х были доступны - как нависающие над головой вишни в саду отца
Георгия.
   Я не могу не видеть в тебе человека, думал Ким. Ты сам  расчетливо  и
точно вогнал в меня этот образ - свой человеческий  образ.  Так  вгоняют
шарик в подходящую по диаметру лунку.  Ты  убедил  меня,  что  для  тебя
существуют не только добро и зло, но и нравственные  и  безнравственные,
благородные и  постыдные,  достойные  и  недостойные  поступки...  А  я,
считавший себя разумным человеком, легко  уходил  от  вопроса  к  самому
себе: а почему это мировая сила этически ориентирована?
   Да потому, что я хотел увидеть тебя таким, думал Ким. Циник увидел  в
тебе циника, мусульманин - мусульманина... Надо думать, рыбак  увидел  в
тебе рыбака... Хорошо, что ты молчишь, Пандем. Хорошо,  что  я  не  вижу
твоего лица.
   Цель твоя... А почему мы считаем, что у тебя обязательно должна  быть
цель?
   Разве есть цель у Мирового океана? Или у звездной системы? Если есть,
то мы не способны ее осознать...
   Я вспоминаю себя, думал Ким. Двадцать пять лет назад, когда мы сидели
на нашей крохотной кухоньке и беседовали. Я тогда не мог вместить тебя в
сознании.
   Эта  разница  масштабов  вводила  меня  в  ступор.   Помню,   я   все
беспокоился, как бы ты не начал копаться в наших мозгах,  модифицировать
направо и налево... А ты  уже  тогда  знал  -  если  это  слово  к  тебе
применимо... Знал гораздо больше, чем я знаю сейчас, а я ведь знаю всего
лишь крупицу этой  большой  и  некомфортной  правды...  И  все  равно  я
понимаю, каким смешным был тот мой страх. Я боялся  модификации,  потому
что воспринимал тебя как  мог  -  по  трафарету...  Огромный  человек  с
огромной властью. Суперкомпьютер, желающий  добра.  Не  знаю,  откуда  я
подцепил этот образ  -  могучего  существа,  делающего  добро  и  потому
особенно опасного. Из книг? Из кино?
   А вот теперь выросло поколение, требующее у Пандема  модификации.  Ты
знаешь, сколько времени  у  меня  ушло,  чтобы  пересмотреть  статистику
Никаса... Я не уверен, можно ли доверять результатам его  экспериментов,
но статистика его - да... Ты знаешь, что  девяносто  процентов  нынешних
беспандемных ушли от тебя - им кажется, что ушли -  когда  ты  отказался
модифицировать. Шурка обижен на  тебя...  Шурка,  которого  я  знал  как
уверенного, гармоничного, решительного человека, мужчину... Он не  может
пережить внутреннего  дискомфорта!  Как  для  маленького  Миши  боль  от
растянутых связок кажется концом света... Это и в самом деле больно,  но
ты же знаешь, Пандем, в какой клинике я работал и что повидал  на  своем
веку... Я был тогда Шуркиным ровесником, мне было чуть за тридцать...
   Я  все-таки  говорю  с  тобой,  как  с  человеком.   Мне   приходится
останавливаться  и  говорить  себе:  перед   тобой   бездушная   стихия,
система... Мировой закон... Что ты такое, Пандем, никто не знает до  сих
пор...
   Так вот. Когда мы сидели тогда на нашей с Ариной кухоньке... Арина...
Нет, ты видишь - я не в обиде на тебя. Это было наше обоюдное решение...
Когда мы сидели на кухне, и Арина спала в  соседней  комнате...  Извини,
мне надо отвлечься. Подумать о чем-то другом.
