реть? Если  это  касается
меня, только меня, если это никого больше не ущемляет?
   Камера отъехала назад, рядом с парнем обнаружился Алекс;  обернувшись
к зрителям, он медленно снял темные очки, посмотрел  прямо  в  камеру  -
пристально и немного устало:.
   - Сейчас вы можете задать этот вопрос Пандему. Каждый  из  вас  может
спросить - почему Данилу нельзя уйти из жизни, если это только его дело.
Только его, взрослого дееспособного человека. Мы ждем  ваших  звонков  -
что ответил вам Пандем? Что вы сами думаете по этому поводу?
   Алекс нажал  на  "стоп".  Запись  была  двухлетней  давности;  дальше
действительно следовали звонки, какая-то женщина спрашивала, есть  ли  у
Данила родственники, где  его  родители,  где  его  друзья...  Но  Алекс
серьезно готовил программу  -  из  нескольких  несостоявшихся  самоубийц
выбрал  Данила  именно  потому,  что  родители   его   умерли,   близких
родственников не было  и  друзей  не  предполагалось.  Какая-то  девушка
обругала Данила козлом, инфан-тилом и  бездарностью.  Какой-то  старичок
рекомендовал  парню  жить  дальше,  а  там,  глядишь,  и  вкус  к  жизни
проснется; среди  этих  пресных  звонков  -  половы  и  шняги  -  иногда
проблескивало подобие интеллекта: кто-то  произнес  слово  "необратимо",
кто-то рассуждал о сакральной сущности жизни, об  абсолютных  ценностях,
которые скрепляют общество, и что  общественные  ценности  всегда  стоят
выше личных, и так далее, ля-ля, тополя.
   Для новой  программы  потребуется  только  начало.  Первые  несколько
вопросов, и вот это: "Да, это мое сокровенное право... Я не  понимаю,  с
какой радости мне смотреть это скучное кино еше шестьдесят лет... Это  в
лучшем случае! А то и семьдесят! Черт, мне не надо никакой эвтаназии,  я
хочу  спокойно  полетать  с  крыши!  Никто  не  отвечает  за   меня,   я
совершеннолетний, какого черта эта тварь мною помыкает?!"
   Тут будет перебивка... И новый материал. Позавчерашний.
   Данил - он отпустил бороду и казался  старше  своих  лет  -  выглядел
теперь смущенно и неуверенно; создавалось впечатление, что визит  Алекса
с камерой (а съемочная группа  подловила  парня  прямо  возле  института
экосистем, где  Данил,  по  агентурным  сведениям,  уже  год  проучился)
оказался для него событием если  не  постыдным,  то,  по  крайней  мере,
нежелательным.
   - Нет, - говорил он, пряча глаза. - Теперь я не  хочу...  Я  не  хочу
говорить об этом. Была какая-то дурость, сам не понимаю. Нет, я не  хочу
об этом говорить, я живу, мне нравится жить... Вот и все, я должен идти!
   И, буквально оттолкнув Алекса, Данил  устремляется  прочь,  и  камера
провожает его до самых дверей института.
   Алекс оборачивается к зрителям. Губы его плотно сжаты.
   - Это называется - модификация  поведения,  -  мягко  говорит  Алекс,
глядя камере в зрачок, зрителям в глаза. - Его  спокойная,  выстраданная
позиция теперь представляется ему наваждением, а всякий разговор на  "ту
самую" тему вызывает тревогу и стыд.  Данил  Алефьев  был  модифицирован
Пандемом, загляните  внутри  себя  и  спросите  -  себя,  Пандема  -  не
случилось ли подобного  с  вами?  Не  марионетка  ли  вы  на  Пандемовых
ниточках?
   Тогда,  стоя  перед  камерой  и  ловя  на  себе  недоуменные  взгляды
проходивших мимо студентов, Алекс ждал - всеми потрохами, -  что  Пандем
хотя бы возмутится.
