напротив,  не понять. Одно  ясно  -  живее  всех
живых...
       -   Разрешите,  товарищ  старший  лейтенант!   Андрон
перешагнул  порог,  притопнул,  как  учили,  по-строевому  и
принялся  докладать по всей форме, что мол рядовой Лапин  по
вашему-де приказанию явился.
       -  Вольно.  -  Сотников  миролюбиво  взмахнул  рукой,
испытующе  посмотрел  на  Андрона и, улыбнувшись  милостиво,
начал издалека. - Ну как там в варочном?
     Вот гад, будто не знает!
     - Нормально, товарищ старший лейтенант, - пожал плечами
Андрон,  однако вдаваться в подробности не стал, -  тепло  и
сыро.
     - Верно, тепло и сыро, как в половом органе. - Сотников
понимающе  кивнул,  загасил окурок и  сделался  серьезен.  -
Кстати  о  п...зде  - сын у меня родился, Лапин,  наследник.
Надо  бы  коляску,  а они только в ДЛТ,  по  записи...  Тебя
лейтенант Грин держит за чекиста перспективного, поимистого.
Достанешь? По госцене? Или в варочном тебе больше нравится?
      В  варочном  Андрону не нравилось. Взял  он  деньги  и
увольнительную, выбрался за ворота КПП и, прицепив в  первой
же  парадной  "сопли" старшего сержанта, отправился  в  ДЛТ.
Один Бог знает, чего это ему стоило, но коляску он достал  -
зимнюю,  гэдээровскую, с тормозом и теплой  подстежкой.  Как
заказывали, по госцене.
     Без приключений Андрон нашел на улице Кораблестроителей
нужный  дом,  загнал коляску в старлейскую  квартиру  и,  до
копейки  разобравшись  со  сдачей, благополучно  вернулся  в
часть. Управился к обеду...
      За этот подвиг он был переброшен из варочного в зал  -
мыть  кружки и протирать столы, а в воскресенье отправлен  в
увольнение на целый день. Вот прядильщицы-то были довольны!
     Однако же закончилась неделя, как и началась - скверно.
Весьма.  Из увольнения не прибыл в срок художник Загуменный,
пришел,  гад, с опозданием на час, поддатый, с битой  харей,
да  еще  стал  врать,  что  принимал  участие  в  задержании
вооруженного преступника... А впереди ведь понедельник, день
тяжелый, учебный, с выездом на природу. Ну, быть бегам!
      Позавтракав, погрузились на машины, в молчании доехали
до  Финбана, подавленно расселись по вагонам, а когда  стали
подъезжать к Пери, Сотников плотоядно оскалился, с чмоканьем
ударил кулачищем о ладонь и встал.
     - Рота! Подъем! На выход!
      О-хо-хо-хо-хо-хо...  Вышли  из  вагонов,  построились,
приготовились  к самому худшему. А вокруг благодать  летнего
пригожего дня. Вьются над цветочками пчелы, весело  чирикают
птички,  барышни  в юбках чуть ниже трусиков  идут,  сверкая
икрами, на речку. Парадиз...
      - Рота! Газы! - рявкнул Сотников и уложил для разминки
свой личный состав мордами в пыль:
     - Вспышка слева!
      Делать  нечего,  натянули противогазы,  плюхнулись  на
брюхо и стали ждать, пока засранец Загуменный залезет в  ОЗК
-  влагонепроницаемый  комплект химической  защиты.  Счастье
его,  что  залетел в одиночку, а так бы пер еще с кем-нибудь
на  пару  зарядный ящик с "крокодилами", зелеными резиновыми
дубинками.  А  это  пуда  три, не меньше,  пупок  развяжется
сразу... Везет ведь мудакам...
      Наконец Загуменный облачился в ОЗК, застегнул ремень с
лопатой и подсумками, повесил автомат, натянул противогаз, и
Сотников с ухмылочкой , скомандовал:
     - Рота! За мной!
