, тарелку  сняла,  а  новый  циферблат
вылепила сама, сверяясь с увеличенными фотографиями Луны. Синеватые тени
оранжевых кратеров были данью Арининой фантазии; на месте цифры "девять"
имелся черный силуэт нетопыря.
   - У меня к вам разговор, Ким Андреевич, - сказал мальчик.
   Место в больнице для  какого-нибудь  родственника?  Деньги?  Семейные
проблемы?
   - Я слушаю, - сказал Ким.
   - Вы помните двадцать девятое февраля?
   Ким ожидал чего угодно. Вернее, не знал, чего и ждать.
   Двадцать девятое февраля...
   - Помню, - сказал Ким.
   (...Больная посмотрела на него удивленно. "Кажется, я слышу голоса, -
пробормотала она. - Как вы думаете, Ким Андреевич,  это  к  лучшему?"  -
"Голоса?"
   - переспросил в свою очередь удивленный Ким, в тот же  момент  внутри
его головы, в области затылка, послышалось  ясно  различимое:  "Ким!  Не
бойся! Я говорю с тобой!..") Ким  содрогнулся,  вспоминая  ту  нехорошую
среду. Он сразу подумал о наркотике, подсыпанном в вентиляционную шахту;
у всех, собравшихся в ординаторской, была сходная версия, все были почти
спокойны, все владели собой и даже шутили - пока  не  прибежала  сестра,
смотревшая в холле телевизор...
   - Конечно, я помню, - медленно повторил Ким.
   - Прошло два года, - сказал мальчик. - Что же это было?
   -  Испытание  психотропного  вещества.  -  Ким  с   новым   интересом
рассматривал гостя. - Или  космический  катаклизм,  вызывающий  массовое
помутнение рассудка...
   - Вы в это верите? - мальчик тонко, по-взрослому, улыбнулся.
   - Нет, - Ким не знал, как с ним говорить. Не мог найти верного тона.
   - А в то, что диагноз Прохорова Виктора Антоновича от  четырнадцатого
февраля был ошибочный?
   В словах гостя была некая ненормальная точность; к историям  болезни,
хранившимся  в  сейфе,  никакие  мальчики  допущены  не  были.   Ребенок
Прохорова?
   - Ким Андреевич,  вы  действительно  ошиблись  в  диагнозе?  -  снова
спросил мальчик, глядя Киму в глаза.
   - Нет, - сказал Ким.
   На кухне сделалось тихо. Снаружи скреблись, ворковали,  топтались  по
жестяному козырьку нахальные дворовые голуби.
   "Все все знают, - подумал Ким. - Только верят по-разному: кто в новую
методику, кто в святое благословение, кто в летающую тарелку..."
   - Они просто раздумали умирать, - признался он со  вздохом.  -  Я  не
готов объяснять тебе, почему так случилось.
   - Я и не прошу объяснять, - мальчик снова улыбнулся. - Наоборот...  я
хотел бы сам. Если позволите.
   - Объяснить? - Ким не хотел, чтобы в голосе его прорвалась  насмешка.
Но она все-таки прорвалась. Мальчик не обиделся:
   - У вас ведь объяснений нет? Почему бы не выслушать мою версию  того,
что случилось в вашей больнице? И заодно того,  что  случилось  двадцать
девятого февраля. И того, кстати, что случилось сегодня с вами...
   "Стресс, - подумал Ким. - Возможно,  приключение  с  горящей  машиной
подранило меня куда сильнее, чем кажется..."
   Скормить ему легонький транквилизатор?
   - Кстати... - сказал он  легко  и  буднично,  как  обычно  говорил  с
пациентами.
   - Как ты все-таки оказался... на трассе? Ты что  же,  ночевал  там  в
ожидании, пока я навернусь?
   - Нет, - сказал мальчик. -  Не  знаю,  как  вам  сказать...  как  это
преподнести получше. Поудачнее, нежели двадцать девятого февраля.
   - Что?!
   - Вы скоро потеряете работу. Просто некого будет лечить.
   Ким открыл рот, чтобы мягко пошутить в ответ - но так и  не  придумал
шутки.
   - Что, все будут здоровы, да?
   Мальчик кивнул:
   - Да. Как ваши теперешние пациенты. Как Прохоров Виктор Антонович.
   - Он твой родственник, да? Может быть, отец? Дядя?
   - Нет, не родственник. Мне кажется, родственников в обычном понимании
у меня вообще нет...
   Ким осознал вдруг, что гость сидит, не  разжимая  губ,  а  голос  его
звучит внутри Кимовой головы. На секунду вернулся ужас двадцать девятого
февраля - когда останавливались поезда, и самолеты бессильно  опускались
куда  попало,  когда  телефонные  линии  не  выдерживали  лавинообразной
нагрузки, когда алкоголики бросали пить навсегда-навсегда, кто-то  вопил
от  ужаса,  кто-то  пытался  покончить  с  собой,  а   кто-то   искренне
недоумевал,  из-за  чего  сыр-бор:  подумаешь,  голос  внутри  головы...
Стучали часы. Уютно булькали голуби.
   - Как ты это делаешь? - спросил наконец Ким.  Мальчик  вздохнул:  "Да
вот так..."
   - Да вот так, - повторил он вслух. - Я подумал, как раз  сегодня  вам
будет легче в  это  вжиться...  в  новую  реальность.  Стресс  размывает
границы вероятного...
   - И... что?
   Мальчик смотрел Киму в глаза:
   - Предположим, что некое существо... Нет, не  так.  Предположим,  что
информация,  преодолев  некий  порог,   получает   способность...   Нет.
Предположим, что есть такой комплекс свойств - всеведение,  вездесущесть
и всемогущество...
   - Так, - вырвалось у Кима.
   - Так, - мальчик  кивнул.  -  Не  всеведение...  Но  знание,  которое
приближается ко всеохватному. Не  всемогущество...  Но  возрастающая  со
временем   способность   находиться   сразу   во   многих   местах.   Не
всемогущество, но...
   Часы за его спиной в последний раз тикнули и остановились.
   Ким поднялся, добавил воды в остывший чайник, поставил его на огонь и
уселся снова.
   - Это... надо переварить, правда? - тихо спросил мальчик.
   Ким молчал.
   - Два года назад, - медленно сказал гость, - я решил,  что,  явившись
всем одновременно, весело так, по-дружески... что человечество придет  в
восторг.
   Ким молчал.
   - Сейчас я пойду, - сказал мальчик. - У  вас  будет  время,  чтобы...
осознать. Когда - если - захотите еще раз со мной поговорить...
   - Я тебя провожу, - резко сказал Ким.
   - Не надо, - мальчик помотал головой. - Я и сам... доберусь. А  плохо
будет, если Арина Анатольевна проснется и не застанет вас...
   - Эй... Как тебя зовут?
   Мальчик обернулся от входной двери:
   - У меня нет имени. Только самоназвание. Пандем.