   Подаст хоть знак.  Намекнет  хотя  бы  на  неэтичность  программы  по
отношению к Данилу... Ничего подобного не произошло.
   Он просто хорошо владеет собой,  подумал  Алекс  теперь,  прислоняясь
спиной к кирпичной стене своего убежища. Даже если я случайно  попаду  в
цель - он не подаст виду. Господи, неважно, был ли этот  дурак  Данил  в
самом деле  модифицирован;  важно,  чтобы  в  это  поверили.  Пусть  они
перестанут  верить  Пандему,  Пусть  они  все  захотят...  захотят  быть
людьми... с правом убивать сволочей и убиваться самим...
   Убивать сволочей. Ладно, сюжет с самоубийцей получился аморфный,  его
можно пустить, как приложение...
   А вот  основной  сюжет  -  про  родственников  тех  пятерых  погибших
таксистов, и про бандита, который вернулся из тюрьмы. Фотографии - очень
хорошие, жуткие фотографии, которые чудом  удалось  добыть  в  архиве...
Суд... Приговор... И - вот он, красавец, идет себе  по  улице,  кажется,
веселый... Несет яблочки в сумке, не видит камеры... Снова фотографии...
Давние  снимки  -  молодые  ребята  обнимают  жен,  улыбаются...   Снова
отрезанные головы на оперативных снимках...  Лица  детей...  А  вот  это
хорошо. Хорошо, черт возьми.
   Алекс вытащил пачку сигарет. Он бросил курить за  год  до  пришествия
Пандема, а потом опять закурил - назло, но разве  сравнить  тот  эффект,
который оказывали на  него  сигареты  прежде,  с  этим  детским  дымком,
который  по  воле  Пандема  приходилось  высасывать   из   наикрепчайших
папирос?!
   "Не завирайся. Вкус точно такой же".
   Алекс хмыкнул.
   "Как ты думаешь, что почувствуют дети погибших, когда увидят  твое...
творчество?"
   Алекс замер. Достал? Не достал? Неужели зацепил-таки?
   "Знаешь, на кого ты похож? На огородника,  который  гоняет  с  грядки
птиц, топчась по росткам.  Тебе  совсем  не  хочется  подумать  об  этих
людях?"
   Уси-пуси...
   - Этого мужика надо убить, Пан.  Его  надо  убить.  Позволь  мне  это
сделать - или сделай сам.
   "Что, мертвый он лучше осознает свою вину?"
   - Мне нет дела до его вины. Он убивал ради денег и  удовольствия.  Он
должен быть мертв, в крайнем случае - сидеть на каторге... да, он должен
сидеть, или ты, Пан, - его сообщник. Я так и откомментирую в  программе.
Жди.
   "С чего ты взял, что он не наказан?"
   - С того, что он жив и на свободе.
   "Хочешь эксперимент?"
   Что-то новенькое. Что-то настолько  новенькое,  что  от  предвкушения
холодеет кровь. Неужели все-таки?.. Впервые за столько лет -  он  достал
Пандема?
   "С твоего согласия... Ложись спать - во сне увидишь сюжет  про  этого
экс-бандита. Строго между нами. Хорошо?"

Глава 12

   Дарья Никитична Олененко возвращалась  домой  от  девяностопятилетней
родственницы. Машина шла на автопилоте, Даша сидела, прижавшись затылком
к высокой спинке водительского кресла,  и  смотрела  на  россыпь  огней,
проявлявшихся то справа от трассы, то слева, то внизу, то вверху.
   Прежде они навещали Светлану Титовну по очереди - Даша, ее муж Костя,
иногда Костина сестра Арина с мужем Кимом Каманиным;  теперь  Костя  был
слишком занят, Арина была слишком занята, о ее муже Киме вообще речи  не
шло, и единственным человеком, не обремененным ни чрезмерной работой, ни
напряженной учебой оказалась Даша.
