зоя вошла в ворота, Шурка - в шортах и белой тенниске  -  стоял
под баскетбольным кольцом, вертел в  руках  мяч  и  -  в  этом  не  было
никакого сомнения - разговаривал с Пандемом. Зоя замедлила шаг; волнение
было, как  стая  горячих  ледяных  иголочек.  Ее  мама  не  одобрила  бы
Шуркиного занятия, но Зое подумалось: может быть, именно  сейчас  Пандем
говорит ему что-то важное для их с Зоей будущего...
   - Привет, - сказала она, ост