Глава 2

   Почти четыре года назад Ким встретил свою будущую жену перед входом в
художественный институт. Арина стояла, прислонившись спиной  к  чугунной
ограде, а рядом стоял ее однокурсник Генка Травников; его имя Ким  узнал
много позже - тогда же он увидел просто парня, орущего на девушку.
   На тот момент Арина была девушкой  Генки.  Вернее,  добывала  в  этом
качестве  последние  секунды.  Генка  был  талантлив,   он   был   самый
талантливый на их курсе, Арина любила его безумно. Ей было  девятнадцать
лет.
   Генка был талантлив и вспыльчив. Потом, успокаиваясь, он  всякий  раз
на коленях умолял Арину простить его. И она всякий раз  прощала,  потому
что любила его безумно.
   Он был ревнив. Она была кокетлива. На  этот  раз  он  счел,  что  она
слишком часто улыбается Зубалову. Кто был этот Зубалов, Ким  сейчас  уже
не помнил.
   Итак, Генка орал на Арину, прижимавшуюся спиной к чугунной ограде,  и
ее растерянность давала пищу самым скверным Генкиным  догадкам.  Глубоко
внутри себя он считал, что девушка, если она не виновата, не станет  вот
так, со слезами на глазах, слушать оскорбления  -  она  непременно  даст
обидчику по морде, и если бы Арина съездила Гене пятерней с накрашенными
ногтями, если бы оставила пять красных полос на бледной от гнева щеке  -
тогда, вполне вероятно, судьба ее сложилась бы по-другому, и судьба Кима
сложилась бы по-другому, и их дети никогда не появились бы на свет.
   Арина, застигнутая врасплох,  смотрела  на  Генку  широко  раскрытыми
влажными глазами, и он, называя во всеуслышание ее поведение брутальными
точными словами, видел в черных  зрачках  себя  и  даже  раздумывал,  не
попробовать ли такой вот ракурс, не набросать ли сейчас эскиз или что-то
в этом духе (Ким слабо себе представлял, какими словами думают художники
о работе, однако Генкину природу - в каждый момент своей жизни  тот  был
прежде всего рисовальщик - угадал правильно).
   Ким в это время возвращался с ночной смены, был сер лицом, но  вполне
оптимистичен  в  душе.  Увидел  сперва  девушку,  прижавшуюся  спиной  к
чугунной ограде, а потом орущего -  и  успевающего  любоваться  собой  в
благородной ярости - Генку Травникова. И  счел,  что  юноша  ведет  себя
неприлично.
   Со  стороны  это  выглядело  так:  некто  неприметный,  со   страшным
осунувшимся лицом и ввалившимися щеками, подошел к  Травникову  сзади  и
взял его за плечо. А когда Генка раздраженно обернулся -  сгреб  его  за
щегольской галстук расцветки павлиньего пера,  притянул  прямо  к  узким
воспаленным глазам и сказал  нечто,  слышимое  только  двоим.  И  Генка,
увидев свое отражение на этот раз в небольших глазах  незнакомца,  вдруг
сник, опустил плечи, как-то неуверенно - с третьей попытки - вырвался  и
поспешил прочь, разом забыв о занятиях,  о  толпе  студентов  вокруг  и,
конечно, об Арине, все еще прижимавшейся спиной к чугунной ограде...
   Студентов как ветром  сдуло.  Все  спешили  на  пару;  Арина  стояла,
прижимая к груди большую картонную папку,  и  Ким  молча  проклял  себя:
зачем он опять вмешался в чужую жизнь?! Кто его звал, защитника хренова,
эти двое, может быть, назавтра бы помирились,  это  же  богема,  они  же
сверхэмоциональны, может быть, они так  живут,  может  быть,  это  такая
любовь...
   Он извинился и пошел своей дорогой. На углу не выдержал -  обернулся;
Арина стояла все там же, загородившись от мира папкой,  будто  картонным
шитом, и Ким, потоптавшись, почему-то вернулся.
   Потом Генка Травников стал мировой  знаменитостью.  Но  Кима  -  даже
спустя много лет - не мог видеть. Отводил глаза.