   Дашина бабушка умерла  давно,  еще  до  появления  Пандема;  Светлана
Титовна приходилась покойной бабушке теткой. Ей посчастливилось пережить
племянницу  почти  на  двадцать  лет:  теперь  она  понемногу  дряхлела,
погружалась в воспоминания, переходила в лучший  мир,  оставляя  в  этом
мире угасающее тело.
   Пандем был ее лучшим другом и собеседником, но Даша считала,  что  не
навещать старую родственницу нельзя. Дважды в неделю, как штык.
   Дорога занимала почти полдня. Светлана Титовна отказывалась переехать
из дома, в котором прожила жизнь, и Пандем считал, что она имеет на  это
право.
   Прежде, когда родственницу навещали  по  очереди,  все  было  не  так
сложно. А теперь Даша чувствовала, что устает.
   "Поспи в машине".
   Даша отрицательно покачала головой. Лучше дотерпеть до дома  и  сразу
лечь в постель.
   Как там Иванка? Уже легла или нет? Или еще не вернулась домой?
   Самостоятельная особа в свои одиннадцать лет, они  все  теперь  такие
самостоятельные... "Мама, ну чего ты волнуешься? Что со мной  сделается,
а? Это раньше у вас были всякие ужасы с  простуженными  детьми,  которые
утонули, когда их задавила машина. Уроки сделала, не волнуйся. Да, мы  с
ребятами играем в казаки-разбойники... С кем? Да какая тебе разница,  ты
все равно их не знаешь...
   Познакомить? Ты что, будешь играть с ними в казаки-разбойники?!"
   - Пандем! Она спит?
   "Укладывается".
   - Что значит укладывается? Зубы чистит?
   "Снимает ботинки в прихожей".
   - Да который же час?! Почему ты ее раньше не отправил домой?
   "Потому что завтра воскресенье. Она утром выспится".
   - Ты ей потакаешь!
   "Не злись".
   ...Иванка смеялась; Даша улыбалась в ответ, чувствуя себя глупо.  Она
мать.
   Она хорошая мать. Это ее родной ребенок. Единственный, между прочим.
   Ее представление о том, что такое "хорошая мать", много лет сидело на
ней, как скафандр. Костя знал, что она хорошая  мать.  Все  родственники
знали, что она хорошая мать.  Еще  до  Иванкиного  рождения  она  читала
книги, учившие ее  быть  Хорошей  Матерью,  и  каждый  уголок  ее  чисто
прибранного, уютного, приспособленного для жизни дома знал,  что  она  -
Мать. Хозяйка. Жена.
   Она знает свой долг - по отношению к  ребенку,  к  мужу,  к  Светлане
Титовне.
   Пусть старуха витает в своих облаках - Даша будет навещать ее  дважды
в неделю.
   Привозить   гостинцы,   спрашивать   о   самочувствии,   рассказывать
новости...
   Усталость. Боже, как она устала. Костя  со  своими  командировками...
Ему все равно, ему всегда на все плевать... Иванка, не  желающая  ничего
слушать...
   Вернее, слушающая только Пандема... И еще Светлана Титовна, скорее бы
она уже умерла, проклятая обуза...
   Даша вздрогнула и открыла глаза. Машина шла ровно, как по воде, огней
вокруг стало больше - приближался центр.
   О чем она только что подумала?! Она подумала  -  хорошо  бы  Светлана
Титовна...
   Господи! Ведь она, Даша, - порядочный человек! Как она могла...
   Если бы никто не слышал. Мало  ли  что  взбредет  в  голову  уставшей
женщине.
   Подумала и забыла, ведь она единственная, кто  не  оставил  старушку,
кто навешает ее дважды в неделю, хотя дорога в один конец занимает почти
полдня...
