шину. Тебя подвезут до Центра Развития, ты пойдешь туда  и
запишешься в технический колледж. Тебе дадут форму и направление, в семь
ноль-ноль новолет стартует, ты будешь учиться и работать  на  той  самой
станции, где тренируется Крис. Давай,  парень,  поднимай  свою  задницу,
иди, я сам поговорю с твоим отцом..."
   Джо посидел еще немного. Потом встал  на  четвереньки  и  вытащил  из
кармана монету. Подбросил (монета сверкнула на солнце), поймал и  накрыл
накрыл ладонью.
   - Если орел - еду, если решка - иди ты в задницу, Пандем...
   Во все еще узком и темном сознании Зануды Джо не нашлось мысли о том,
что Пандем может управлять полетом монетки.

***

   - Когда ты вернешься? - спросила жена.
   - В четыре, - ответил Артур. - Или, может быть, чуть позже.
   - Счастливо, - сказала жена, и Артур захлопнул дверцу.
   - Поехали, - нетерпеливо сказала дочь. - Я на моделирование опоздаю.
   - На что?
   - На техномоделирование...
   Артур промолчал.
   Машина ждала под навесом чуть в стороне от дома.  Артур  по  привычке
запирал ее, хоть и знал, что кража невозможна. Никто не разобьет  стекло
и не вытащит приемник, как это дважды случалось  с  ним  прежде.  Теперь
никто не крадет, никто не убивает и никого не судят. А все  делают  вид,
что ничего особенного, все живут по накатанной колее; вот и он пять  раз
в неделю ездит в контору, просматривает счета и отчеты, составляет сметы
и подает их на утверждение, и делает все, что делал прежде, хотя  это  и
потеряло свой смысл. Или почти потеряло.
   Контора наполовину  опустела.  Клерки,  секретарши  и  даже  уборщицы
разбежались - кто на курсы актрис, кто на курсы  экскурсоводов,  кто  на
стажировку по рисованию. Шеф по-прежнему  сидел  в  своем  кабинете,  он
похудел, подтянулся и  начал  курить  сигары,  которых  прежде  себе  не
позволял. Шеф не решался покинуть свое кресло  -  пока  не  решался,  но
Артур уже не раз видел у него на столе кипы "проспектов  будущего"...  И
что за интерес шефу управлять призрачной конторой, что  ему  за  радость
повелевать Артуром?
   Дорога была загружена, но настоящих пробок Артур давно уже не помнил.
   Перед  школой  он  притормозил,  дочка  выскочила,  махнула  рукой  и
припустила ко входу, где толпились - много смеялись, беззаботно болтали,
радовались  новому  дню  -  десятки  парней  и  девчонок  от  десяти  до
семнадцати...
   Артур понял, что завидует дочери.
   Поток машин  был  плотным,  но  Артура  пропустили,  легко  позволили
сделать левый поворот, и минуту спустя он стал каплей спокойной речки, в
которой нет-нет да и мелькали эти самые новые машины - на новом топливе,
бесшумные, как призраки.
   Когда шеф уйдет куда-нибудь... Ну, скажем, начальником  какого-нибудь
автоматизированного химического  цеха...  Он  хороший  руководитель,  он
может повелевать-хоть эксплуатационной конторой, хоть оперным театром...
Артур займет его кресло. Неважно, что он  будет  делать  каждый  день  -
важно каждый день уходить на работу, целовать жену, подвозить дочь...
   Мысль о том, какая длинная и безрадостная предстоит жизнь, всякий раз
доводила Артура до отчаяния.
   Пандем был его проклятием. Пандем знал его тайну.
   Много лет - с самого детства - внутри Артура жил сокровенный  мир,  в
который не было доступа никому.  Только  внутри  этого  мира  Артур  был
настоящим.
   Миром в мире. Страной в стране.  Он  сочинял  стихи,  но  никогда  не
записывал их.
   Он гулял в грозу, запрокидывал  голову,  чуть  презрительно  улыбаясь
белому узору небесных вен. Он слышал, как растет трава. Он  запирался  в
ванной, раздевался донага и проживал жизнь за жизнью, а мать -  она  уже
тогда ничего не понимала - стучала в дверь и требовала открыть...
   Он влюбился, когда ему было тринадцать. Она ездила на велосипеде.  Он
захотел ввести ее в свой мир, но она не поняла.