   Вот, например, Никас. Я прекрасно понимаю, что все его выкладки  надо
делить, как говорится, на шестнадцать. Он говорит,  что  одна  из  твоих
целей уже достигнута: ты отобрал -  и  прорастил  -  пригоршню  зерен  и
теперь забросишь их на космическом корабле куда-то в новую почву...  Что
участники Первой Космической -  одни  из  немногих,  сочетающих  в  себе
гармонию жителей рая и жизненную  силу  подкидышей,  которые  выросли  в
джунглях... Значит,  в  том  далеком  новом  человечестве,  которое  ты,
селекционер, организуешь, будут и мои гены... Мне гордиться?
   И гены Арины...
   Ладно, оставим Никаса. Скажи: неужели тогда, когда мы сидели на кухне
двадцать пять  лет  назад,  ты  не  предвидел  обвальной  инфантилизации
человечества?
   Этого  неудержимого  стремления  к  внутреннему  комфорту?  Не   могу
поверить. Думаю, ты прекрасно знал то, что теперь знаю я:  человечество,
как оно есть, приспособлено для существования в трагичном мире.  В  том,
какой был у нас до твоего прихода. Мы все мечтали о комфортном мире... И
потому так радостно ломанулись за тобой. И получили награду...  Наш  мир
полностью приспособлен для наших нужд. Трагедия ушла: осталась в  лучшем
случае драма. Или мелодрама.
   Пережитки прежнего мира -  страх,  ревность,  стыд,  разочарование  -
мешают, как песок в башмаке. Следующий  естественный  шаг  -  пусть  все
будут счастливыми.
   Ежесекундно. Спокойными и счастливыми.  Ты  можешь  это  сделать  уже
сейчас.
   Секунду назад. Может быть, ты уже это сделал?
   И Ким оглядывался, как будто гипотетические "счастье" и  "покой"  уже
витали вокруг в виде белых и розовых облачков.
   Считай,  что  я  пошутил,  думал  Ким  и  даже  пытался  усмехнуться.
Чудовищная несправедливость, звериная жестокость мира,  из  которого  ты
нас вытащил, оправдали бы любую модификацию. Да, оправдали,  говорю  что
слышишь...  Но  ты  выбрал  другой  путь.   Ты   искусственно   создаешь
препятствия  тем,  кто  сейчас  взрослеет.  Чтобы  дать  им  возможность
развиваться, а не просто расти. Ты вернул нам страх выбора... но  не  до
конца, потому что, во-первых, никакой выбор  не  фатален,  а  во-вторых,
всегда можно пойти в беседку и спросить совета...
   Ты знаешь, встреча с Никасом пошла мне на пользу. Я по-другому теперь
смотрю  на  Первую  Космическую...   Я,   отец,   провожающий   сына   в
неизвестность, где с ним может случиться все, что угодно, где  он  будет
долгие годы жить в  замкнутом  пространстве  и  видеть  небо  только  на
стереоэкране... И я больше никогда его не  коснусь...  Современный  отец
сказал бы: он ведь сам этого хочет,  значит,  так  ему  лучше,  и  пусть
летит. А я не современный отец, и мне всякий раз становится дурно, когда
я понимаю, просыпаясь по утрам, что время до старта сократилось  еще  на
один день...
   Но если он,  оказывается,  зерно,  избранник,  посланец...  Что,  мне
должно быть легче?

Глава 25

   - Нагулялась? - сухо спросила Виктория Викторовна.
   Юлька Тамилова сразу же выловила в голосе  матери  новые,  прежде  не
звучавшие нотки. Насторожилась:
   - А что?
   - Надо поговорить, - сказала Виктория Викторовна.
   - О чем? - спросила Юлька, удивленная.
   - Скажу, - сухо пообещала Виктория Викторовна. - Сядь.
   Юлька села. Мать смотрела на нее новым,  странным,  немного  пугающим
взглядом.
   Юлька хотела молчать, пока мать первая не выложит  карты  -  но  этот
новый взгляд нервировал ее, и в конце концов она не выдержала:
   - Да что случилось?