   Она хлопнула по панели, приказывая машине остановиться у обочины. Бег
огоньков замедлился; скорость вытекала  из  каплеобразного  пластикового
автомобиля, и только сейчас Даша осознала, какой она была,  эта  бешеная
скорость.
   Она вышла, не прикрыв за собой дверцы. Под ногами была трава,  витые,
слабо подсвеченные  лесенки  вели  вниз,  с  автострады;  Даша  села  на
ступеньку и обхватила голову руками.
   Она пожелала ей смерти!
   И Пандем слышал ее.
   Что, что Пандем теперь о ней подумает?! Она  ведь  сама  от  себя  не
ждала...
   Мог ли он ждать от нее... Позор, ужас...
   "Дашенька, что с тобой? Это всего лишь глупая  мысль,  она  прошла  и
ушла, как будто и не было..."
   Он еще успокаивает ее.
   Лицемер.

***

   Иванка Олененко играла с ребятами в "Крепости и замки". Сейчас они  с
Симоном лежали в траве, желая сплющиться как лепешки, а рядом  шарили  с
фонарями братья Михайловы.
   Симона им не найти. Симон сливается с ночью и нарочно нацепил  черные
очки, чтобы блеск белков - а белые у него только белки и зубы -  его  не
выдал. Кроме того, Симон,  в  отличие  от  Иванки,  умеет  передвигаться
бесшумно, в его роду поколения охотников,  вдвойне  стыдно  проигрывать,
имея в команде Симона...
   Иванка повернула голову. Симон смотрел на нее - во всяком случае, она
угадывала его взгляд из-под черных стекол; она повела глазами, показывая
в  сторону  братьев  Михайловых.  Он  кивнул  -  она  опять-таки  скорее
догадалась об этом, нежели увидела.
   - ...Стой! Стой, кому говорят! В какой-то момент ей  вдруг  сделалось
по-настоящему страшно. Ужас преследуемого, которому на  пятки  наступает
погоня. Что-то первобытное, засевшее в генах: беги! Беги!..
   ...А потом они все вместе - "друзья" и "враги" -  сидели  кружком  на
балконе замка, курили, мальчишки пили  пиво,  и  им  казалось,  что  они
пьянеют. В центре кружка горел светильник на стальной треноге; Симон был
преисполнен радости, радость распирала его, как теплый воздух  распирает
шелковые бока воздушного шара.
   Симон с родителями приехал три года назад.  Говорил  уже  практически
без акцента -  сказался  лингвокурс  при  универе.  Сейчас  Симону  было
тринадцать;  когда  пришел  Пандем,  он  жил  в  африканской  деревушке,
наполовину смытой с лица земли желтым жадным наводнением. Его  братья  и
сестры, родные и двоюродные, многочисленные дядья, тетки и бабки гибли с
голоду, тонули в размытой глине; его родители были на  грани  смерти,  и
сам трехлетний Симон сидел на соломе с раздувшимся от голода животом...
   - Ты домой не хочешь, Симон? Туда ?
   - Очень хочу. Очень. Через полгодика поедем. Так Пандем говорит.
   Тем временем  Пандем  уже  дважды  намекал  Иванке,  что  пора  бы  в
постельку.
   Иванка ныла и выпрашивала по "две минутки"; слишком хорошо  было  вот
так сидеть и ощущать себя героиней, ведь  главным  в  сегодняшней  битве
стали, конечно же, Иванкин финт и Симонов прорыв...
   Братья Михайловы поначалу чувствовали себя обманутыми и  проигравшими
- но вечер продолжался, они забыли обиду  и  принялись  хвастаться,  как
обычно.
   - А как я его! -  выкрикивал  Лешка  Михайлов,  размахивая  дымящейся
сигаретой. - А он от меня... А я его!
   "Все, Иванна. Полдвенадцатого. Подъем".
   И сразу же поднялся Симон:
   - Пока, ребята... Надо.
