игуры плюхнулись в палисадник, смяли мальвы, проложили путь сквозь ряды крыжовника и малинника, попрали ленные права крота, оскорбили действием клумбу с маргаритками и, наконец, очутились во внутреннем дворе Берлоги. Здесь Фигуры разом утратили таинственность и обернулись старыми знакомыми - Хайни Ладером и Рихардом Лакомкой.
     - Мешок при тебе?
     - А как же!
     - Думаешь, чародей заплатит?
     - Не заплатит - не отдадим. Вперед! И держи язык за зубами.
     Возмущенно клацнул и разинул пасть разбитый замок, дверь конюшни тихонько заскрипела - и отворилась. Кобыла Хрыча, Розалия Анцинус, фыркнула, шлепнула жидким хвостом, и повернулась задом, демонстрируя негодяям сугубое презрение. Рыцарский конь сэра Персиваля глянул на широкую физиономию и могучие плечи Хайни - и промолчал.
     - Где оно? Посвети, Лакомка!
     В углу конюшни, там, где заезжий сэр поместил кое-какие "догогие сегцу? реликвии, шевельнулся мятый серый комок. Комок вздохнул, немного повозился, подрожал коротким пушистым хвостиком и выпустил на свет шею, увенчанную приплюснутой головой. Голова, с яблоко величиной, поднялась на два с лишним локтя над землей, и робко уставилась на Хайни чудесными карими глазами.
     - Ух ты, Лакомка, глянь, ну и шея у этой птички!
     Струс мигнул, надернул на глаза тоненькую белесую пленочку, щелкнул клювом, и церемонно поклонился.
     - Как ты думаешь, откуда это чудо у Хрыча завелось?
     - Странствующий рыцарь какой-нибудь в Сарацинии поймал, а в Нусбауме, пропившись, заложил.
     Струс поднялся во весь рост, распрямил длинные ноги. Ноги оказались наподобие журавлиных, только потолще и...
     - ...а когти у него здоровенные.
     - Зато крылья тощие. И не летучий он. Давай мешок!
     Струс покорно топтался на месте, чуть склонив голову набок. Нежно подрагивали метелочки коротких крыльев.
     - Хватай его и суй туда.
     - Сам хватай.
     - Держи мешок, храбрец. А я...
     Струс смущенно поджал ноги, оторванная от земли долгопалая когтистая лапа сложилась в подозрительно знакомую фигуру.
     - Мешок держи, говорю!
     - Ых!
     - Вот так! Тепленьким взяли.
     Струс повозился, устраиваясь поудобнее. Герои выбрались в разоренный палисадник, вскарабкались на многострадальный заборчик и вскоре очутились на пустынной улице Нусбаума, под мелким назойливым дождем. Град так и не пошел. Словом, как и было сказано, ночь выдалась замечательная.

***

     Ночь сменилась розовым утром, а утро осветило нового героя короткой истории знаменитого скандала в Нусбауме. Герой этот, профессор Парадамус Нострацельс, доктор обеих медицин, астрологии и герметики, поселился в Нусбауме около пяти лет назад после малосущественных событий, которые, однако, заставили его поспешно оставить столицу. Зелья ученого герметика включали порой такие ингредиенты, о которых и не подозревали пациенты - тонкую материю тайны следовало хранить от грубых лап невежественных провинциалов.
     Парадамус Нострацельс любовно глянул на хирургические инструменты и желчно посмотрел на гостей - небритый крепыш Хайни тупо мигал коровьими ресницами, а чернобородый толстяк Лакомка выглядел в точности так, как и должен выглядеть неукротимый пожиратель пива.
     ...Если придерживаться истиной правды, происхождение Лакомкиного прозвища было темно. Пожалуй, поискать причину стоило вдалеке от нусбаумских трактиров - Рихард имел склонность дружески заботиться о попавших в беду юных девственницах. В бурные годы Большого Мятежа эта черта героя проявилась сполна. К немалому огорчению, после мятежа девственницы сделались столь же редки, как Струсы, напитки стремительно вздорожали, а хозяйки таверн грубили и ничего не продавали в кредит...
     Нострацельс, в качестве престарелого ученого отличался сухостью нрава, давным-давно сжился со множеством предрассудков, и не имел о вышеописанных качествах Лакомки ни малейшего представления. Однако, наука требовала величия и жертв, а сделка - аккуратности. Парадамус, печально вздохнул, решительно насупил седые брови и произнес не без суровости:
     - Ну-с, молодые люди, материал у вас с собой?
