ер. - это еще один гость нашего императора.
     Чернобородый угрюмо стушевался:
     - Хорошие гости - сначала ведьма, потом ученый осел. Пусть все они провалятся в задницу дьявола.
     Клаус не двигался. Капитан Лохнер пробился вперед, склонился над пленником, тронул его за руку.
     - Жив. Стащите с парня кольчугу.
     Приказание бросились выполнять сразу двое гвардейцев. Клаус Бретон с трудом поднялся, щеку его украшал приличных размеров, быстро отекающий синяк, кровь из рассеченной брови заливала лоб и висок.
     - Поздравляю, капитан. У тебя оказались хорошие помощники - старательные, иначе ты бы остался лежать на лестнице.
     - Не очень-то заносись, убийца и еретик. Радуйся, твой клинок я оставлю себе на память, ты разозлил меня своим упрямством.
     Лохнер помедлил, прикидывая, не ударить ли напоследок строптивого пленника, но потом равнодушно махнул рукой.
     - Мое дело маленькое - взять, доставить и получить серебро. Скрутите его, ребята.
     Адальберт Хронист проводил взглядом уводимого солдатами ересиарха. Хворост под стенами ратуши догорел и рассыпался грудой багровых углей. Выбитые окна зияли пустыми провалами. Привратницкая совершенно сгорела, на ее месте громоздились еще горячие, дымящиеся, бесформенные развалины.
     - И это - финал? Но что я теперь могу поделать?
     Вольф-Адальберт Россенхель растеряно трогал искристое каменное кольцо на указательном пальце...

Глава XXIV
Искушение Клауса Бретона

     Адальберт Хронист.
     Я, Адальберт Хронист, принявший имя Вольфа Россенхеля, продолжаю записывать свой рассказ, чтобы ничего из странных и удивительных событий, свидетелем и участником которых я стал, не ускользнуло ненароком из памяти моей.
     Я покрываю строчками свой пергамент, которому, увы, уже не суждено стать волшебным гримуаром - мешает треклятое кольцо. Признаться, как только Людвиг и капитан Кунц перестали обращать на меня пристальное внимание, я попытался избавиться от этого талисмана - бесполезно. Обруч перстня сжался, словно бы сократился в диаметре, он не пропускает сустав. Наверное, я бы сумел стащить кольцо, если бы отсек палец самому себе, но эта радикальная мера не прельщала меня. Перстень все-таки давал некоторое преимущество - как только его водворили на мой палец, меня перестали стеречь, словно только что пойманного струса; я мог относительно свободно разгуливать, где захочу, оставаясь в гуще событий и наблюдая.
     Толосса пылала. Дома рушились, раскалываясь от нестерпимого жара пополам. Колодцы пересохли, воды не было, да никто и не пытался тушить пожар. Кровь, пролитая на ступени ратуши, ссохлась коркой, напоминая опаленную полуденным солнцем грязь, кровля рухнула наполовину, башня с водяными часами покосилась.
     Форт, хоть и держался чуть подольше, находился едва ли в лучшем состоянии, клубы дыма мешали его рассмотреть, но я видел сам, как чудом было уцелевший стяг с золотым соколом Империи вспыхнул, подожженный вихрем искр, которые широко разбрасывал ветер. Края полотнища занялись огнем и через минуту вместо гордого штандарта Церена на шпиле крепости болталась жалкая обгорелая тряпка.
     Жар огня и ужас резни гнали уцелевших жителей из города, переполненные лодки медленно плыли через залив. Насыпь кое-как восстановили, но она сделалась узкой, словно тропинка в горах. По ненадежному перешейку брела вереница убитых горем людей. Говорят, на побережье их грабили, а то и убивали наемные солдаты Гагена - в пехоту тогда спешно вербовали всякий сброд. Не знаю, я не видел, хотя страх, напряжение трагедии и круглосуточный треск огня позволяли поверить во что угодно.