   Он хотел покончить с собой, но догадался, что это глупо. Что  она  не
стоит гибели той прекрасной страны, о которой не имеет понятия,  которую
не желает увидеть; тогда он жил на окраине большого лесопарка, летом там
было людно и пахло шашлыками, а поздней осенью парк был пуст и темен,  и
однажды там нашли какого-то пьяницу,  которого  задушили  и  ограбили  и
присыпали листвой на дне небольшого овражка...
   Этот мертвый человек не давал Артуру покоя. Он воображал, как  торчат
из-под листвы ноги в старых ботинках -  шнурки  завязаны  мертвецом  еще
тогда, когда он был жив... Он вставал каждое утро в  шесть  -  было  еще
темно - и вел старого  эрдельтерьера  Джафара  на  прогулку  в  парк,  и
подолгу стоял на том месте, где нашли тело.
   Однажды девочка, из-за которой он помышлял о  самоубийстве,  каталась
на своем велосипеде по краю лесопарка. Это было ранней весной. Снег  уже
сошел.
   А потом она куда-то пропала. Утром родители позвонили в милицию.
   Артур встал, как всегда, в шесть. Все было как всегда, за исключением
того, что в ту ночь он вообще не спал.
   Джафар скулил, просился на прогулку. Артур намотал на руку поводок  и
пошел - нет, сперва он прогулялся по краю лесопарка, потом  прошелся  по
пустынной центральной аллее и только потом свернул к овражку.
   Джафар, конечно, отыскал ее и поднял лай. Артур так и повторял  потом
на допросах в милиции: собака нашла ее первой. Мы всегда гуляем в  парке
с собакой.
   С половины седьмого до семи.
   Он  прожил  тогда  самый  наполненный,   самый   мучительный,   самый
счастливый день в своей жизни. Мир внутри его полнился весной.
   Он закончил школу почти  на  "отлично"  и  поступил  в  экономический
институт, и познакомился со многими разными девушками,  и  встречался  с
ними - с кем месяц, а с кем и год. Они были милы, но ни одна из  них  не
могла подарить ему и тени того счастья,  которое  он  испытал  тогда  на
сырой весенней земле, где распускались подснежники и где она, наконец-то
поняв все про него, сделалась восхитительно покорной...
   Так он жил, уже почти смирившись с тем, что ничего великого больше  в
жизни  не  будет,  когда  однажды  летом   увидел   из   окна   автобуса
девушку-велосипедистку  с  легким  рюкзачком  за  плечами,  в  сиреневых
облегающих штанишках и синей футболке с большим  вырезом.  Девушке  было
лет шестнадцать, она обогнала автобус, пока тот стоял  на  остановке,  а
потом автобус обогнал ее; Артур  страшно  боялся,  что  она  свернет  на
перекрестке, но она не свернула. А на следующей  остановке  он  окликнул
ее, и она остановилась, потому что Артур  был  недурен  собой  и  очень,
очень обаятелен...
   Потрясение его было даже сильнее, чем  тогда  в  первый  раз.  Внутри
своего мира он парил над горами, видел себя справедливым  и  милосердным
государем, и ее ужас - уже потом, когда на небе зажглись  звезды  и  над
разогретой июльской землей почему-то запахло подснежниками - был щемящим
и щекотным, и она тоже в какой-то момент поняла его, и  тоже  покорилась
полностью, как и следует покоряться государю...
   Спустя два дня он прочитал в  газете  подробное  описание  того,  что
случилось  той  ночью  в  лесу,   на   берегу   озера,   неподалеку   от
железнодорожных путей. Он пришел  в  ужас  и  целый  год  жил  в  страхе
разоблачения.
   А спустя еще год он  женился  на  своей  теперешней  жене.  И  у  них
родилась дочка. И он удерживал себя, не позволяя внутреннему миру  брать
над собой верх.
   И отворачивался, если видел девушку на велосипеде.
   Дочке было пять лет, а Артуру тридцать.  Он  пришел  забирать  ее  из
детского сада, а в это время  в  соседнюю  группу  приехала  за  младшим
братишкой  старшая  сестра.  Ей  было  пятнадцать  лет,  ее  трикотажные
спортивные штаны, подвернутые до колен (чтобы не попали  в  велосипедную
цепь) сидели низко на талии, оставляя открытой полоску загорелой спины.
   Через десять дней ее объявили без вести пропавшей. И так и не  нашли;
все это время Артур умирал от страха, под разными предлогами не ходил за
дочкой в сад, в конце концов уехал в командировку на месяц -  но  страхи
были безосновательны, потому что  никто-никто  ни  о  чем  его  даже  не
спросил...
   Теперь его дочке было четырнадцать. Она не догадывалась. Как и  жена,
прожившая с ним полтора десятка лет.