***

   ...Он сидел в кресле перед кроватью и смотрел, как Арина просыпается.
Как вздыхает, переворачиваясь со спины на бок, и медно-каштановые волосы
на подушке укладываются по-новому. Скоро она проснется.  Впрочем,  время
еще есть.
   Небольшая, Киму по плечо, она иногда  дразнила  его:  "Дядя,  достань
воробышка".
   Она  была  то  близкая,  легкая,  вечно  улыбающаяся,  то,  наоборот,
замкнутая,  отрешенная,  далекая.  Ким  никак  не   мог   отыскать   тот
таинственный переключатель, который переводил ее  из  одной  ипостаси  в
другую, впрочем, он давно уже научился любить "сумрачное"  Аринино  лицо
не меньше, чем "солнечное".
   Первая ее беременность закончилась трагически.
   Сейчас она была бледна до того, что веснушки почти пропали. Ким знал,
что беспокоиться, в общем, не о чем. Специалист,  которому  Ким  доверял
как себе, два  дня  назад  сказал,  отвечая  за  каждое  слово  как  под
присягой: беспокоиться, в общем, не о чем...
   В общем.
   Арина  заметила  -  нет,  почуяла  его  присутствие.  Улыбнулась,  не
открывая глаз:
   - С добрым утречком...
   Села  по-прежнему  слепая.  Протерла  глаза  кулаком;  у   нее   были
продолговатые, как листья ивы, кофейного цвета глаза.
   - Привет...
   Обняла. Почти сразу обмерла, отстранилась:
   - Что?..
   Света в комнате было чуть  -  узкая  желтая  полоска  под  дверью  да
рассвет за шторами. Может, она почуяла запах гари, который он  смывал  с
себя минут двадцать - шампунем, мылом, пемзой?
   - Ничего, - сказал он осторожно. - Машину разбил.
   - Машину... - она провела  рукой  по  лицу,  потом  коснулась  свежей
ссадины на его щеке. - Ты?..
   - Только царапины...
   Она посмотрела на потолок - не то коротко благодаря, не то  спрашивая
о чем-то.
   - Не волнуйся, - Ким осторожно привлек ее к себе. - Машина -  ерунда,
железо...
   - О господи, - сказала она еле слышно.