     Я ходил свободно, где хотел, вернее, почти свободно - Хайни Ладер, отличившийся лазутчик Гагена, следовал за мною словно пришитый. Он более не лез в драку и держался с почти подобострастной вежливостью, скорее всего, его приставили беречь меня от неприятностей. На берегу, в толпе оборванных, голодных и отчаявшихся граждан Толоссы я отыскал кира Антисфена. Ученый румиец не унывал. Он где-то отыскал чужой полурастрепанный том in-quarto, открыл чудом уцелевшую чернильницу, и, устроив это хозяйство на плоской поверхности большого куска гранита, начал новую рукопись. Помню, она называлась "История мятежа Клауса Бретона". В ответ на мои расспросы румиец, сверкнув яркими умными глазами, ответил коротко:
     - Империи не умирают. Они живут в книгах и в памяти людей.
     Я согласился, не желая противоречием мешать ученому книжнику. В лагере победителей, неподалеку от палатки фон Фирхофа, мне повстречалась женщина. Ее высокая фигура и иссиня-черные волосы показались знакомыми. Дама держалась с самоуверенностью выскочки и была роскошно одета - в отороченный мехом малиновый шелк и плащ нежно-голубого цвета. Изобилие украшений на ней производило впечатление как общей стоимостью, так и весом. Я заинтересовался, мне захотелось подобраться поближе - спесивой красавицей оказалась ведьма Магдалена. Пришлось вежливо выразить удивление ее нынешним возвышением.
     - Мой император умеет ценить мудрость по заслугам. Я теперь баронесса Тинок - как ни в чем ни бывало заявила она.
     Я тут же нахально напомнил зазнайке о ее ведьмовском прошлом. Чернавка лукаво закатила косые глаза:
     - Считала тебя сначала мерзавцем, потом покойником, и, в конце концов - умным человеком. А теперь вижу, что ты глуп как младенец. Не было никакого колдовства, а я - несчастная жертва навета. Наш любимый государь, оправдывая и возвышая меня, борется с суевериями, которыми облыжно угнетают женщин!
     Чертовка повернулась и, плавно виляя бедрами, двинулась прочь, следом за ней, на серебряной цепочке, семенила крошечная, похожая на миниатюрного льва сучонка.
     Кир Антисфен хмыкнул у меня за спиной, я оглянулся. Ученый румиец тонко улыбнулся и подмигнул:
     - Права женщина или виновата, красива или уродлива, предана престолу или нет - она всегда остается искусной ведьмой!
     Мы рассмеялись и еще раз дружески побеседовали перед тем, как расстаться навсегда.
     В тот же день произошло последнее из немногочисленных, скупо отмеренных судьбой приятных событий - вернулся потерянный мул Бенедикт. Умное животное вышло из чудом уцелевшей рощи, сбруя отчасти сохранилась, вскоре я пересел в седло...
     Мы ехали на север более двух недель. Все это время я не видел Клауса Бретона, говорят, опасного пленника везли в клетке - бедняга ересиарх сполна испытал на себе все причуды климата Империи. Жаркие дни сменялись облачными, а потом зарядили холодные проливные дожди. Мы прибыли в замок Лангерташ в первых числах сентября - я впервые получил возможность как следует рассмотреть угрюмую громаду резиденции церенских императоров.
     Северное море привычно штормило. Стены и бастионы казались продолжением хмурых серых скал. Упал мост, поднялась решетка, я въехал в тесный коридор, под низко нависшую арку ворот, проход тут же закрылся за спиной. В тот момент я мучался острой тоской, словно и меня, как волка, заперли в стальной клетке. Эх, Вольф Россенхель...
     К счастью, Гаген почти не обращал на меня внимания, фон Фирхоф проводил меня в специально отведенные для почетного "гостя? комнаты, наверное, там было хорошо по средневековым меркам - нужна привычка к холоду, сырости, здоровенным каминам, топорным скамьям и голому камню стен. Людвиг по большей части молчал - он ничего не требовал от меня, но я прекрасно понимал, что не сегодня-завтра, с пальца моего стащат волшебное кольцо (ладно, если обойдется без членовредительства) и мягкие пожелания императора превратятся в суровые приказы.
     Шторм прекратился на второй день после приезда. В одиночестве бродил я меж голых стен и варварски роскошных барельефов. Свободный участок стены был приготовлен для нового изображения - в честь победы над ересью в Толоссе. Со старых скалились каменные пардусы, изможденный святой гигантским щитом оборонял осажденный город, бесы опутывали цепью кающихся и тут же падали сами под ударами священных бичей... Иногда в сумраке переходов казалось, что фигуры оживают, возможно, они каменными глазами смотрели мне вслед.