   Прочие засобирались тоже - некоторые даже испуганно,  видимо,  Пандем
перестал с ними миндальничать; Иванка забросила за плечи рюкзак и  вышла
из замка под звезды, и сразу же за ней вышел Лешка Михайлов.
   - Я тебя провожу? - полувопрос-полуутверждение.
   - Зачем? - искренне удивилась Иванка. - Тебе  же  в  другую  сторону.
Пандем заругается.
   - Не заругается, - тихо сказал Лешка. - Пошли...  А  то  вдруг  ты  в
канаву упадешь.
   Иванка засмеялась. "Пандем, он дурак?"
   "Что ты обижаешь человека?  Хочет  пройтись  перед  сном,  тебе  что,
жалко?"
   - Ну ладно, - сказала она удивленно.
   Уже дома, в прихожей, она села на  тумбочку,  чтобы  стянуть  грязные
ботинки - и вдруг замерла, глядя в темный потолок.
   - Он в меня влюблен, что ли?
   "Нет. Ему просто приятно с тобой пройтись".
   - А почему?
   "Потому что ты здорово придумала эту  обманку,  с  Симоном.  Он  тебя
зауважал".
   - А раньше он меня не уважал, что ли?
   "Подумай головой. Ему четырнадцать лет, а  тебе  нет  двенадцати.  Он
считал тебя малявкой".
   - Ах во-от ка-ак...
   "Ну конечно. Теперь-то он так не считает".
   Иванка улыбалась, глядя в потолок, забыв о ботинке и о сырых  штанах,
которые надо немедленно снять.
   - Пандем... А можно я не буду сейчас спать,  а  порисую  немножко?  У
меня вроде вдохновение прорезалось... А?
   "Твоя мама считает, что я тебе потакаю".
   - А ты скажи ей, что я уже сплю.
   "Знаешь, что бывает с врунами?"
   - Что?
   "Шутки окончены, Иванна. Марш под душ - и в постель".

***

   Костя Олененко сидел за низким столиком в ворсистой мягкой  комнатке.
Все здесь было ворсистым и мягким: ковер, занавески, широкая постель; на
бархатной скатерти нежно-персикового цвета стояли полные влаги бокалы, и
от  фигурно  разрезанных  фруктов  поднимался  соответствующий   моменту
аромат.
   После появления Пандема Костя не изменял жене почти три  года  -  три
долгих мучительных года, полных стыда и  сомнений.  Все  решилось  после
встречи с Агатой - той самой, что  сидела  сейчас  напротив,  пожевывала
комочек смолы из оранжевого пакета (оранжевый цвет на пачках  сигарет  и
блоках  жвачки  предупреждал  о  возможном  наркотическом  действии)   и
блаженно щурилась на огонек ароматической свечи.
   Десять   лет   назад   Агата   была   обыкновенной   семнадцатилетней
проституткой. Ее звали Зойка, и она была  уверена,  что  только  тяжелая
жизнь и необходимость кормить себя привели ее в это ужасное место  -  на
панель.
   Тогда Костя не был с ней знаком. Тогда у него  была  Мышка,  милейшая
девочка-студентка, к которой он ездил в общежитие, пока жена думала, что
он перегоняет машины, или находится  в  деловой  командировке,  или  еще
что-то.
   Пришел Пандем,  и  необходимость  зарабатывать  на  жизнь  древнейшим
способом  отпала.  Зойка-Агата  поступила  в   какой-то   техникум,   но
творческая учеба на благо человечества  перестала  занимать  ее  уже  на
вторую   неделю.    Она    пыталась    стать    танцовщицей,    певицей,
воспитательницей, наездницей, фотографом, модельершей; все занятия скоро
надоедали ей, и с  неожиданной  тоской  вспоминались  те  дни,  когда  в
коротенькой юбчонке и высоких сапогах она стояла на  обочине  оживленной
трассы, ледяной ветер прохватывал ее сквозь колготки-"сеточку" до самого
нутра, а впереди была неизвестность: заплатят - не заплатят,  изобьют  -
не изобьют...