     Через краткое время из чистого, аккуратного домика, выстроенного в готическом стиле, выбрались бывшие солдаты Гагена, достояние которых увеличилось ровно на ту сумму, на которую полегчал кошелек Нострацельса.
     Нострацельс остался один.
     Если не считать мешка, в котором тихо возился Струс...
     Беконный капитан Коломан Хаушка, который равно отличался любопытством, предприимчивостью и способностью незаметно задерживаться под чужими окнами, рассказывал чуть позднее за трактирным столом:
     - Чародей ланцеты наточил, огонь в тигле раздул, порошком вонючим в котел посыпал. Мешок открыл, птицу дивную вынул. Шею длинную на край стола над лоханью пристроил. Сверкнул злодейский нож - взлетели перышки.
     - Ух ты!
     - Их ты!
     - Так вот чем нас ланцетник прикармливал!
     Хайни и Рихард метали в углу кости, делая вид, что происходящее их не касается. Гости горланили. Матушка Петра протирала кружки.
     - Постой-постой, а откуда ты узнал, что порошок вонючий?
     - У чародеев все порошки такие.
     Лакомка подал голос:
     - А где он птицу дивную взял?
     - Наколдовал, конечно.
     Гости охотно кивали. Ореол безопасной тайны, приятен, он сродни аромату копченых колбас над очагом. Дверь отворилась внезапно. На пороге, на фоне весело раскрашенного заката, нарисовалась тощий, зловещего вида силуэт. Хаушка Поросенок остановился на полуслове и закашлялся.
     - Стукните его по спине!
     Парадамус, а вошел именно он, гордо держа ястребиный профиль, зашаркал прямо к столу и бросил на самую средину уже знакомый мешок. Обиженно звякнуло блюдо с капустой. Поросенок, получив от приятелей два гулких удара меж лопаток, уставился в окно, по-видимому обнаружив там нечто чрезвычайно интересное. Матушка Петра воинственно приосанилась, на всякий случай убрав со стойки пару лучших, самых новых кружек.
     Мешок слегка дернулся. Нострацельс подвигал кустистыми бровями, молча вперил в солдат императора взгляд. Взгляд прожигал насквозь плотные фигуры отставных воителей. Хайни нашелся первым:
     - Ы?
     - Э!
     Избавившийся от ноши чародей потащился прочь, вонзая в щелястые доски наконечник фигурной колдовской трости. На прощание он бросил коротко и совсем непонятно:
     - Стыдно обманывать, молодые люди.
     Из поспешно развязанного мешка высунулась голова целого и невредимого Струса. Она мигала и кланялась.
     Хайни покидал трактир под насмешливый ропот приятелей. Присмиревший Лакомка брел следом. Дверь сердито хлопнула и затворилась за спинами героев. Ночь, пока лишь серый ее призрак, готовилась нарыть пыльную улицу, мальвы и черепичные крыши. Мешок за спиной почему-то казался тяжелее, чем накануне.
     - Хайни... Э-эй, Хайни!
     - Отстань.
     - И чего чародей взвился?
     - Шмель его укусил. Волшебный. Чародеи - они такие.
     - Слушай, а деньги назад он не запросит?
     - Раз сразу не запросил, теперь уже не запросит.
     - Хороший Струс, первосортный, зря он так.
     - Зря не зря - а Поросенку я все равно ребра пересчитаю. Чтобы врать не привыкал.
     Друзья, не сговариваясь, свернули в тупичок. На вывеске, щедро украшенной орнаментом, напоминавшим следы гусиных лап, красовалась надпись: "Шинцель и сыновья. Колбасы. Потроха. Битая птица".
     Шинцель вышел на стук, без лишних слов принял у Хайни мешок, осмотрел товар, деловито кивнул и отсчитал медяки. Его широкая плотная спина неторопливо исчезла за дверью, хлопнула дверь и наемники великого императора вздохнули с облегчением.
     Так прошел еще один день.