     Каким-то образом скверная репутация Хрониста стала достоянием молвы - стража едва ли не шарахалась прочь, завидев мой унылый силуэт. Это было забавно, но едва ли могло поспособствовать побегу - трусы агрессивны не в меру, в случае чего я рисковал получить в спину полдесятка арбалетных стрел.
     Спустя еще неделю, не слишком поздним вечером я без особой цели спустился по одной из малозаметных винтовых лестниц. Сердитый часовой преградил мне путь и довольно чувствительно толкнул древком алебарды. Пришлось повернулся, чтобы убраться подобру-поздорову, и в этот самый момент я услышал крик. Так, наверное, кричат грешники в метафорическом аду - не очень громко, но услышав раз, уже не забудешь никогда. Эхо дрожало и билось в тесных коридорах. Через некоторое время крик было утих, но тут же возобновился с новой силой.
     Я похолодел, постарался уйти как можно быстрее и разыскал Людвига. Тот выслушал меня и только пожал плечами. "А чего же вы хотели? Разве вы не знаете, как работает судебная система Империи?? Я поинтересовался, как собираются наказать мятежников, и услышал примерно тот ответ, которого и ждал. Наверное, мой убитый вид удивил и огорчил фон Фирхофа. Он согласился поговорить наедине, и я прямо задал вопрос о моей собственной судьбе. Советник церенского императора попытался меня успокоить. "Не бойтесь", - заявил этот интриган. "Я затрудняюсь ответить, можно вас считать повстанцем или нет, однако, вы потенциально полезны Церену. Бретон и сообщники бесполезны. Это опасные фанатики, которых некуда девать, их можно только для устрашения бунтующей толпы послать на эшафот". Я честно сознался, что меня возмутили пытки, которым подвергли мятежного ересиарха. "Он сам при случае точно так же поступил бы с вами, Россенхель. Он без зазрения совести резал подданных империи собственной рукой". Я понимал, что о жестокости Бретона Фирхоф говорит сущую правду, но ничего не мог поделать. Должно быть, тут столкнулись коренные различия в мироощущении чужака и имперца - я предпочитал помнить не следы крови на мостовой, и не пепел спаленных храмов, и даже не тот самый зловещий обрывок веревки на стене форта, а посрамленного Клистерета и отчаянного Клауса, который один против целого отряда, с мечом в руке стоял на лестнице, прикрывая бегство своих людей.
     В целом беседа получилась невеселой - это сильно смахивало на измену друга. Людвиг всегда казался мне человеком гуманного толка, в этом плане он выгодно выделялся из этической среды Империи. Пришлось поневоле призадуматься - если по приказу Гагена Справедливого из мести истязают людей, которым, в сущности, нечего скрывать, то что ждет меня, прежде неуловимого Адальберта Хрониста, как только я перестану быть полезным или как только за мною заподозрят очередную тайну?
     Спор с Фирхофом заглох - я отчаянно испугался за самого себя. Советник императора смутился и ушел, разговор не принес никаких полезных плодов, кроме одного - я твердо решил приложить все усилия, чтобы хитростью снять неподатливое кольцо, открыть Портал и убраться вон из Церена. Пока не поздно. Даже если это чревато самыми серьезными потрясениями. А покуда перстень оставался у меня на пальце - я ждал, ждал тоскливыми днями и ночами, которые проводил почти без сна. Иногда мне чудились крики.
     Под стеной шумело холодное море, шторм норовил метнуть в окно изорванные клочья серой пены...

***

     Людвиг фон Фирхоф.
     - Государь! Выслушайте меня.
     - Говори, друг мой, по-моему, на тебя сегодня напала удивительная скромность. Чего ты хочешь за свои подвиги, хитрец?
     - Я боюсь рассердить вас такими просьбами.
     - Пустое, я не так глуп, чтобы сердиться на верных друзей. Итак?
     - Помилуйте Бретона, мой император...
     Гаген нахмурился и потер высокий, открытый, уже начавший обрамляться залысинами лоб. На белой коже остались розовые пятна от пальцев.
     - Фон Фирхоф, вы сошли с ума. Такого у меня еще никто никогда не смел просить. Эта ехидна слишком долго жалила грудь государства.