   Как и шеф, полагавший Артура не слишком  талантливым,  но  честным  и
старательным работником. Как и никто-никто из людей...
   Пока никто не знал, Артур мог жить в собственном мире,  фантазировать
и полагать прошлое плодом своих фантазий. Пока никто не знал,  Артур  не
был ни в чем виноват - ведь и цари древности не  имели  за  собой  вины,
оставляя на постели остывающий труп  рабыни.  Традиции,  обычаи,  законы
делают нас виноватыми, а вовсе не поступки; никто из  тех,  кто  мог  бы
осудить Артура за учиненное им, не знал...
   Кроме Пандема.
   Пандем знал об Артуре все.
   И с этим знанием мир изменился.
   Поначалу Артур боялся, что Пандем скажет людям.  Что  он  скажет  его
жене.
   Что он скажет дочери. Что  тело  той  потерянной  девочки  наконец-то
найдут там, где Артур его оставил.
   А потом он понял, что даже если Пандем не скажет - он все равно знает
все, совсем все, и напомнит Артуру при надобности; знание  Пандема  было
зеркалом, в котором Артур увидел себя,  и  с  этого  момента  жизнь  его
превратилась в пекло.
   Он загнал машину на стоянку. Вошел в офис мимо давно пустующей  будки
охранника. Уселся в свое кресло, посмотрел на часы: девять ноль-ноль. Он
всегда был пунктуален.
   ...Если бы его тогда поймали! Тогда, в самый первый раз! Его не убили
бы - по малолетству, - но все эти годы он провел бы в тюрьме... И сейчас
вышел бы, спокойный, устроился бы на завод или поехал  на  стройку,  как
все эти, кого Пандем выпустил из-за колючей проволоки...  И  он  мог  бы
жить и думать о жизни, а не только о том, что Пандем - знает...
   С другими людьми Пандем говорит. С Артуром -  почти  никогда.  Пандем
просто знает, знает; умереть Артуру нельзя. Значит, надо с этим жить...
   ...Есть еще один способ со всем покончить.
   Сегодня вечером он придет домой. Позовет жену в кухню, плотно закроет
дверь и скажет ей...
   Скажет все. А Пандем подтвердит.

***

   Виолетта проснулась и долго лежала, любуясь светом.
   Она никак не могла на него  наглядеться.  Другие,  вот  ее  родители,
например, видят свет уже давно. Они к нему привыкли. А Виолетта - нет.
   Потом взгляд ее  с  потолка,  на  котором  лежал  дрожащий  солнечный
прямоугольник (это отражение в весенней луже, снег тает!),  переполз  на
стену, где были картинки. Они были разноцветные. Когда Виолетта смотрела
на них, ее губы сами собой разъезжались в улыбку.
   У нее в голове появились мысли. Это тоже было удивительно, почти  так
же удивительно, как свет; ей казалось, что "мысль" - это такой лучик, он
пробирается по коридору, ощупывая стены, и освещает все новое.  Вот  она
увидела картинку,  на  которой  нарисован  слон,  и  вспомнила  слона  в
зоопарке, и подумала, что слону удобно иметь такой нос, а Виолетте  было
бы неудобно, и кошке неудобно, и что каждый на земле  имеет  такой  нос,
как ему удобно, и такой  хвост,  как  надо,  и  все  на  земле  устроено
замечательно и правильно, она, Виолетта, видит свет и  может  думать,  и
сейчас придет Пандем...
   - Пандем!
   "Доброе утро, девочка".
   - Правда, все на свете устроено  правильно?  И  у  слона  такой  нос,
потому что это удобно?
   "Правда. Что ты хочешь сегодня делать?"
   - Учиться! Я хочу сегодня учиться!
   "Тогда беги скорее  умываться.  Мама  обрадуется,  если  ты  умоешься
сама".
   Виолетта села на кровати и нащупала маленькими ногами пару тапочек  с
обезьяньими мордочками.
   Ей было шесть лет.
   Год назад она была слепым заторможенным существом,  тихо  тлеющим  на
койке интерната для детей с дефектами развития.

***

   Когда Омар был маленьким, он был самым богатым пацаном в  округе,  не
считая, конечно, Фарзада, который был сыном лавочника.
   Старший брат Омара тоже был богатый. Он воровал у туристов кошельки и
дергал из рук сумочки, проносясь мимо на мотоцикле. Но его скоро поймали
и забрали в тюрьму, и Омар долго ничего не знал о его судьбе.