     Следующим утром госпожа Алиса Шинцель, супруга достопочтенного колбасника, пробудилось рано. Тихо, опасаясь потревожить раскатисто храпящего супруга, выбралась на кухню. Поправила чепец, потом лоскут, обмотанный вокруг порезанного пальца. За ночь глубокая ранка налилась болью и дурной кровью. Солнце летнего утра уже бушевало вовсю, заглядывало в окна, жарко играло на чистейших ножах, кастрюлях и сковородках. Пол блестел. Нигде ни перышка. Все, что осталось от зарезанной, ощипанной и приготовленной дичи, госпожа Шинцель еще вчера выбросила в яму за огородом. Алиса вспомнила красивые глаза диковинной птицы и сентиментально вздохнула. Горшок со струсиным жарким под яблоками соблазнительно светился медным боком. Колбасница взяла ложку и приподняла крышку. Внутри горшок оказался тоже очень чистым.
     И абсолютно пустым.
     Никто не мог слышать Алису в пустой кухне - она крепко выругалась и поискала взглядом нашкодившего кота. Кота нигде не оказалось. Зато на полке, между горшочками с сушеными овощами и бутылью постного масла, сидел, поджав ноги, живой Струс. Струс поклонился Алисе и издал звук, должно быть, обозначающий утреннее приветствие:
     - Ку-а!. Эхе-хе...
     Женщина замерла, потом тихонько позвала:
     - Цып! Цып-цып...
     Струс повозился, спрыгнул на пол, поднялся, чуть покачиваясь на высоких лапах. На голове дрожал кружевной хохолок. Алиса протянула руку и погладила теплую бархатную шею.
     - Ку-а!
     Алиса отворила заднюю дверь колбасной. Внутренний дворик в ранний час пустовал. Колбасница дотронулась до упругих перьев и легонько подтолкнула Струса наружу.
     - Беги давай.
     Струс расправил крылья, и решительно помотал головой. Алиса припомнила, как ловко ее Шинцель управляется с разделочным ножом и решительно прикрикнула:
     - Кыш! Пошел прочь! Убирайся!
     Струс тихонько попятился, потом повернулся и неловко затопотал к выходу. Женщина вышла следом, открыла птице калитку и долго смотрела, как серый холмик перьев на длинных ногах бредет вдоль пыльной пустой улицы. За забором Коломана Поросенка взвыла собака. Струс нелепо подпрыгнул и резво пустился наутек.
     Алиса проследила путь беглеца до угла, вернулась в дом, переставила пару кастрюль, смахнула пыль с полки, подняла и выбросила за порог одинокое перышко. Потом заперла дверь и размотала лоскут на руке. Палец больше не болел. Глубокий, до кости порез зажил за несколько минут. Остался лишь тонкий розовый шрамик.
     Начиная с этого утра, события в Нусбауме разворачивались стремительно, хотя так никогда и не приобрели кристальной ясности. Поспешный ход их живо напоминал галоп рыцарского коня сэра Персиваля по пыльной дороге, а сам сэр Персиваль исчез из Нусбаума в тот же день.
     Исчез он самым таинственным образом, и мнения горожан на этот счет решительно разделились. Одни утверждали - рыцарь, прибрав денежки покойного Хрыча, поскакал проматываться в Столицу. Другие клялись - заморский сэр добрался лишь до околицы, после чего рассыпался серым прахом и развеялся синим дымом. Вместе с конем. Последнее мнение оспаривали, поскольку мало вероятно, чтобы оставленная при выезде на нусбаумский тракт куча конского навоза принадлежала синему дыму.
     Находились, впрочем, и те, что уверяли - сэра Персиваля и вовсе никогда не существовало. Достоверно установлено одно - сэр Персиваль Анцинус не делал никаких попыток найти пропавшего Струса и как будто совсем не интересовался этой частью Драконова Наследства.
     Беспокойная птица, восстав из тигля Нострацельса и горшков Алисы Шинцель, сумела наследить на пергаменте нусбаумских летописей. Запись, выведенная острым почерком хрониста, гласит: "...тайным образом завладев упомянутым пернатым животным, пытались его продать, однако, благодаря случаю обнаружив чудесные свойства птицы, использовали оные, дабы...". Впрочем, вот беспристрастное описание развязки.
     На третий день, считая от ночи похищения Струса, он обнаружился вновь. А именно - вежливо постучал клювом в окно каморки, снятой бывшими солдатами Гагена. Объяснения, возникшие по этому поводу между героями и колбасником, а также между Шинцелем и Алисой, покрыты мраком тайны. История не сохранила точного смысла речей.
