стровной город отстраивался очень медленно. Осень там лишь слегка тронула побережье - спал летний зной и часто штормило зеленоватое море.
     На севере, в резиденции церенских императоров, сгущались тени пасмурных дней, и частые дожди поливали стражу на стенах. Страх потустороннего прочно утвердился в умах - одни боялись тени мертвого Адальберта, другие утверждали, что в самых темных закоулках видели эту тень. Находились отважные, которые готовы были поклясться шепотом, что Хрониста и вовсе не существовало, а призрак его - лишь зыбкая иллюзия, вызванная императором посредством запретного опыта с кристаллом, чашей и чучелом гомункулуса.
     По этому поводу у государя Церена состоялся неприятный разговор с примасом Империи. Престарелый священник вежливо, но твердо порицал тридцатилетнего императора, Гаген, в котором набожность сочеталась с любопытством ученого, сдержанно возмущался покушением на свои права. Высокие персоны расстались, недовольные друг другом, и императорский гнев принялся искать голову, на которую он мог бы излиться без помех.
     Наиболее благоразумные головы попрятались, избегая встреч со взбешенным повелителем, и голубой опалесцирующий кристалл с тех пор скучал в одиночестве под плотным покрывалом.
     Людвиг фон Фирхоф, советник Гагена, закрылся в своих апартаментах, сказавшись больным, по поводу природы болезни министра разнообразно шутили злые языки. Одни называли это "толоссианской горячкой?, другие - "россенхельской лихорадкой?, третьи и прямо утверждали, что брат известного демономана Бруно д?Ороско, и сам надорвался на колдовстве.
     Дела Империи тем временем шли своим чередом. Разбитые и жестоко гонимые бретонисты укрылись от властей, смешавшись с законопослушными церенцами, или попрятались в густых (но облетевших к осени) лесах, составив компанию разбойникам и бандитам всех мастей. Шайки любителей чужого серебра росли, как грибы от дождя, и отряды имперской стражи тщетно пытались навести на дорогах хоть какое-то подобие порядка. Где-то в сторонке от правосудия вновь замаячил "беглый разбойник Шенкенбах". Если бы обобранных и поколоченных им выстроить вереницей, эта унылая цепочка товарищей по несчастью наверняка протянулась бы от горизонта до горизонта наподобие процессии кающихся грешников, впрочем, Шенкенбаху такие мысли в голову не приходили - он всему предпочитал звонкую монету.
     В этих стесненных обстоятельствах император Церена, Гаген Справедливый, потеряв терпение, без обиняков вызвал к себе доверенного советника, потребовав с него, наконец, отчет по делу "о подметных гримуарах Адальберта"...

***

     - Я хочу еще раз выслушать всю твою историю, всю - до конца. В прошлый раз ты был слишком краток, Людвиг.
     - Я готов повторить то, что вас интересует, государь. Какие подробности прикажете назвать?
     - Как Хронист ухитрился ускользнуть от мести ведьмы?
     - Случайность и мое вмешательство. Я в своем качестве врача спас его от последствий отравленной раны.
     Император нахмурился.
     - Почему ты не покинул город немедленно - как только обнаружил Хрониста?
     - Святой Регинвальд! Ваше величество, вы думаете - это было бы просто?! Ваши латники, находясь в поле и войдя в раж, не делают различия между министром Империи и бунтовщиками - они избивают всех одинаково. Я и Россенхель едва успели избежать участи равно плачевной...
     - А мне кажется, что ты плохо старался.
     - Как всегда - в меру моего слабого разумения.
     - Допустим. Кстати, находясь в Толоссе, ты ведь получил мое письмо?
     - Получил.
     - Ты прочел и понял мои указания - все, до конца, и в полной мере?
     - Разумеется, государь.
     - Во имя Господа нашего! Так почему же ты не прикончил на месте колдуна Россенхеля?! Сразу же, как только встретился с ним?
     - Но, государь...
     - Ты прямо ослушался моего приказа!
     - Хронист мог быть полезен - это не противоречило вашим инструкциям и желаниям... Я сделал все, что мог.
     - Ты совершал одну ошибку за другой. Есть промахи такого рода, который слишком близки к государственным преступлениям. Я, конечно, не обвиняю тебя, моего друга, в умышленном предательстве, однако, такой умный человек, как ты, должен был проявить и большее старание, и большую преданность...