   - Давно ты беспандемная? - далеким каким-то голосом спросила мать.
   - А ты будто не знаешь!
   - В школу не ходишь?
   - У меня индивидуалка... Ты будто не знаешь!
   Мать молчала, не сводя с Юльки жестких изучающих глаз.
   - Что случилось? - повторила Юлька, стараясь, чтобы  голос  прозвучал
насмешливо.
   - Я говорила с твоим отцом, - сказала Виктория Викторовна.
   - Что?!
   - И он полностью со мной согласился.
   - В чем?
   - В том, что мы слишком увлеклись своими  проблемами  и  преувеличили
твою взрослость. А Пандем...
   - Да-а?
   - Помолчи, - Виктория  Викторовна  поморщилась.  -  Что  за  дурацкая
привычка перебивать через слово... Значит, так, Юлия  Александровна.  Я,
как твоя мать, с полного согласия твоего отца  заявляю  тебе,  что  твоя
беспандемная жизнь закончилась. Сейчас мы поговорим -  и  ты  пойдешь  в
беседку.
   Юлька молчала. Она ждала чего угодно, но  не  столь  дикого  поворота
событий.
   - Собственно, это все, - сообщила Виктория Викторовна после небольшой
паузы. - Где ты будешь учиться и по какой программе, когда у тебя  будет
практика и когда экзамен - вы решите с Пандемом,  я  в  этом  все  равно
ничего не понимаю... По-моему,  эти  вживленные  волоски  уродуют  тебя.
Подумай о новой прическе.
   - Погоди, - медленно сказала Юлька. - Я все думаю, ты шутишь или как?
Я, стало быть, уже не свободная личность? Не член  общества?  Почему  ты
мне указываешь, что делать? И почему это я должна тебя слушать? И почему
мой статус "без Пандема"...
   - Я твоя мать! -  резко  сказала  Виктория  Викторовна,  и  глаза  ее
сделались нехорошего стального цвета. - А ты  -  ребенок.  И  останешься
ребенком, пока не сдашь инициационный тест.
   - С каких это пор... - начала Юлька. И вдруг поняла.
   Ее приятель Панчо, четырнадцатилетний весельчак, который  одно  время
вызывал у нее очень теплые чувства, куда-то пропал неделю назад.  Ходили
смутные слухи о том, что он оставил статус  беспандемного.  А  еще  пару
дней назад из их компании исчезли, не прощаясь, две лихие девчонки...
   - Это война, - сказала Юлька сквозь зубы. - Дядя Пан развернул против
нас войну. Я-то смеялась, когда Булька сказал... Раз  несовершеннолетний
- значит, все равно что раб.  Вещь.  Всех,  кому  нет  двадцати,  -  под
Пандема. Ну ничего!
   Еше не понимая до конца, что она собирается делать, Юлька перемахнула
через полупрозрачную оградку, отделяющую комнату от веранды,  как  была,
босиком пробежалась по траве и вскочила на ворсистое покрытие дорожки.
   Мать, возможно, что-то крикнула вслед. Было бы естественно,  если  бы
она крикнула. Юлька не слышала все равно - не то ветер свистел  в  ушах,
не то стучала-бухала кровь.
   Перескакивая с дорожки на дорожку, она добралась до скоростной полосы
и там села, обхватив колени руками. Скоростная полоса  охватывала  район
кольцом; когда-то именно Юлька уговарила мать поселиться именно здесь  -
в других районах устаревшие эскалаторы  давно  демонтировали,  построили
платформы земля-воздух и прочие скучные прибамбасы,  а  скоро,  говорят,
устроят и порталы...
   Юлька зажмурилась. Портал - это же  издевательство  над  самой  идеей
путешествия. Шагнул - и дорога закончилась... Значит,  ни  движения,  ни
ветра, вообще ничего...
   Вокруг были какие-то люди. Переходили с дорожки на дорожку, постоянно
с  кем-то  говорили  по  внутренней  связи.  Юлька  крепче  сжала  зубы,
активизируя переговорник.