     - У ехидны вырван ядовитый зуб, она больше не опасна, в сущности, от прежнего ересиарха не осталось ничего, кроме физической оболочки. Покинет душа эту оболочку сейчас или через двадцать лет - какая разница?
     - Он еще недавно был слишком популярен, я не могу держать такого человека в заточении - это слишком ненадежно.
     - Пустое. Его солдаты разбежались или перебиты, его именем матери пугают детей, на землях Империи едва ли сыщется человек, готовый приютить побежденного мятежника. В Церене достаточно и тюрем, и монастырей...
     - Ах, Людвиг, Людвиг... Твое милосердие отвратительно. Сознавайся немедленно - кто тебя просил?
     - Никто.
     - Твое жульничество написано на твоем лице. Кто это был?
     - Его мать.
     - Она жива?
     - Это преданная вам дворянка, старая, набожная женщина, которая не разделяла заблуждений сына.
     - Отлично. Я выражу ей сочувствие и назначу содержание из казны.
     - Но...
     - Никаких "но"... Ты глуп, друг мой, ты расслабился, ты жалеешь фанатика, безумца, убийцу и разорителя храмов, того, кто едва не отправил тебя за Грань собственными руками; тем самым он мог лишить меня единственного друга...
     - Государь! Нетрудно проявлять милосердие по отношению к человеку безобидному. Простить злодея - куда больший подвиг. К тому же, в данном случае, подвиг совершенно безопасный, ведь злодей-то едва жив...
     Император сухо рассмеялся шутке советника.
     - Ты хитрец. Если мы будем чересчур добры и мягкосердечны, вольнодумцы могут в этом усмотреть попустительство. Однако мне не хочется отказывать тебе...
     - Мой император, я умоляю вас о милосердии.
     - Ладно. Мы доведем этого мерзавца до эшафота. Потом епископ Эбертальский предложит ему отречение. Если Бретон согласится отказаться от ереси и станет просить о прощении, нет никакой необходимости кончать дело колесом, публичное покаяние и так уничтожит остатки его популярности. Если же нет... Semper percutiatur leo vorans.  Увы, фон Фирхоф, я не собираюсь щадить нераскаянного изменника.
     - Он будет знать о том, что в случае отречения казнь отменят?
     - Конечно, нет. Я не собираюсь вызывать осужденного на лицемерие.
     - Это ваше последнее слово, государь?
     - Самое что ни на есть последнее. А теперь оставь меня, друг мой Людвиг. Я устал и в одиночестве хочу просить у Бога твердости, необходимой для дел правления.
     Фон Фирхоф поклонился императору и вышел...

***

     Факел трещал, догорая, красноватый свет скупо рассеивал мрак, застоявшийся под потолком сводчатого подвала. Толстая железная решетка делила каземат пополам. Человек, который лежал на тонком соломенном тюфяке сел, подтянул ноги и всмотрелся в изломанную, колышущуюся в одном ритме с пламенем тень.
     - Кто здесь?
     Некто шевельнулся по ту сторону решетки. Узник поежился - холод влажного камня пронизывал камеру. Вильнул и задрожал огонь.
     - Если ты человек - подойди, я хочу видеть твое лицо, если бес - я не боюсь тебя, потому что верую в Бога.
     - Это не бес, это фон Фирхоф.
     Друг императора вышел в круг света так, чтобы Бретон мог свободно его рассмотреть, и осенил себя знаком треугольника.
     - Теперь ты убедился, Клаус, что это я, а не дьявол?
     - Вполне. Между тобой и чертом невелика разница.
     - Я пришел не ругаться, еретик несчастный. Я пришел предложить тебе...
     - Я не пойду ни на какую сделку.
     - Сделок я как раз и не предлагаю. Сделки можно заключать только с теми, у кого что-то есть, у тебя нету ничего, ты проигрался в пух и прах, потерял все и вся. Даже остаток твоей собственной жизни больше не принадлежит тебе.
     - А раз так - убирайся к дьяволу и дай мне выспаться, инквизитор.
     - Не ругайся. Я пришел один, ненадолго и сейчас уйду. Только выслушай меня напоследок внимательно. Завтра тебя отправят на эшафот...
     - Мне уже сказали.
     - ...так вот, в последний момент епископ Эберталя исповедует тебя и предложит тебе отречение от ереси. Что бы он ни говорил, и как бы ни держался, настоятельно советую соглашаться, этим ты сбережешь собственную жизнь. Возможно, сейчас она мало интересует тебя, но, в конце концов, твое мнение может перемениться...