     - Но...
     - Не смей спорить со мной! Кстати, гвардейцы славного капитана Кунца, освобождая Толоссу, застали тебя в компании ересиарха Бретона, причем ты не только не поразил изменника на месте, но и никак не противился его бегству.
     - Государь! Мне трудно было противиться бегству ересиарха, поскольку в тот самый момент, о котором вы говорите, Клаус был занят тем, что собирался меня убивать, и это дьявольски меня отвлекало...
     - Не сквернословь! Ты обзавелся отвратительной привычкой упоминать черта. Мы недовольны тобой - ты действовал неловко и бездарно...
     - Мне помешали обстоятельства.
     - Нищая ведьма служила престолу куда лучше. Твое нелепое поведение в Толоссе - лишь часть череды проступков. Я доверил тебе Хрониста - ты его упустил, он исчез у нас из-под носа! Ты изменился, Людвиг, ты разочаровал меня.
     Гаген, который уже неделю страдал от расшибленного на охоте колена, поднялся, опираясь на трость, прошелся по кабинету и остановился перед поставцом, в бессчетный раз рассматривая редкую вазу - тонкие, белые, ничем не украшенные стенки сосуда светились насквозь.
     Фирхофу поневоле пришлось подняться, он слушал императора стоя, с трудом преодолевая досаду.
     - Я не мог действовать иначе. В Толоссе во время штурма воцарился настоящий ад, там гибли ваши подданные, государь, они кончались в мучениях ни за что, ни про что, не понимая, почему умирают. В таких обстоятельствах трудно действовать с полным хладнокровием. В любом случае - Хронист исчез, он перестал писать подметные гримуары и вредить Империи. Пусть я был неловок, но цель достигнута.
     - Достигнута?! Да ты просто глуп, мой умалишенный друг! Утрачена удивительная возможность изменить кое-какие обстоятельства в нашу пользу...
     - Такие изменения опасны. Слишком опасны.
     - Ты превратился в жалкого труса.
     Кровь прилила к щекам фон Фирхофа. "Мы действительно стали трусами?, - подумал он. "Мы больше не мстим за оскорбления, мы тратим силы на то, чтобы эти оскорбления стерпеть. Вера и Империя давят на мою душу - я вижу все, что происходит, я слышу, что он говорит, моя совесть протестует, но я считаю грехом бунт против государя Церена".
     - Позвольте возразить государь.
     - Да?
     - А не слишком ли много значения придается гримуарам Адальберта? Он ушел за Грань и более не мешает вам ничуть, но я не заметил, чтобы состояние Империи улучшилось от этого... Видно, дело-то было не в гримуарах.
     Гаген переварил намек и полное лицо церенского правителя медленно покраснело. Сначала налились кровью щеки, потом пошел розовыми пятнами лоб, покраснел кончик царственного носа.
     - Ты смеешь?
     - Ну что вы, государь! Конечно, не смею. Я ведь трус до мозга костей.
     Красный как мак император поднял трость, почти коснулся ею виска советника.
     "Как однообразны властолюбцы", - подумал раздосадованный Людвиг. "Все они постепенно склоняются к общей мысли - меня избить. Но если я и простил бедняге Клаусу полученные от него побои, то не собираюсь делать того же самого в отношении благоденствующего повелителя Церена".
     - Государь не имеет права бить имперского барона, - поспешно добавил фон Фирхоф.
     Гаген криво усмехнулся.
     - Император не может бить барона-изменника, зато он может передать его палачу. Духовный глава Империи не казнит, зато может бить и вразумлять свое духовное чадо. В каком качестве ты предпочитаешь меня, своего государя, а, Людвиг?
     Фон Фирхоф не ответил. "А ведь, пожалуй, ударит? - подумал он. "Свидетелей оскорбления нет, мой венценосный приятель уверен, что я промолчу и предпочту весьма позорные колотушки смерти. И это при том, что Святоша младше меня на шесть лет".
     Гаген занес трость и резко опустил ее, Людвиг закрыл глаза, конец трости императора задел волосы на виске советника - не поймешь, то ли слабый удар, то ли неосторожное касание.
     Фон Фирхоф открыл глаза:
     - Вы уж или бейте меня как следует, государь, или, как сделали однажды, обратитесь к профессиональным палачам.