   - Да? Я слушаю?
   - Дед, - сказала Юлька. - Привет.
   - Привет, - сказал Алекс. - Давно не звонила.
   - Ты слышал новость?
   - Да.
   - Кто тебе сказал?!
   - Пандем. Я в беседке.
   - В беседке?! Дед, скажи ему, что я не пойду. И никаких ему экзаменов
сдавать не буду.
   - Значит, тебе сказала  мать,  -  в  голосе  деда  Юльке  послышалось
странное удовольствие.
   - Да, кто же еще?
   - Значит, твоя мать наконец-то вспомнила, что это она тебя родила,  а
не Пандем...
   - Ну и что? - Это для тебя "ну  и  что",  а  для  некоторых  -  очень
важно... Ты где?
   - Еду.
   - Куда?
   - А никуда, просто так... Может быть, к тебе.
   - Приезжай, - легко согласился дед. - У меня большая удобная беседка.
   - Что?!
   - ...Вот и побеседуем втроем. Ты, я и Пан.
   - Я же сказала, что не пойду ни в какую... Дед, я на тебя  надеялась!
Ты, это ты... Я думала, ты!..
   - Прекрати истерику, - жестко сказал Алекс. - Если ты вырастешь такой
же безвольной неврастеничкой, как твой отец, я буду считать себя вдвойне
виноватым...
   Дед осекся. Кажется, Пандем что-то ему  сказал.  Наверное,  чтобы  не
говорил Юльке, что у нее плохой отец...
   Она оборвала связь, не  прощаясь.  Лента  едва  ощутимо  подрагивала;
Юлька заглянула за прозрачный щиток, прикрывающий пассажиров  от  ветра.
Антеннки  на  ее  висках  взлетели,  подхваченные  потоком,  стало  даже
немножко больно...
   - Алло, папа?
   - Юлечка? Привет, я...
   - Пока, пап. Со мной все в порядке. Отбой. Блокировка вызовов.
   Время шло. Пассажиров стало меньше; море  огней  справа  и  слева  то
выплывало из-за  крон,  то  снова  пряталось.  Лента  с  сидящей  Юлькой
описывала уже  десятый  круг;  ее  обида  и  злость  догорали,  сменяясь
пустотой и усталостью. И где-то там,  глубоко  в  душе,  лежала  удобная
мысль, до которой  еще  надо  было  докопаться.  На  которую  предстояло
решиться,  и  Юлька  уже  знала,  что  подумает  это,  но  все  ждала  и
оттягивала. Лента - как вечный двигатель, Юльку никто  не  торопит,  она
может сидеть так годы и годы, всю жизнь...
   Она, оказывается,  хотела  вернуться  к  Пандему.  Все  эти  тяжелые,
нервные, несчастливые месяцы, когда приходилось смеяться напоказ...  Она
хотела и не могла, потому что это была  бы  слабость  уже  не  только  в
собственных глазах - в глазах новообретенных приятелей.
   А теперь - она может. Ее грубо принудили. Она  станет  говорить,  что
взбредет в голову - но Пандем понимает без слов в отличие от прочих;  за
эти месяцы Юлька убедилась еще раз, до чего люди, и особенно  подростки,
тупы. Нет, они забавные... С ними  интересно...  Но  они  не  просто  не
читают мыслей - они не понимают, если объяснишь...
   Растянувшись на ленте и закинув руки за голову, Юлька  подумала,  что
это похоже на конец дурацкого сна. Ей когда-то снились  такие...  Пандем
объяснил потом, как к ним надо относиться... Пандем...
   И она уснула. Наверное, это было лучшее, что  она  смогла  бы  сейчас
сделать.