   Омар ни у кого ничего не воровал. Он прыгал со скалы - в  море  -  за
деньги.
   Туристы  ахали,  посверкивали  фотоаппаратами.  Младший  брат   Омара
обходил их с мешочком для денег; если туристы были новые, они не  верили
Омару и давали мало. Тогда он перелезал через ограду и прыгал,  а  скала
была такая высокая, что на лету можно было спеть песню.
   Когда он выбирался на площадку снова, туристы уже верили. Они охали в
десять раз громче, лопотали по-своему, и мешочек в руках  Омарова  брата
делался пузатым.
   Омар прыгал снова.
   Мальчишки  завидовали  ему  и  пытались  прыгать  тоже.  Один  убился
насмерть, другой на всю жизнь остался хромым и кривошеим. Омар знал:  их
матери проклинали его и желали ему того же.
   Но он не боялся. Только иногда,  ночью,  он  представлял  вдруг,  как
летит на камни, и покрывался холодным потом; но это  было  ночью,  а  не
днем.
   Однажды, когда он перелезал  через  ограду,  какая-то  белая  женщина
взяла его за мокрое плечо. Она показала ему несколько зеленых бумажек  и
объяснила словами и жестами,  что  отдаст  их  ему,  если  он  не  будет
прыгать.
   Если он не будет прыгать.
   Тогда он заколебался. За каждую из таких  зеленых  бумажек  его  отец
батрачил неделю.
   Он представил, как слезает с ограды и  идет  домой  с  деньгами.  Как
отдает деньги матери...
   Женщина смотрела на него  как-то  странно.  Он  улыбнулся  и  покачал
головой.
   Потому что деньги - это хорошо, но он, Омар,  все-таки  не  голодает.
Как объяснить этой женщине, что каждый прыжок для него -  дороже  денег.
Что, когда он отталкивается от ограды, все эти чистые  холеные  люди  из
стран, где голодранцу Омару никогда не  бывать,  одновременно  втягивают
воздух с негромким звуком "оу", которого не заглушить даже ветру...
   Он отказался от ее денег и прыгнул. А  когда  выплыл  и  поднялся  на
площадку, той женщины уже не было.
   Чем старше он становился, тем меньше ему платили за  его  прыжки;  по
счастью, когда ему исполнилось восемнадцать, его взяли в армию. И там он
начал прыгать с парашютом.
   Это было даже лучше, чем он ожидал.  Его  стали  посылать  на  разные
соревнования и смотры,  он  катался  на  воздушной  доске,  выделывал  в
воздухе разные фигуры, прежде чем открыть парашют; генералы пожимали ему
руку и говорили, что он - храбрец.
   Иногда он приземлялся на запасках. Повисал  на  скалах,  цеплялся  за
острые ветки деревьев, дважды или трижды ломал ноги; врачи в  госпиталях
знали свое дело. Омар возвращался в строй.
   Три месяца ему пришлось пробыть  в  зоне  военных  действий.  Девушки
думали, что шрам на Омаровой скуле и его сломанный нос  -  следы  боевых
ранений; он таинственно  улыбался  и  не  говорил  им,  что  это  его  в
увольнении избили четыре подонка.  Но  он  тоже,  помнится,  здорово  их
отметелил...
   Демобилизовавшись,  он   устроился   работать   на   одну   турфирму.
Развлечение называлось "Прыжок смерти"; теперь Омар прыгал не со скалы в
море, а с парашютом в глубокую расщелину, и воздух свистел в  его  ушах,
но свистел иначе - наверное, он слышал эхо своего  полета,  отражавшееся
от каменных стен.
   Он никогда не брал запаски, зная, что все равно  не  успеет  раскрыть
второй купол. Однажды парашют раскрылся в тридцати  метрах  над  землей,
Омар не успел вырулить на ровную площадку, грохнулся на камни  и  сломал
ногу в двух местах.
   Его подняли наверх лебедкой, он провел  три  месяца  в  госпитале,  а
когда выписался - появился Пандем.
   Омар поначалу не придал ему большого значения. Он  верил  в  духов  и
очень мало  -  в  бога;  когда  выяснилось,  что  Пандем  не  собирается
причинять Омару вреда, Омар почти забыл о нем. И снова вернулся к  своим
прыжкам: падая в пещере,  в  полной  темноте,  успевал  сделать  двойное
сальто, какая-то телекомпания сняла о нем фильм...
   А потом к расщелине пришли три белых мужика со снаряжением и сказали:
мы тоже хотим прыгнуть.
   Он удивился. Прежде желающих, кроме него, почти не находилось.