     Однако, еще через день над сараем, поспешно арендованным у столяра, на шесте закачалась укрепленная на дроковой веревке вывеска - грубо выструганная деревянная фигура птицы с длинной шеей и короткими крыльями. К полудню город захлестнули слухи. К вечеру перед сараем выстроилась немалая очередь. Лакомка, скрестив на груди могучие руки, устроился на страже. Среди груды стружек нахохлился привязанный за лапу Струс.
     Хайни старался вовсю.
     - Дивная птица Струс! Выполняет любые желания. Лечит грыжу, ломоту и прострел! Возвращает третью молодость. Добывает девицам мужей. Избавляет мужей от жен. Медная марка за вход. Детям и беременным женщинам - скидка.
     Толпа нерешительно гудела.
     - А клады эта птица не указывает?
     - А чтобы крышу починить...
     Вперед, прихрамывая, выбрался невысокий, лысоватый человечек, впалые щеки нездорово обтягивала веснушчатая кожа. Он потоптался возле Хайни, потом приник к волосатому уху наемника.
     - ... - Все обустроим в лучшем виде!
     Клиент не пробыл за дверью и двух минут. Когда лысый выбрался наружу, глаза его весело блестели, он нервно облизнул сухие губы и нырнул обратно в толпу. Люди учащенно задышали, задние напирали на передних, кого-то впопыхах прижали к сучковатой стене сарая. Обиженный сдавленно возмущался. Дурнолицая девица с огромным носом, громко вопила, разбрасывая толпу.
     - А чтобы бородавки вывести...
     - А мешок золота...
     - Сын чтобы остепенился...
     Хайни приосанился:
     - Мешок золота добывается сообразно натуре, лишь там, где он есть, то есть у нас его нету. Все прочее - сообразно желаниям, за обычную плату.
     Горожане толкались, стремясь пробиться к заветной двери, дрожащей или твердой рукой протягивали монеты, скрывались в сарае, шептали, облекая трепет мечты в слова, касались рукой пернатой шеи или крыла. Выходили - веселые или смущенные, удовлетворенные или растерянные. Их сменяли другие. Лица, бледные, смуглые и румяные, веселые, грустные, дерзкие, робкие светились надеждой, горели вожделением, искажались тревогой, страстью и отчаянием. Попавшие в центр толпы с трудом удерживались на ногах, не в состоянии ни пробиться вперед, ни выбраться наружу. В задних рядах вычурно ругались.
     Солнце село - толпа все еще ждала. Люди разошлись глубокой ночью.
     Усталый Хайни присел на корточки, пересчитывая монеты.
     - ... а этого ты слышал, который захотел и т.д".
     - Ага.
     - Никогда бы не подумал, что такое бывает. Где возвышенный разум, где забота о всеобщем благе? Разврат и суетность. Суетность и разврат. Нет, я решительно перестаю уважать человечество. Двести тридцать пять марок, двести тридцать шесть...
     Лакомка подозрительно посмотрел на странно разглагольствующего приятеля и протянул Струсу орех. Струс вежливо взял подношение, покатал его в клюве и проглотил целиком.
     - Хайни, дружище... Давай, закажем себе настоящий замок на востоке. Заведем винный погреб, псов, охоту, заживем как следует. Опять же там все девушки - красавицы. Не то, что в Нусбауме.
     - Дивны земли востока и далек туда путь! Двести восемьдесят две медных марки, двести восемьдесят три...
     - Попросим нам с тобой по жеребцу. Быстрых и ладных. Как у сэра Персиваля...
     - Ты неумелый всадник, мой друг. Забыл, как две недели назад с мула сверзился? И как сказано в романах - "засим был наш благородный Рихард повергнут наземь".
     Лакомка поежился.
     - Ты что-то говорить чудно стал, случаем, учености Струсу не заказывал?
     - Триста одиннадцать... Триста двенадцать марок. Нет, учености не заказывал. Только дар красноречия на семь дней и вечное излечение мозолей.
     Друзья умиротворенно помолчали.
     - Может, проще было сразу врезать - хотим, мол, триста марок, и точка?
     - Ты же сам знаешь - проверено. Ежели кошелек у нас появится, он тут же у другого исчезнет. Ну, скажем, у Шинцеля, или у Хаушки. Закон сохранения звонкой монеты. Поросенок еще так-сяк, а Шинцель за грош задавится. Словом, завопит - украли и стражу кликнет. Зол он на тебя.
     Лакомка задумчиво почесал волосатые костяшки толстых пальцев и зевнул.
     - А что, если...