***

   Джил была сотрудницей бородатого Никаса. Ким отлично запомнил ее  еще
и потому, что при темной, почти черной коже  у  нее  были  белые  прямые
волосы, молочные брови и густые, будто покрытые инеем ресницы. Когда она
сказала: "Это Джил Дор из  института  Отиса",  Ким  сразу  воссоздал  ее
портрет. Экзотичный образ Джил все еще стоял перед  его  глазами,  когда
она сказала:
   - Никас Отис умер.
   Ким молчал.
   -  Он  покончил  с  собой,  -  сказала  Джил.  -  Вы  же  знаете,  он
беспандемный.
   Был.
   Ким молчал.
   - Я сообщаю вам потому, - сказала Джил, - что за день до того...  еще
вчера... он собирался с вами связаться. Именно с вами. Он  что-то  хотел
вам сказать.

Глава 26

   Он почему-то думал, что между окончательным формированием  экспедиции
и  стартом  должно  пройти  хотя  бы  полгода.  Он  полагал,  что  люди,
отправляющиеся  в  космос  навсегда,  должны   получить   что-то   вроде
последнего отпуска. Побыть с родными хоть  месяц.  Увидеть  горы,  море,
вернуться на родину - пусть на несколько дней.
   Инструктаж,  подготовка...  Какой,  к   черту,   инструктаж,   Пандем
инструктирует их ежесекундно. А подготовкой была вся их предыдущая жизнь
- Виталька прав. Они совершенно готовы. Они не нуждаются  в  отпуске;  у
них гора работы. Киму знакомо это чувство -  когда  чешутся  руки,  надо
успеть то и это, кажется, что времени впереди  совсем  мало...  Каких-то
двести или триста лет...
   А что до прощаний с семьями - ни у кого из них нет мужей  и  жен  вне
экспедиции. Никто из них не успел обзавестись детьми. Родители,  бабушки
и дедушки, братья и сестры придут, конечно, к старту, и  устроены  будут
веселые похороны... то есть проводы...
   Ким почему-то думал, что у него есть время до Виталь-киного отлета.
   Оказалось, уже нету. Экспедиция отбывает на орбиту, на  предстартовую
позицию - сегодня их последний вечер на Земле...
   Поэтому сегодня он увидит Арину.
   Он, конечно,  не  ждал,  что  команда  в  сверкающих  комбинезонах  с
нашивками  выстроится  на  помосте,   давая   возможность   благодарному
человечеству ощутить комок гордости у горла. Он не ждал ни  шествий,  ни
речей, ни хороводов; он не  ждал  и  того,  что  все  они  встретятся  в
беседке. Огромной беседке, способной вместить  сто  шестнадцать  человек
экипажа вкупе с ближайшими  родственниками  и  совсем  немногочисленными
друзьями...
   (Ромка присутствовал виртуально - одновременно на проводах брата и  в
кафе  с  какой-то  девушкой.  С  обеими  тетками,  дядьями,  бабушкой  и
дедушкой, двоюродным братом Шуркой и кузиной Иванной Виталька  простился
заблаговременно.)  Пространство  внутри   зала-беседки   было   устроено
хитроумно даже  для  привычного  Кима;  множество  людей  разбрелось  по
закоулкам и ярусам, обретая уединение и одновременно  оставаясь  вместе.
Как фигуры на шахматной доске - каждая  внутри  собственной  клетки,  но
плоскость одна на всех; Арина сидела на теплом выступе колонны,  похожей
на тысячелетний древесный ствол. Виталька устроился  у  ее  ног,  а  Ким
стоял напротив, и они молчали.
   За то время, что они не виделись, Арина не изменилась. Где-то глубоко
в душе эта неизменность Кима уязвляла.