     - Проклятье на твое непокорство, нечестивый маг!
     Взбешенный повелитель Церена с размаху метнул трость в угол, там обиженно зазвенел опрокинутый канделябр, тонким пением отозвалась белоснежная тонкая ваза.
     - Ты пользуешься тем, что я когда-то, всего один раз, был не вполне справедлив и несколько поспешен. Ты постоянно укоряешь меня, ты пользуешься этим! Ты презираешь мои приказы, ты творишь безрассудства и по собственной воле корежишь судьбу Империи! Кто ты такой? Разве твои предки занимали престол? Разве они расплатились кровью и трудом за божественную привилегию - стоять у руля государства? Так кто же ты такой? Ты безвестный мелкий барон, которого я своею милостью вытащил из этой безвестности! Ты неплохо служил мне - признаю, за это я почтил тебя дружбой и доверием. А потом ты нарушил клятву, ты обманул меня, Людвиг, причем уже не первый раз! Божественная справедливость! Почему я терплю его?
     - Вы однажды сами неплохо ответили на этот вопрос, государь. Я - честный человек.
     - Молчать!
     Голос Гагена сорвался на крик, руки его дрожали.
     - Молчать, изменник! От твоей чести мало проку.
     - Вспомните - а как же перевал Эстенмауэр?
     - Ты и там действовал против моей воли!
     - Я спасал Церен.
     Гаген глубоко вздохнул, приложил руки к вискам, стараясь успокоиться, и ответил, чуть понизив голос.
     - А ведь ты любишь Империю, фон Фирхоф. Ты очень любишь ее, я верю и знаю. Ты любишь ее до такой степени, что благо Церена, реальное или воображаемое, предпочитаешь желаниям и приказам императора.
     Фон Фирхоф снова промолчал. Гаген осуждающе посмотрел на советника и скрестил руки на груди, пытаясь унять дрожь в пальцах.
     - Ты не родился близ божественного престола и не понимаешь такой простой вещи. Не бывает пользы Империи, противоположной воле ее государя. Я и моя держава - мы едины, как две половинки солнца. Ты, безумец, хочешь разрубить светило?!
     - Империя не невесомое слово и не солнцеподобный символ, ее населяют живые люди, ваши люди, ваши подданные, государь.
     - Тысяча мужиков не заменит одного рыцаря, тысяча мелких баронов не равна государю. Благо народа без блага государства - любимая музыка глупцов, именно негодяи отлично умеют дудеть в свирель обмана. Я не скорблю ни об участи ничтожных тупиц, таких, как еретики-простолюдины, ни об участи опасного мечтателя Бретона, закосневшего в честолюбии и фанатизме. Жаль только, что умные люди порой охотно внимают тем же самым песням...
     Император вплотную подошел к Людвигу, карие глаза гневно сузились, лицо трагически осунулось.
     - Не лгать! Не помышляй оправдываться, Фирхоф! Не смей обманывать меня! Я не желаю слышать сказок о твоих милосердных целях! Ты - мой подданный, ты забылся, ты поставил свою волю выше моей из обыкновенной гордыни.
     - Нет.
     - Да. Так говорю я, твой господин. Ты привык править Цереном за моей спиной, ты привык считать себя умнее собственного императора. Ты вообразил, что можешь незаметно вести меня за руку, словно доверчивого ребенка... Я давно уже не наивен, Людвиг, ты - мой друг, но, в конце концов, я могу обойтись и без тебя...
     Фон Фирхоф вздохнул. Тревоги последних недель, пожар Толоссы, казнь Бретона, смерть Хрониста, насилие над собственной совестью - все это изрядно притупило естественную осторожность бывшего инквизитора.
     - Вы уже посчитали так однажды, государь.
     - Что?!
     - Вы уже были однажды столь самонадеянны, что вообразили, будто сумеете обойтись без меня.
     Фон Фирхоф запоздало испугался собственных слов - император Церена страшно, до легкой синевы побледнел, на носу правителя проступили обычно незаметные мелкие веснушки. "Бедный Святоша". Гаген вплотную подошел к дерзкому советнику и, криво, жестко усмехнувшись, отчеканил:
     - Монарх не может бить барона палкой или хлыстом - обычаи следует уважать. Однако я не припомню закона, который запрещал бы мне вот это...