     Уныло поднялись, построились, матерно ругаясь про себя,
потрусили. Пыль, жара, резиновая вонь, малая лопатка,  мерно
барабанящая  черенком по жопе. Левой, левой, левой!  Колонну
замыкали  сержанты - озлобленные, без противогазов, налегке;
сбоку овчарками, сбивающими стадо, бежали старшина и офицеры
- в охотку, без галстуков и фуражек, в рубашечках и хромовых
сапогах.  Левой,  левой,  левой!  Главное,  не  смотреть  по
сторонам, главное, не думать ни о чем, главное, не  отрывать
набухших глаз от ног бегущих впереди. Левой, левой, левой! А
иначе сдохнешь, сдохнешь, сдохнешь...
      Само  собой, Загуменный стал скоро отставать, выдохся.
Ну  и  не  надо, тащись себе полегоньку шагом. Вот так,  вот
так,  вот  так,  пока  не упадешь. Ну  ничего,  не  страшно,
полежи, отдохни...
      -  Рота,  стой. - Выждав, пока отрыв будет  приличным,
Сотников   самодовольно   усмехнулся,   сплюнул   и   весело
скомандовал:
     - Кругом! За раненым! По-пластунски!
     Что-что, а вые...ать личный состав он умел, с командира
взвода приучен.
      Брякнулись на брюхо, извиваясь по-змеиному,  поползли,
попластались в дорожной пыли. По-гадючьи, двести  метров.  А
может,   триста.   Доползли,  встали.  С   руганью   подняли
Загуменного,  взяли  под зелены руки,  потащили,  задыхаясь,
a,%-ooal через каждые сто метров, ненавидя даже больше,  чем
Сотникова.
      -  Ну,  сука,  ну, гнида, ну, падла, вот доберемся  до
части!
       Второй  час,  седьмая  верста.  Рота,  отбой!   Можно
противогазы  снять, вылить пот и тащиться  дальше...  Третий
час,  двенадцатая верста. Привал. Впереди  еще  столько  же.
Хэбчики мокрые насквозь, красно-сине-буро-малиновые пятна  в
глазах, что-то судорожно пульсирует, бьется у самого горла -
то  ли  сердце, то ли желудок, то ли селезенка, наплевать...
Пятый час - очко, двадцать первый километр. Рота, стой!  Что
там  такое?  Загуменный плох? Носом кровь пошла?  Пить  надо
меньше  и  больше закусывать! Старшина! Снять  с  него  ОЗК,
привести в чувство и выдвигаться на стрельбище!
       Господи,   хорошо-то  как,  что  налегке.  Правильно,
загнанных лошадей пристреливают! Ну, Загуменный, ну,  падла,
ну, сука!..
      Наконец прибежали, взмыленные, покрывающиеся на глазах
белыми соляными разводами. Пить хочется до умопомрачения, но
негде, а из лужи чревато. Терпеть, терпеть, терпеть, глотать
тягучую,   обильную  слюну...  Теперь  -  первое  упражнение
учебных стрельб из автомата Калашникова, и Боже упаси,  чтоб
рука дрогнула, не будет ни поблажек, ни увольнений.
      Затаить  дыхание, плавно жать на спуск и  вести  огонь
короткими  очередями, ритмично повторяя про себя:  "Двадцать
два,  двадцать  два,  двадцать  два".  А  на  стрельбище  ни
ветерка,  парит, солнце застыло на небе палящей сковородкой.
Пороховая  вонь,  клацанье затворов, звон  выбрасываемых  из
казенников  дымящихся  гильз. Двадцать  два,  двадцать  два,
двадцать два. Пить, пить, пить...
      -  Товарищ  старший лейтенант! Рядовой Лапин  выполнял
первое  упражнение учебных стрельб из автомата  Калашникова!
При  стрельбе  наблюдал: дальняя - упала, ближняя  -  упала,
пулемет - поражен. Остаток четыре патрона.