     Клаус Бретон подался вперед, крепко вцепился левой рукой в прутья и почти прижался лбом к решетке.
     - Посмотри на меня, посмотри на меня хорошенько, пес императора. Я не могу достать тебя правой рукой - у меня вывихнуто на дыбе плечо. Железо решетки мешает мне добраться до тебя уцелевшей левой. Мне сейчас весьма скверно и, ты прав, жизнь потеряла для меня изрядную долю ценности. Об одном я жалею, я мало пожил, и не успел поступить с тобою по заслугам, мерзавец и подлец.
     Людвиг вздохнул.
     - И за что ты так ненавидишь меня? За то, что я служу Империи?
     - Ты олицетворяешь то, что ненавистно мне - власть императора-беса, подлость земную, а не справедливость небесную.
     - Ах, Клаус, может быть, мы не будем повторять уже состоявшийся однажды спор? Вернемся к твоим собственным делам. Я предлагаю тебе жизнь и не прошу взамен почти ничего, даже искренности в покаянии - только формальное отречение. Это не так ужасно, как может показаться, и не очень унизительно. Подумай и постарайся согласиться.
     Бретон немного успокоился, он отпустил решетку, снова сел на солому и задумался. Минуты шли, трещал и коптил факел. Бывший ересиарх печально улыбнулся:
     - Нет.
     - Почему?
     - Может быть, я и не прочь пожить еще немного, только, умри я на эшафоте, найдутся другие, которые будут добиваться божественной справедливости. Если я отрекусь, они навсегда потеряют надежду. Какая разница, что со мною сделают? Мне, после всего, что было, жизнь без свободы и без надежды хуже смерти.
     - Ты когда-то был честолюбцем, а теперь стал потерявшим разум фанатиком.
     - Зато я ответил честно - не собираюсь лицемерить.
     Фон Фирхоф вплотную подошел к решетке, которая отделяла его от Бретона.
     - Несчастный дурак, ради кого ты собрался умирать? Думаешь, толпа соберется воздать должное твоему мужеству? Они придут поглазеть на твои страдания, эбертальцев это развлекает. Божественная справедливость для них - пустой звук, а надежды не идут дальше куска хлеба. Ты умрешь, тебя больше не будет и не останется от тебя ничего. Твой мятеж забудут через год-другой. Справедливость и равенство - чересчур абстрактные идеи, чтобы прочно держаться в умах...
     - Тогда зачем от меня хотят отречения?
     - Просвети Господь твою упрямую башку, Клаус! Я просто хочу тебя спасти. Формальное отречение - единственный способ хоть чем-нибудь заменить тебе казнь.
     - Ну, спасибо, я тронут, не знаю, что за муха тебя укусила, но я оценил результат. А по мне так, пролитая кровь не водица, что-то от всего этого, да останется.
     - Мне искренне жаль - ты так ничего и не понял.
     - Оставь, не жалей. Я не очень-то и боюсь.
     - Не хвастайся заранее, вообще-то, смерть на колесе мучительна, может быть... дать тебе яду? Конечно, это не делает чести мне как министру Империи, но вот, возьми горошину. Раскусишь ее в последний момент.
     - Нет.
     - Ты непременно хочешь страдать за ложную идею?
     - Называй это как хочешь, тебе не понять, инквизитор. У меня была свобода и божественное призвание. Первое вы отняли, зато второе останется при мне.
     Людвиг еще раз посмотрел в лицо мятежника, тот спокойно выдержал пристальный взгляд. Факел догорал и обильно чадил. Фон Фирхоф потер сухие веки - глаза нещадно щипало от копоти.
     - Прощай, дурак и упрямец.
     - Прощай, Людвиг. Я больше не злюсь на тебя. Спасибо, что навестил. Мне и впрямь нехорошо - тоскливо как-то. Когда кончается жизнь, часы в одиночестве начинают тянуться бесконечно.
     Фирхоф кивнул.
     - Да, я знаю. Насчет епископа и отречения... у тебя еще осталось время, подумай как следует, Клаус. Подумай до утра. До самого последнего момента. Мне очень хочется, чтобы ты изменил свое решение. Ложная гордость н