Глава 3

   Март был очень теплый.
   Кимов шеф был выдвинут на Государственную премию.  Из  других  клиник
схожего профиля поступали невнятные, но неизменно оптимистичные новости.
Внезапная положительная динамика больше никого не удивляла;  собственно,
врачи теперь нужны были только для того, чтобы расшифровывать графики  и
описывать снимки. Мы наблюдатели у конвейера, говорил  коллега  Кима  из
соседнего отделения, но в словах его не было горечи. Ему - коллеге  -  и
прежде случалось быть бессильным зрителем, только тогда  конвейер  тащил
пациента в страдание и смерть, а теперь - в здоровье  и  жизнь;  коллега
по-прежнему не понимал природу чуда, но  надеялся,  как  и  многие,  что
большого вреда от него не будет.
   Ким Андреевич не  удивился,  когда  среди  его  знакомых,  близких  и
дальних, не нашлось  никого,  кто  знал  бы  подростка  лет  пятнадцати,
склонного к фантазиям и ночным одиноким прогулкам мальчика, придумавшего
себе самоназвание "Пандем".
   Тем временем Аринины анализы  были  спокойны,  как  изваяние  спящего
ангела.
   Ни намека на патологию; Арина тем не менее скатывалась в депрессию, и
с каждым днем все скорее.  Если  до  происшествия  на  скользкой  трассе
Кимова жена просто нервничала  перед  родами,  то  вскоре  после  аварии
потребовалась  консультация  специалиста.  Прогулки,  травы,  обтирания,
исключение  стрессов  (насколько  это  возможно)   -   все   предписания
заботливой тетушки с молоточком были выполнены в полном объеме, но Арина
оставалась мрачной, нервозной и замкнутой.
   Она честно боролась с собой. Пыталась работать. Часами выхаживала  по
парковым дорожкам. Прятала от Кима слезы.
   - Это биология, - говорила она. - Всего лишь  химические  процессы  в
моем мозгу... Предродовой психоз. Ничего особенного. Здесь душно,  давай
откроем форточку...
   Ким взял отпуск. При нынешнем положении дел в клинике это было совсем
не трудно.
   - Говори, - просил он всякий раз, когда Арина снова  проваливалась  в
свои страхи.
   Ей было неловко. Он почти принуждал ее.
   - Я виновата в том, что Витя...
   Витей она называла их первого сына - того, что родился мертвым.
   - Ерунда.
   - Когда я его  носила...  Я  не  говорила  тебе...  Но  у  меня  было
совершенно четкое ощущение, что  мир  сошел  с  ума.  Что  нас  окружают
чудовища, что будущее состоит из одних только катастроф. Не говори  мне,
что это психоз, я сама прекрасно знаю. Я думала: вот я дам жизнь  новому
человеку, беспомощному... И вдруг война. Или чума. Или еще  какая-нибудь
напасть. Куда я его выпускаю, зачем? Мне было очень трудно выпутаться из
этих мыслей. Я пыталась. Я  барахталась,  слушала  музыку,  представляла
себе сад в цвету и как мы с Витей гуляем по этому саду. Но он все  равно
замер... Я спрашиваю себя: может быть, он услышал? Не  говори  мне,  что
это бред, я сама тысячу раз говорила...  себе.  Я  честно  пытаюсь  быть
сильнее. Но после того случая с аварией... Вру,  еще  раньше...  У  меня
появилось чувство, что все повторяется. Что я снова боюсь.
   Посмотри вокруг... Посмотри телевизор... Посмотри на людей на улице -
у них же лица серые! А он - он слышит мои мысли.  Ким,  я  это  тебе  не
затем рассказываю...
   Я буду бороться, ты не думай. Я думаю о  нашем  мальчике,  воображаю,
какой он будет здоровый, счастливый и как я горло перегрызу всякому, кто
хоть чуть-чуть его обидит... Ким?
   Он обнял ее и долго рассказывал о своей клинике. О пациентах, которые
выжили. О том, что все переменится. Что проклятую машину будто  принесли
в жертву - она сгорела, отводя все напасти от Арины, от ребенка, а может
быть, и от целого города. Что в небе над ними будто рука, защищающая  от
напастей, будто зонтик,  большой  и  надежный,  что  надо  просто  жить,
радоваться каждому дню и что пора покупать коляску...
   Вероятно, он  умел  ее  убеждать.  Она  расслаблялась  в  его  руках,
засыпала спокойно -  без  таблеток.  Он  лежал  рядом  и  надеялся,  что
просветление ее - надолго. Хотя бы на несколько дней.
   Иногда он оказывался прав.