      Между тем отстрелялась рота, хоть и в спешке но вполне
сносно.  Два  цинка  патронов  извели.  Перекурили  втихаря,
построились, стали проверять вооружение и снаряжение - ажур.
А  тут  и  Загуменный  заявился  в  сопровождении  старшины,
шепотом  отрапортовал как положено, качаясь на ветру,  занял
место в шеренге. Полная гармония.
      -  Так,  -  Сотников, нахмурившись, пожевал губами,  -
так...  -  Посмотрел,  как строятся  другие  роты,  сплюнул,
определился:
     - К платформе!
      Господи,  неужели все? Куда там! Метров  восемьсот  до
железнодорожной станции, затем еще четверть часа в строю, на
размякшем асфальте, под жгучими лучами солнца...
     - Рота, в вагон!
      И  вот  оно,  счастье-то - не  чуя  ног,  забраться  в
электричку,  рассесться по нагретым,  отполированным  задами
лавкам.  Лямку  автоматного чехла - вокруг колена,  без  сил
откинуться на спину и крепко закрыть глаза.

                           Лапины
                           (1957)

       В   комнате   полумрак,   душно.   Пахнет   примусом,
распаренными  телесами,  водочным угаром,  табаком.  В  углу
перед иконами лампадка, в тусклых отблесках ее - Богоматерь-
Приснодева,   Спаситель   собственной   персоной   и   Иаков
Железноборский,   чудом  от  паралича   исцеляющий.   Святая
простота,  внеземная скорбь и окладистая, до  пупа,  борода.
Ночь, тишина, кажется - покой и умиротворение... Если бы!
      - Ох, чтоб тебя!.. Распалил только, черт пьяный... Что
же  мне,  с  кобелем теперь? Или ложку тебе  привязывать?  -
Рослая,  нестарая  еще  женщина резко  уселась  на  кровати,
рывком  опустив  на  пол полные, с большими  ступнями  ноги,
подошла  к  иконам и перекрестилась трижды, не истово,  так,
для порядка. - За что, Господи? Или прогневила тебя чем?
       Под   тоненькой   ночнушкой  груди   ее   волновались
футбольными  мячами, ягодицы перекатывались,  словно  спелые
арбузы. Рубенсу и не снилось...
     - Вот ведь бабы, а! - С кровати тяжело поднялся человек
в  трусах,  выругался по матери, ловко  и  привычно  закурил
одной рукой. - Только и знают, что передок почесать! Все  их
соображение промежду ног! Суки!
      Вторая его рука была отнята по локоть, на срезе культи
выделялась выпуклая строчка швов.
     - Бог с тобой, Андрюша, окстись!
      Женщина  отвернулась от икон,  и  по  ее  широкому,  с
простоватыми чертами лицу покатились обильные слезы.
      - Я ж тебя вою войну ждала! Думаешь, желающих не было?
Да  меня  полковники  за ляжки хватали,  "рыбонькой"  звали,
"душечкой"! А я... А ты... Передок, передок!
       Плакала   она,   как   обиженный  ребенок.   Навзрыд,
захлебываясь,   прижимая   кулаки   к   маленьким,   глубоко
посаженным  глазкам. Ее крупное, с рельефными  формами  тело
мелко сотрясалось под застиранной рубашкой.
     - Медаль„новна, отставить рев! - Мужчина в усах по дуге
придвинулся  к  женщине  и, не выпуская  изо  рта  папиросы,
звучно  похлопал по могучему бедру. - Ну, ну, Варька,  хорош
сопли мотать!
       Резко  повернулся,  открыл  форточку,  бросил  окурок
наружу.
      -  Сколько раз уже говорено. Только обниму тебя, а мне
чудится,  будто  водителя моего, Левку  Соломона,  из  танка
тяну. Солярка горит, паленым воняет. А Левка орет, ноги  ему
того,  по  яйца...  Какая  тут на хрен  может  быть  любовь-
морковь... Ну надо - хахаля себе заведи, пахаря грозного,  я
что, против?