   Тогда Костя тоже не был с ней знаком. В его  жизни  наступила  унылая
"послепандемная" пора - физическая близость с женой была "обязанностью",
хотя и "супружеской", а увязаться вслед за лихой длинноногой девочкой на
улице на позволял стыд. Костя стеснялся Пандема!
   Как может он изменить жене в чужом присутствии? Пусть бесплотном - но
оттого не менее явном, вездесущем? И как потом он вернется домой, станет
врать жене, а Пандем в это время будет слушать - и молчать? Его молчание
будет, как крышка канализационного люка  на  плечах,  Костины  нервы  не
выдержат, он во всем признается Даше... А Даша...
   Тем временем Зойка-Агата встретила  старую  приятельницу,  с  которой
вместе когда-то мерзли на обочине кольцевой. Приятельница была  свежа  и
довольна жизнью; за те несколько лет, что они не виделись,  приятельница
, выучилась играть на лютне и  петь,  танцевать  этнографические  танцы,
составлять букеты, сервировать стол, вязать языком морские  узлы,  вести
утонченные беседы, и еще много чему выучилась. Теперь  она  работала  на
дому, привечала чистых и вежливых клиентов, творчески трудилась на благо
человечества и была совершенно довольна жизнью.
   - А Пандем?! - спросила потрясенная  Зойка.  Приятельница  улыбнулась
так таинственно, что Зойка ей снова позавидовала:
   - А Пандем... Ты знаешь, это даже в  кайф.  Это  ренессанс  какой-то,
честное слово.
   Зойка поразилась, как много новых слов знает ее бывшая  подруга,  еще
не так давно изъяснявшаяся исключительно бытовым-матерным.
   Эта встреча изменила ее судьбу. Спустя несколько месяцев у  нее  тоже
была ворсистая и мягкая комната, и визиты  первых  клиентов  научили  ее
слову  "ренессанс".  Все,  что  происходило  на  огромной  кровати   под
балдахином, происходило теперь как бы публично - Пандем наблюдал за ней,
Пандем видел ее изнутри и снаружи, и  одна  эта  мысль  делала  ощущения
стократ острее.
   Вот тогда-то Костя с ней и познакомился. Она убедила его, что то, что
он считает изменой, на самом деле никакой изменой не является.  Что  это
игра, всего лишь игра, на которую  имеет  право  любой  мужчина  -  и  в
особенности  Костя,  натура  артистичная   и   темпераментная.   И   они
действительно играли: все эти разговоры за  круглым  столиком,  все  эти
жесты, взгляды, полунамеки не позволяли ему расслабиться ни  на  минуту.
Всякий  раз  ему  приходилось  завоевывать  ее  заново,  всякий  раз  он
выматывался, угадывая правила новой игры, и тем  слаще  оказывался  вкус
победы.
   Он бросал ее. И снова возвращался. И  снова  бросал,  клялся  себе  и
Пандему, что больше никогда-никогда...
   Она не скрывала, что у нее бывают и другие гости. Костя прощал.
   - Я люблю Дашу! - доказывал он Пандему, запершись в ванной  и  пустив
воду.
   - Я не могу ее бросить! У меня ребенок... Не говори  им,  пожалуйста,
Дашка... не поймет. Иванка... Ты разрушишь семью. Я люблю  их,  Агата  -
это совсем другое...
   Если ты был мужиком - ты бы понял меня!
   - Вопрос в том, как на это посмотреть, - бормотал он в той же  ванной
некоторое время спустя. - Это пережитки дремучего представления  о  том,
как и с  кем  надо  жить  мужчине.  Почему  я  должен  чувствовать  себя
виноватым? Что, Дашке плохо? Ей хорошо, я ее люблю, она это знает.  Лишь
бы она не узнала...
   "Она узнает рано