     И он наотмашь хлестнул Людвига ладонью и запястьем по лицу. Чеканный браслет императора зацепил скулу советника, золотой перстень с рубином - знак имперской власти - полоснул по веку. Пощечина получилась ослепительной - звонкой и болезненной, фон Фирхоф едва устоял на ногах и дотронулся до щеки - та горела словно от ожога, левый глаз быстро оплывал.
     - Теперь вам лучше казнить меня, государь. Я больше не гарантирую верности.
     Гаген думал, потупясь и раздраженно покусывая губу, потом с досадой окинул взглядом опального фаворита.
     - К сожалению, я до сих пор испытываю к тебе некоторую слабость и считаю тебя своим единственным другом. Я почему-то привязан к тебе и не хочу, чтобы ты умер. Так что не надейся на громкий процесс в суде, высокий эшафот и славный конец любимого мужичьем народного героя. На то, что тебе снова все сойдет с рук, тоже не надейся - не сойдет.
     - Тогда к чему я должен приготовиться?
     - Отправишься под арест и пробудешь в тюрьме столько, сколько я, твой повелитель, пожелаю. Во всяком случае, быть тебе под замком до тех пор, пока ты не одумаешься, не успокоишься и не признаешь, что я был прав.
     "Крепка и надежна дружба государей", - подумал Людвиг, ощупывая разбитую скулу.
     - Стража! - рявкнул Гаген. - Проводите советника!
     Кунц Лохнер вошел, пряча взгляд, и сразу за дверью крепко ухватил арестанта под руку.
     - Не печальтесь, фон Фирхоф. Быть может, это и не очень надолго...
     Вежливый конвой проводил друга императора по узкой лестнице. Зарешеченное окно камеры выходило на бурное море. Серые волны севера разительно отличались от бирюзового и светло-изумрудного залива Толоссы - они выглядели очень мрачно. Людвиг в унынии опустился на скамью. Кунц Лохнер неуверенно потоптался возле тяжелой, окованной железом двери и шепотом добавил напоследок:
     - Если вам что-нибудь понадобится, фон Фирхоф, смело зовите сторожа. Ешьте, пейте и отсыпайтесь. А еще лучше - сообщите-ка побыстрее нашему Святоше, что раскаялись во всем подряд.
     Первый страж Империи ушел. Людвиг постоял у окна, наблюдая, как наливается будущим дождем унылая, крысиного цвета туча. Потом, не снимая сапог, улегся на койку.
     - Эй, охрана!
     Загремел увесистый засов, дверь отворилась, в проеме показались багровые щеки и красный нос коренастого чернобородого стража. Тюремщик походил на горного гнома.
     - Мэтр э..".
     - Мэтр Райг.
     - Любезный мэтр Райг, принесите мне вина.
     Насупившийся сторож ушел и через некоторое время вернулся с кувшином и кружкой. Людвиг подождал, пока снова прогремит засов, потом наполнил кружку до краев.
     - Да здравствует государь Церена. За милость императора!.. Ну и кислятина.
     Больной глаз почти совсем закрылся, разбитое лицо отекло и мешало глотать, однако, фон Фирхоф осушил посудину до дна. "Напьюсь, все равно торопиться мне некуда". Он методично осушил весь кувшин, потом одним ударом разнес кружку о стену.
     На шум и звон осколков явился все тот же неповоротливый Райг.
     - Вы бы не буянили, господин барон. А то как всегда - благородные мусорят, мне потом убирать...
     Пьяный Людвиг с интересом рассматривая потолок, попытался петь сатирические гекзаметры Адальберта. За окном вопили северные чайки, прибой молотил о скалы. "Интересно?, - подумал фон Фирхоф, - "Что со мною будет, если рухнут стены замка Лангерташ?".
     Занимался закат, туча крысиного цвета съежилась и посветлела, стены камеры пьяно качались, потолок норовил уехать в сторону, озорно подмигивал оставленный тюремщиком факел...
     Фон Фирхоф заснул, а когда проснулся - это произошло внезапно, словно его тронула за плечо осторожная невидимая рука.
     Факел совершенно догорел. В стене камеры зиял широкий и низкий, наподобие окна, портал. Людвигу даже показалось, что он видит смутно знакомый пейзаж - там, за Гранью, сияло яркое начало лета, цвела сирень, в цветнике возился высокий худой пес незнакомой породы, с длинной шелковистой шерстью, острым хвостом и висячими ушами.