      Сказал  негромко,  мятым голосом, стукнул  кулаком  по
изразцам  и вытянулся на кровати, только скрипнули  обиженно
просевшие пружины.
     - Ой, Андрюша, ну что ты, какой такой пахарь грозный? -
Женщина   всхлипнула,  вытерла  изрядно  покрасневший   нос,
похожий  на  картофелину.  - Я же тебя  люблю,  столько  лет
ждала,  так что могу и перетерпеть... Только ты уж не  лезь-
то, не береди нутро...
      -  Нутро  у  нее...  А  я что,  из  камня,  по-твоему,
сделанный?.. - Вновь скрипнули пружины: мужчина сел, сбросив
на  пол  жилистые ноги. - Слышь, Медаль„новна, пока  ты  тут
храпака  давала, я по летнему-то делу опять парочку  пустил.
Приятную  такую,  антилигентную... В младшую  группу...  Ну,
кавалер  мне,  понятно, благодарность сделал... Возвращаюсь,
значит,  от  Салтычихи - и дерни меня нелегкая  пройти  мимо
двери-то... А там така любовь, така любовь! Аж полы  трещат,
вот  какая  любовь! Ну и взыграло, значит, ретивое...  Думал
донесу до тебя, не расплещу, ан нет...
     Женщина сидела на постели и ласково, словно маленького,
гладила мужчину по голове.
      -  Вчера  мне  опять  единорог приснился,  хорошенький
такой, вроде молочного телка, а на лбу у него бивень, как  у
носорога  в  зоопарке.  Скакал он себе  скакал,  а  потом  и
говорит, по-нашему, по-человечьи: "Ты, Варвара Ардальоновна,
так  и знай, зовут меня Арнульфом, а тебе открываюсь, потому
как  живешь ты в схиме, то есть девственно, и потому  имеешь
на  то  полное  право. Возьми себе ребеночка  со  стороны  и
воспитай,  как  положено,  а за это  будет  тебе  благодать,
отпущение грехов и опора в старости. Слушайся меня,  Варвара
Ардальоновна, потому как аз есмь внук Полкана сын  Кентавра,
существо вещее рода древнего..."
        Замолчав,   она   вздохнула   тяжело,   наклонилась,
всматриваясь в лицо мужчины, сказала шепотом, просяще:
      - Ну что, Андрюша, может, возьмем? Мальчика? И назовем
в  честь  тебя.  Пусть будет Андрей Андреевич  Лапин.  А?  И
Арнульф порадуется...
      Ответом  ей был храп, трудный, заливистый,  густой,  с
причмокиваниями и клокотанием.

                             Тим
                           (1977)

       Каникулами   сына  занялась  Зинаида  Дмитриевна,   и
отправился Тим на берег моря Черного, в город-герой  Одессу.
Точнее,  в  его  ближний  пригород Лузановку,  место  тихое,
курортное.
      Летели в город-герой на новом реактивном лайнере  "ТУ-
154".  Все было очень мило. Приветливые стюардессы разносили
минералку,  курчавилась за яллюминатором  вата  облаков.  Не
повезло  только  с соседом, лысым говнюком в  отличной  паре
цвета  кофе  с  молоком. Сперва он все занудничал,  что  вот
такой  же,  один  в один, "сто пятьдесят четвертый"  на  той
неделе  спикировал  на грунт, потом стал докучать  ненужными
вопросами  и  наконец,  хвала Аллаху, угомонился,  заснул  -
надрывно всхрапывая и пуская слюни.
      Сели  благополучно. Разобрались по  автобусам  кому  в
Лузановку, кому в Очаков, погрузили багаж поехали. Пока  суд
да   дело,   Тим   свел  знакомство  с  двумя   попутчицами,
студентками  Института культуры. Одну, стройную,  в  брючном
костюме,  звали Вероникой, другую, поплотнее,  в  джинсах  и
белой блузе, величали Анжелой. Между собой девушки общались,
как это было принято в Смольном институте благородных девиц,
/. фамилиям - мадемуазель Костина и мадемуазель Маевская.  К
Тиму же институтки обращались на "вы".