   Мужики боялись, но прыгнули. И у них получилось.
   В следующий раз приехала целая группа с  любительскими  кинокамерами.
Здесь были не только мужчины, но и женщины; они прыгали один за  другим,
все у них шло как по маслу, и тогда Омар понял.
   Они же неуязвимы!
   Они не разобьются о камень, не свернут шею и даже  не  сломают  ногу.
Пандем бережет их; они будут делать сальто - безопасно, как в спортзале.
Полет на самодельных крыльях, сумасбродный, свободный, на грани жизни  и
смерти  полет  заменен  теперь  комфортабельным  "рейсом"  в  кресле   с
подлокотниками,  с  соком  в  стакане,  с  кнопкой   вызова   услужливой
стюардессы...
   - Зачем? - спросил Омар у Пандема. "Потом поймешь", - ответил Пандем.
***

   Ничтожество возделывало свой сад. Ковыряло тяпкой, разрыхляя землю  у
подножия каких-то кустов, выдергивало траву, пыхтело  и  казалось  очень
увлеченным своим делом.
   Макс подошел и остановился у ничтожества за спиной. Окликать не  стал
- пусть сам заметит. Пусть повернет голову.
   За те несколько месяцев, что они не виделись, садовник - Макс  желчно
скривил губы - постройнел и поседел. Слипшиеся от пота  перья  волос  на
затылке  были  какого-то  воробьиного  цвета  -  это  против  прежней-то
вороньей черноты!
   Пандем молчал. Вот за что Макс ценил Пандема - за понятливость.
   Садовник выпрямился, хмыкнул, переводя дыхание, и краем глаза заметил
Макса. Оглянулся, едва не выронив свое орудие.
   - Наигрался? - мягко спросил Макс. - Поехали. Машина у ворот.
   - Добрый день, Максим Петрович, - глухо пробормотал  хозяин  куста  и
тяпки.
   - Добрый, - Макс сдержался. - Ты мне нужен.  У  меня  есть  для  тебя
работа.
   Живее.
   Хозяин тяпки переступил с ноги на ногу:
   - Разве... мы не переговорили уже обо всем?
   - Дерьмо! - рявкнул Макс,  и  с  ближайшего  дерева  стайкой  слетели
перепуганные синицы. - Я не для того убил на тебя столько лет, чтобы  ты
сейчас рыл землю, как свинья под березой! Живо со мной, я трачу на  тебя
время, Базиль!
   - Это моя работа, - Базиль снова взялся за тяпку, и в  движениях  его
была такая решительность, что Макс не удержался.
   - Ах ты!..
   "Осторожнее, Макс. Ты сломаешь ему руку".
   Базиль был на двадцать  лет  моложе.  После  пятиминутной  борьбы  он
все-таки высвободился; Макс наступил на тяпку, вминая ее в  разрыхленную
землю. Он сломал бы ее об колено, если бы мог. И плевать на драматизм  и
опереточность. Если бы не  Пандем  -  он  задушил  бы  ученика-предателя
собственными руками...
   "Макс, в доме девочка. Не ори. Напугаешь".
   "Ну так отвлеки ее! Пощекочи пяточки!"
   "Макс..."
   - Максим Петрович, - Базиль говорил очень тихо и внятно. -  Вся  ваша
наука...
   - "Ваша" наука?!
   - Наша наука, - сказал Базиль после паузы. - Это...  потеряло  смысл.
Это... конец науки, конец знанию, конец вообще всему. Это приход  нового
каменного века. Я хочу встретить его достойно - с мотыгой в руках, как и
подобает... как  и  подобает  обитателю  новых  пещер.  Благоустроенных.
Зачем... если можно просто спросить Пандема?!
   - Все сказал? - Макс отряхнул ладони. - Теперь  я  скажу.  Мне  надо,
чтобы ты делал для меня работу. Которую я не могу поручить Питеру! Он-то
мужчина, а не попугай, он ученый, но он ни черта  не  может  пока...  он
пацан. Слушай, сволочь, целая лаборатория работала на тебя столько  лет,
а теперь ты меня кидаешь, как шулер, как  истеричная  бабенка?!  Теперь,
именно теперь, когда у нас появилась уникальная...
   - У нас ничего не появилось, мы все потеряли... Мотивации...
   - Пандем, идиот! Пандем - универсальное орудие, большой вопрос, он же
ответ, он же супертестер, он же сверханализатор, он же вселенная, он  же
микроволновка и подставка для пробирок...
   Базиль молчал.
   - Так ты едешь или нет? - спросил Макс,  внез