***

   Однажды  утром  Арина  почувствовала  себя  настолько   спокойной   и
уверенной, что, взявшись за  работу,  одним  махом  закончила  несложную
композицию, мариновавшуюся на рабочем столе вот уже месяца  два.  Сделав
работу, Арина ощутила  прилив  вдохновения;  она  тщательно  прибрала  в
квартире, отполировала тряпочкой все до единой безделушки  на  комоде  и
наконец затеяла переворот в большом платяном шкафу.
   - Погуляй, - сказала она, разглядывая Кимово лицо в бледном  зеркале,
закрепленном на внутренней стороне скрипучей дверцы. - Серьезно,  Кимка.
Тебе очень надо. А?
   Был понедельник. За окном моросил дождь.
   Сознавая Аринину правоту, Ким безропотно натянул  кроссовки,  вытащил
из кладовой заскорузлый футбольный мяч, помнивший запах осенней травы, и
отправился на пятачок за гаражами,  туда,  где  из-под  влажного  бурого
ковра выбивались первые зеленые ленточки.
   На  мокрых  кустах  сидели,  сливаясь  с  серыми  ветками,   воробьи.
Неприличная надпись на дверце гаража была замазана розовой краской;  Ким
положил мяч на прошлогоднюю траву в центре  лужайки.  Сбросил  куртку  и
пустился бегом -  по  кругу,  по  кругу,  как  цирковая  лошадь,  сперва
медленно, а потом все ускоряя темп.
   Мелкий дождик сменился снегом. Возможно, последним этой весной.  Снег
валил все гуще; Ким бежал, слушая свои шаги.
   Буро-зеленая  лужайка  становилась  белой.  Маленькая  снежная  шапка
лежала на макушке старого мяча. Ким остановился под ржавой перекладиной,
вросшей  в  развилки  двух  берез,  подпрыгнул,  ухватился,  подтянулся,
коснувшись подбородком мокрого металла.
   ...А ведь жена того пациента, Прохорова, до сих пор думает, что Ким -
бездарный  коновал,  ценящий  жизнь  больного  не  дороже  прошлогоднего
рецепта!
   Ким поднимал себя к небу и снова бросал  вниз.  Касаться  подбородком
перекладины становилось  раз  за  разом  все  тяжелее,  но  он  привычно
превозмогал себя, подтягивался еще и еще; вот  так,  думал  он,  выдыхая
воздух сквозь стиснутые зубы. Все будет хорошо, иначе и быть  не  может.
Все будет хорошо...
   В том, что машина  перевернулась  на  скользкой  трассе,  нет  ничего
сверхъестественного, думал он. Правда, в одном комплекте  с  аварией  мы
имеем "чудо Верхнехацкого", как его окрестили  по  имени  моего  цепкого
шефа. И мы имеем двадцать девятое февраля... Могут ли  эти  два,  ладно,
три  -  события  быть  связаны  между  собой?  Ну,   разве   что   своей
упадочностью... то есть загадочностью. Ни первое,  ни  второе  не  имеет
убедительного объяснения. А мальчик... Мальчик.
   Информация переварена, или полупереварена, никакого вывода сделать не
удалось, значит, нужна новая информация...
   Он разжал онемевшие пальцы и приземлился на голый пятачок  земли  под
перекладиной,  черную  лысину,   протоптанную   еще   в   прошлом   году
самодеятельными  физкультурниками.  Стряхнул  напряжение,   как   собака
стряхивает воду, и обернулся.
   - Добрый день, - сказал мальчик. Он стоял посреди лужайки, в коротком
шаге от заснеженного мяча.
   - Добрый день, - после, коротенькой паузы отозвался Ким.
   Мальчик подтолкнул мяч носком ботинка. Оставляя за собой дорожку, мяч
покатился к Киму и замер на полпути.

***

   - Вопрос, откуда я взялся, давай сегодня не задавать...
   Мяч был скользкий, трава - мокрой. В юности  Ким  серьезно  занимался
футболом, но Пандем, по всей видимости, тренировался тоже.  Ким  не  мог
сказать, что возня с мячом не доставляла ему удовольствия.
   - Почему?
   Пандем финтил.
   Погнавшись за мячом, они столкнулись плечами, Ким  поскользнулся,  но
устоял. Пандем шлепнулся на  заснеженную  траву;  несколько  секунд  они
смотрели друг на друга - Ким сверху вниз, Пандем снизу вверх. Потом  Ким
протянул руку; у Пандема были сильные, перепачканные землей пальцы.
   - Почему? - снова спросил Ким, помогая ему подняться.
   - Не сумею объяснить точно, - тихо сказал Пандем. - Врать,  упрощать,
передергивать  -  не  хочу.  То  есть  я  могу,  конечно,  сказать,  что
самозародился, к примеру, в информационных сетях... Или  что-то  в  этом
роде...
   - Ты меня гипнотизируешь? Морочишь? Не понимаю зачем.
   - Ты же врач, - серьезно сказал  Пандем.  -  Давай  не  прятаться  за
кокетливые ширмочки под названием "я сошел с ума".
   "Он говорит не как подросток", - подумал Ким.
   Пандем  поддел  ногой  тяжелый  мокрый  мяч.   Ударил   сильно,   б