       Путь  был  недолог,  а  формальности  минимальны.   В
лузановском  отделении бюро экскурсий туристов ждали  ценные
советы,  направления на групповой постой в частный сектор  и
курсовки  на  ежедневное  четырехразовое  питание.  Записали
адреса,  разобрали  талоны  на повидло  и  стали  потихоньку
разбредаться по хатам...
     - Дамы, увидимся на обеде.
      Тим щелкнул каблуками и, подхватив вещички, отправился
на  Перекопскую.  Нашел двухэтажную развалюху,  крашенную  в
желтое,  а-ля  трактор "Кировец", утопающую в море  ликующей
зелени.  На калитке была прибита табличка суриком по  жести:
"Держися лева". Тронул ветхую калитку, шагнул под сень дерев
и  тут  же  отпрянул  - справа пахнуло  псиной,  и  огромный
волкодав  бросился  навстречу  гостю,  сожалея  вслух,   что
коротковата цепочка.
      Тим,  чувствуя, как бьется сердце, взял себя  в  руки,
криво  усмехнулся и бочком, бочком, оглядываясь на  барбоса,
двинулся   искать   хозяйку.  Скоро   песчаная   дорожка   и
пронзительный запах привели к летней кухоньке,  над  которой
тучами роились мухи.
  -  Ну я Оксана Васильевна. - Дородная широкоплечая старуха
оценивающе взглянула на него и, играючи сняв с огня  кипящее
ведро,  принялась запаривать комбикорм. -  А  ты  сам-то  из
каковских будешь? Ленинградский?
     Она подлила кипятка в бурлящее месиво.
     - Так вот, запомни, ленинградский. Шкур ко мне в дом не
водить, горилки не пить, газеты в сортирное очко не бросать!
Замечу,  выгребать вместе с калом будешь. Я  гвардии  запаса
медсестра  войны...  А если что, я сыну  пожалуюсь,  он  при
тюрьме  служит.  - Она черенком лопаты провернула  месиво  и
указала на замшелую времянку в двух шагах от кухоньки.
     На крохотном крылечке сушились свежестиранные пятнистые
портянки  и  стояли огромные, исполинского размера  хромачи.
Никак не менее пятидесятого.
     - Ты все понял, ленинградский? - Она понюхала черенок и
сменила  наконец-таки гнев на милость. - Щас, хряку задам  и
тебе  постелю. Подыши чуток, пока остынет. А,  вот,  кажись,
еще один из ваших, так что не заскучаешь.
      Нет,  фортуна положительно сегодня повернулась к  Тиму
задом  -  под  охи,  вздохи  и рычание  волкодава  пожаловал
давешний  говнюк из самолета, мудак в костюме цвета  кофе  с
молоком.
      -  Удивительно  невоспитанная собака, -  доверительно,
словно  старому  знакомому, поведал он Тиму и  посмотрел  на
свои обслюнявленные штаны.
     - Эй, ленинградский, подсоби. - Старуха указала Тиму на
ведро, сама подхватила другое и резво, по-утиному, потрусила
за времянку. - Смотри, добро не расплескай.
       За  времянкой  располагался  свинарник,  плохой,   по
вонючести способный потягаться с Авгиевыми конюшнями. Жуткое
это   сооружение  ходило  ходуном,  словно  живое,  а  из-за
заборчика  слышался глухой утробный рев, куда там волкодаву.
Rим  с  упревшим комбикормом подошел поближе, глянул в загон
и,  обомлев,  вспомнил Эфиманского вепря из  древнегреческих
мифов  -  именно  так и выглядел огромный  грязный  хряк,  с
чувством   пробующий  рылом  на  прочность   шаткие   бревна
прогнившего свинарника.