   Они молчали вот уже тридцать  пять  минут.  Художественное  молчание,
глубокое, как космос. Арина могла сказать что-то  вроде:  "Ты  улетаешь,
это лучшее на свете приключение, мы будем  уже  глубокими  стариками,  а
твое завтра - через час после старта -  будет  длиться  десятилетиями  и
веками, разве не забавно?" Но Арина, разумеется, не раскрывала рта. Тот,
кто  по-настоящему  сжился  с  Пан-демом,  весьма  экономно   пользуется
словами, особенно если собеседник - близкий человек.
   Может быть, это плохо, думал Ким. Может быть, если  бы  мы  с  Ариной
наговорили друг другу  тонну  словесного  мусора,  во  всей  этой  груде
случайных слов нашлось бы два-три необходимых.
   Вот Виталька. Он мог бы сказать сейчас: "Я улетаю, стало  быть,  имею
право на последнюю просьбу к вам, мама и папа. Пожалуйста, найдите время
и  место,  поговорите  друг  с  другом,   не   боясь   случайных   слов,
банальностей, глупостей, даже фальши не  боясь,  черт  с  ней.  Я  почти
уверен, что под горами всей этой звучащей ерунды найдется два-три слова,
способных..."
   Они не могли бы его ослушаться и назавтра - или неделю спустя...
   Существует ли - там, для Витальки - столь малая единица времени?  Они
послушно говорили бы, и - Ким знает -  напрасно,  потому  что  слова  не
бывают волшебными...
   Очень жаль, думал Ким. У меня есть последний  шанс  сказать  Витальке
что-то такое, что он сможет вспоминать и через миллион лет...  Почему  я
не придумал этих слов заранее?!
   ...Мне кажется, она слишком мало грустит по Витальке.  Кто  я  такой,
чтобы ходить за ней с градусником для измерения грусти?
   Я мог бы сказать: я так  рад  тебя  видеть.  Я  как  собака,  которую
одновременно гладят и бьют: я рад тебя видеть, я потерял тебя,  я  теряю
Витальку, я боюсь думать о Никасе. Уж лучше бы тут был громкий  оркестр,
длинные речи, гимны, цветы...
   Нас по-прежнему что-то связывает,  думал  Ким.  Виталька  потянет  за
собой не только ниточки воспоминаний... родства... принадлежности... все
эти тонкие теплые капилляры, для которых расстояние не имеет значения...
Он потянет за собой жгутик моей обиды... или как называется это чувство?
Я не могу остановить моего сына. Даже если сейчас расскажу ему о Никасе.
Даже если совру... Может быть, напрасно я не боролся за него, так  легко
передал в Пандемово  распоряжение?  Он  потянет  за  собой  этот  мутный
упругий жгутик, может быть, поначалу не осознавая этого. Но когда у него
будет свой сын...
   - Двадцать пять  лет,  -  сказала  Арина  медленно.  -  Наверное,  ты
закончил бы какой-нибудь институт. Может быть, отслужил бы в армии...  В
армии, какой ужас.
   Наверняка болел бы...
   - Мама? - осторожно спросил Виталька.
   - Если бы не было Пана, - пояснила Арина. - Я  вот  сейчас  подумала,
как сложилась бы наша жизнь, если бы Пандема не было.
   - ...Жизнь? - переспросил Виталька после длинной паузы.
   Он мог бы сказать: не было бы Пана - не было бы жизни. Пандем - это и
есть жизнь; мы будем жить столько, сколько захотим, и  так,  как  сочтем
нужным. Мы будем менять все, что наскучит. Мы  будем  хранить  все,  что
дорого. Посмотрите же наконец на звезды - этот мир наш, мы его  заселим,
и там, далеко, каждый из нас станет Пандемом...
   Но Виталька молчал и недоуменно смотрел на Арину.
   ...Много десятилетий назад на каком-то празднике  в  начальной  школе
маленький Ким Каманин  вдруг  забыл  слова  стихотворения;  его  очередь
выступать  все  приближалась,  он  стоял  в  шеренге  нарядных   детишек
обморочно-бледный, словно перед расстрелом, и в единую секунду  -  в  ту
коротеньку