     В проеме портала, на длинном подоконнике, ссутулившись и прислонившись спиной к косяку, сидел задумчивый и слегка недовольный Хронист.
     - А я думал, вы умерли, Вольф Россенхель.
     - Авторы не умирают.
     - Как странно вы оделись - это мода ада?
     - Бросьте шутки, Ренгер, я же сказал, что вполне-таки жив. Лучше объясните, что стряслось с вашим лицом - подрались в кабаке?
     - Меня избил император.
     - Живописно. Кстати, не подумайте лишнего, эта коллизия - не моя работа.
     - Тогда, дьявол вас унеси, что вы здесь делаете - хотите потешить собственную месть, полюбоваться на опального советника церенского владыки?
     Хронист лукаво подмигнул.
     - Я переписываю финал.
     - Пусть порвут вас черти на сотню мелких кусков! Не смейте вмешиваться, вы и так мне напакостили достаточно.
     - Вот именно поэтому, я думаю, малюсенькое изменение...
     - Нет!
     Легкая прозрачная рябь пробежала по окну портала. Невидимая мембрана между мирами прогнулась. Хронист перекинул через подоконник ноги в странных тупоносых башмаках и спрыгнул в сиреневый сад.
     - Эй! Да погодите вы, Россенхель!
     - Извините, Людвиг - у меня работа.
     - Не делайте глупостей!
     Портал заволокло молочной белизной, ее белое кипение постепенно замедлилось, субстанция белизны неторопливо отвердела до состояния камня, потом посерела, слегка растрескалась и превратилась в тюремную стену.
     - Сумасшедший. Он закрыл проход и теперь собирается натворить дел.
     Фон Фирхоф вернулся на койку, потолок больше не качался, стены тоже утихомирились, черепки разбитой кружки куда-то исчезли, должно быть, их незаметно унес тюремщик.
     - Эй, охрана! Я требую завтрак.
     Эхо окрика угасло под низким сводом, однако, заботливый мэтр Райг не явился.
     "Должно быть, Святоша окончательно разгневался - приказал устроить мне пост".
     - Мэтр Райг!
     Молчание. Людвиг устроился поудобнее, насвистывая кое-что из лукавого наследия Адальберта, а потом запел, отчетливо проговаривая слова:
     Давным-давно, в забытый день,
     У древних черных скал
     Великий Атли, царь людей
     Колдунью повстречал.
     - Поверь мне, женщина, предел
     Моей страны далек,
     С вершины гор ее границ
     Я разглядеть не смог.
     Здесь крепки замки, города
     В руке государя,
     Под скоком конницы моей
     Колеблется земля.
     Жестка рука и мой приказ
     Внушает людям страх,
     Могу единым словом я
     Любого ввергнуть в прах.
     Колдунья Атли говорит,
     Сурово хмуря бровь:
     - В своей земле ты властен, царь,
     Пролить рекою кровь.
     Но есть три вещи под луной,
     Тебе не по плечу...
     - Скажи, какие, за совет
     Я золотом плачу!
     - Во-первых, царь, не можешь ты
     Прибой остановить,
     А, во-вторых, не сможешь в сеть
     Ты ветер уловить.
     - А в-третьих? - В третьих, у тебя
     Нет власти у сердец
     Отнять надежду. Тяжесть зла
     Ускорит твой конец.
     Для смерти равен раб и царь,
     Настанет твой черед,
     Как моря стон, как ветра зов
     Она к тебе придет.
     Как битой кружки черепок
     Крошится под ногой,
     Так прах твой гордый навсегда
     Смешается с землей...
     Окованная дверь с лязгом распахнулась, на пороге явился сердитый и от этого еще более похожий на гнома мэтр Райг:
     - Вы бы не орали такие пакости, господин барон, ваше пение слушать тошно...
     - Где мой завтрак, бездельник?
     - Готовят...
     Страж ушел, задвинув засов, шли минуты, возможно, прошел час-другой, тюремщик больше не появлялся. Зато в отдалении раздался существенно приглушенный толстыми стенами шум - Фирхофу показалось, что он слышит лихие вопли рубак и звон стали. Советник приник к забранному толсты