      Харчеваться путешественникам было уготовано судьбой  в
скромном заведении "Украина", где украинским гостеприимством
и  не  пахло.  А  пахло  там  кухней,  пыльными  занавесями,
плавящейся на солнце плоской рубероидной крышей в  сосульках
вара.  На  обед туристам подали жиденький супец  "Киевский",
картофельные  зразы  "Житомирские" и  прозрачный  как  слеза
полусладкий компот "Полтавский". Хай живе!
      "Ну  и  влип  я",  - Тим поднялся из-за  стола,  хмуро
подождал, пока Маевская и Костина допьют "Полтавского".
     - Как насчет променада, дамы?
     - Ну разве что ненадолго. Маевская озадаченно взглянула
на Костину, та строго посмотрела на Тима:
     - Тимофей, я надеюсь, мы вернемся с прогулки к ужину? У
нас  с Маевской, знаете ли, режим - вечерний оздоровительный
бег  трусцой,  затем боди-шейпинг по системе Джейн  Фонды  и
ровно в двадцать два ноль-ноль отход к полноценному сну.
      Выдвигаться  на  променад решили морем,  на  маленьком
шустром  пароходике, курсирующем между Лузановкой и Одессой.
Чинно  пришли на пристань, сели на старую, пахнущую соляркой
посудину, с трепетом ощутили, как ходит под ногами палуба. А
между  тем загорелый мореход ловко отдал швартовы, вспенили,
замутили   воду  гребные  винты,  и  пароходик  отвалил   от
пристани.   И   -  вот  она,  Одесса.  Жемчужина   у   моря.
Дерибасовская,  прямая как стрела, бронзовая  непостижимость
величественного шелье.
      -  Так,  так...  -  Маевская в  видом  знатока  окинул
взглядом памятник, наморщила курносый нос:
      - и, какая пошлость. Безвкусица, издержки классицизма.
Ты, Костина, как считаешь?
      -  Вася, Вася, Васечка. - Опасливо, не заходя в загон,
старуха  бухнула  в  кормушку комбикорм,  сверху  плесканула
помоев, вздохнула тяжело, как-то очень по-бабьи:
      -  Яйцы надо ему резать, под самый корень. Вся беда от
яйцыв-то  его.  Кушать плохо стал, матку  требует.  Опять-то
забить  его нет возможности, кому он нужен такой, с  яйцыми-
то. А яйцы-то резать ему не берется никто, больно страшен. -
Она  шмыгнула  носом, высморкалась и стала вытирать  руки  о
передник. - Ну пошли, что ли, в горницу, стелиться.
      Гостевая  горница  была клетушкой  с  двумя  железными
кроватями,   шкафом  дореволюционного  образца,   колченогим
столом  и  парой венских ископаемых стульев.  В  углу,  надо
полагать, красном висели образа святых, под ними, на  видном
месте,   стоял  горшок  -  ночной,  объемистый,   с   белой,
пожелтевшей  от времени эмалью. Как раз в тон костюму  цвета
кофе с молоком.
      -  Надумаете по нужде, места на всех хватит. - Старуха
гостеприимно повела рукой и посмотрела в красный угол, то ли
на  святых,  то ли на горшок. - А то ведь как  стемнеет,  мы
песика   с   цепи   спускаем...   Ну,   с   прибытием   вас.
Pасполагайтесь, располагайтесь.
     За приятной беседой, они вышли на Пушкинскую и, томимые
жаждой,   заглянули  в  заведение  "Золотой  осел",  уютное,
располагающее  к  общению.  Фирменным  напитком  здесь   был
коктейль  "Ментоловый", мятный ликер наполовину с водкой.  К
нему  полагалась соломинка, добрый ломтик цитруса и, конечно
же,  хорошая  сигарета. К вящему Тимову удивлению  попутчицы
его с удовольствием закурили, не погнушались и "Ментоловым",
потом   в   охотку  перешли  на  водочку  и,  назюзюкавшись,
принялись на пару приставать к Тимофею.
      -  Я  готова  отдаться с криком! Я готова  отдаться  с
мукой