     Смутная мысль забрезжила в неторопливом разуме Рихарда. Она тревожно помигала болотным огоньком, потянула по спине холодным сквознячком беспокойства и исчезла. Бывший солдат Гагена устроился на ворохе свежих стружек, хрустнул суставами и провалился в сон, решительно отмахнувшись от дурных предчувствий.
     А между тем - зря. Беда подкралась незаметно. Вначале мерный ход событий не предвещал недоброго. С раннего утра возле вывески топтались посетители - пара десятков зевак, изнывающих от нетерпения. Заспанный Хайни отворил дверь и запустил по одному: конопатую девчонку в белоснежной косынке, худую женщину с младенцем на руках, писца нусбаумского нотариуса, косоглазого бродягу в полумонашеской одежде и почтенного благообразного старичка с юрким взглядом мышиных глаз. Ладер совсем уж было собрался заняться очередным клиентом - незнакомым парнем, по виду конюхом, как его труды оказались грубо прерванными. Такой внезапностью как правило обладает пресловутый небесный гром. Впрочем, гром - он на то и гром, чтобы, сея ужас, оставаться явлением благородным. Чего нельзя сказать о пронзительном женском визге, который в самый неподходящий момент осквернил слух наших героев. Вопила вчерашняя носатая девушка, расплатившаяся медной маркой за вывод бородавок. Бородавки на ее лице, действительно, исчезли, но это почему-то не произвело должного умиротворения. Рассвирепевшая девица стояла, грозно уперев руки в плоские бедра, и, по-видимому, не собиралась уходить. Лакомка невольно поискал взглядом, чем бы заткнуть уши, ничего не нашел и использовал для этого дела собственные пальцы. Хайни скривился:
     - Чего тебе, добрая девушка?
     Дурнушка взвизгнула на самой пронзительной ноте и, наконец, умолкла. Лакомка осторожно отнял пальцы от ушей.
     - Ну и?
     - Обратно хочу.
     - Чего обратно? Бородавки?
     - Мои деньги, шельмец!
     - Постойте-постойте, добродетельная девица!
     Хайни с ужасом понял, что волшебство Струса вполне-таки действует, принуждая его выбирать совсем не те выражения, к которым привык закаленный язык наемника.
     - Это с какой-такой стати мы должны возвращать вам монету, достопочтенная? Ваши требования, прекрасная дама, противоречат классическому, римскому и естественному праву, нарушают пункт первый, семнадцатый и сто сорок третий законоуложения о свободе торговли, равно как и...
     Хайни попробовал замолчать, но красноречие решительно воспротивилось, оно бунтовало, лезло, бурлило и требовало выхода. Девушка заплакала.
     - Ыыы... Вы обещали убрать бородавки с лица.
     - Конечно. Они и исчезли.
     - Нет. Они... - Девица потупилась и густо покраснела - они переместились.
     - Куда? - живо заинтересовался Лакомка.
     - Туда.
     - Туда - это куда?
     - Туда, чем на табурет садятся.
     - Не может быть! Не верю. А посмотреть можно? - галантно поинтересовался Рихард.
     - Мерзавец! Охальник! Давай деньги обратно!
     - А вот и не отдадим! Эй, Хайни, не отдадим?
     - Не отдадим!
     - НЕ ОТДАДИМ-НЕ ОТДАДИМ - НЕ ОТДАДИМ!!!
     Герои, хором скандируя свой девиз, окружили даму с двух сторон и сейчас аккуратно подталкивали ее, намереваясь позорно изгнать в строну проулка. Девушка вертелась туда-сюда, пытаясь наградить звонкой пощечиной то Хайни, то Лакомку. Пару раз ей это удалось. Девица размазала слезы по щекам и, уже исчезая за углом, погрозила друзьям костлявым кулаком.
     - Слушай, Хайни, а может, отдали бы ей монету, и дело с концом? Как же она теперь сидеть будет? На табурете...
     - Ну, теперь уже поздно. Sic transit gloria mundi.
     Отделаться от следующего посетителя оказалось гораздо труднее. Им оказался ражий, широкоплечий торговец. Вчера он явился одним из первых. Желание оказалось вполне заурядным - наложить "заклятие несокрушимости? на дверь склада с ценным товаром. Все было проделано в лучшем виде, но то ли мысли желающего не имели достаточной ясности, то ли Струс на этот раз сплоховал - во всяком случае, на склад с этого момента действительно не мог поп