й нападает, приседая и прижимая уши".
      Куда  быстрей пернатого хищника падали успехи  Тима  в
учебе,   времени  на  которую  катастрофически  не  хватало.
Карате,  музыка,  дама  сердца  -  прекраснейшее  сочетание,
способное загнать в академическую могилу кого угодно. Сквозь
титанические  усилия,  словно подбитый  истребитель  Тим  на
бреющем дотянул до сессии, исхитрился получить стипендию  и,
хорошо зная инициативность Зинаиды Дмитриевны, похлопотал  о
летнем  отдыхе сам: взял вместе с Ефименковым по профсоюзной
+l#.b%  путевки в Цей, в альплагерь. Конечно, дали не сразу,
заставили  вначале  отжиматься,  бегать  кросс,  вступать  в
местную альпсекцию.
      Плевать, за путевку в горы стоимостью сорок два рубля,
включая  дорогу,  можно  и пострадать.  А  альпийские  луга,
благоухающие волшебным разноцветьем, величественные ледники,
суровые, видевшие тысячелетия, заснеженные громады скал... В
общем, в хоккей играют настоящие мужчины, а лучше гор  могут
быть только горы, на которых еще не бывал.
     Прибыв в Орджоникидзе, Тим с Ефименковым остановились в
общежитии  при  местном  турагентстве.  По-спартански.  Зато
утром  в Цей выехали с комфортом - на такси, в складчину,  с
альпинистами из Днепропетровска. "Волга" весело  петляла  по
серпантину  шоссе,  урчал мотор, дорога подымалась  в  гору,
крутые склоны были живописны, покрыты лесом и в одном  месте
украшены гигантским, выложенным из камней портретом Сталина.
Автора,  по  слухам, по окончании работ сбросили  в  ущелье.
Культ личности-с, дикие времена-с.
      В  альплагере  прошли  фильтрацию  -  новички  налево,
"значки"  направо,  разрядники вперед, получили  всякие  там
трикони, рукавицы, репшнуры и, познакомившись с соседями  по
комнате, отправились осматриваться на местности. Горы совсем
рядом,  лес,  надо  полагать,  девственный,  шумная,  быстро
текущая река. Словом, природа-мать, красота.
      Любовались  ландшафтами  недолго.  Небо  как-то  сразу
потемнело,  опустилось на землю, и в горах  наступила  ночь.
Такая, что хоть глаз выколи. В лагере зажглись ртутные огни,
а   после   ужина   и   орг-собрания  был  объявлен   отбой,
безоговорочный  и  незамедлительный.  Вот  так,   дисциплина
железная. Сухой закон. Никакого "керосина". Нарушителей ждет
неотвратимая кара.
       И  потянулась  каждодневная  ишачка,  великая  суета,
подготовительный  процесс по штурму пика Николаева,  вершины
"единица-Б". Не влезешь в гору - не получишь знак "Альпинист
СССР", и как же после этого жить?
      Только для Тима тренаж тут же прекратился. При  выходе
на "траву" - альпийские луга - он оступился, вывихнул колено
и  был  отчислен в вольноопределяющиеся - то ли  валяться  в
бараке,  то  ли  шататься  по  лагерю,  то  ли  помогать  по
хозяйству...  Он выбрал нетрадиционный путь, песню  понес  в
массы, благо, гитара нашлась, а в клубе, устроенном в старой
церкви, акустика была отличной. Вечерами, спустившись с гор,
альпинистская  элита  собиралась  здесь,  зажигала   старый,
прокопченный   камин  и  приглашала  Тима:  "Друг,   сделай,
пожалуйста, что-нибудь для души!"
      И  Тим делал: "приморили, гады, приморили", "здесь вам
не равнина, здесь климат иной", "над могилой, что на склоне,
веют  свежие ветра". Альпинисты слушали, фальшиво  подпевая,
пускали слезу и, выкурив по трубочке, уходили спать - режим.
А  в клубе собирались аборигены - молодые и не очень люди из
хозобслуги,  все  как  один  усатые,  крепкие,  уверенные  в
движениях и речах дети гор. Они приносили с собой выпивку  и
закуску,  приводили  русских  девушек,  разочаровавшихся   в
альпинизме, и говорили Тиму, со всем нашим уважением: "Друг,
ak#`  ),  для  Руслана,  Делана и  Беслана,  которые  сейчас
далеко. Дерни так, чтобы до БУРа долетело".
      И  Тим  дергал: про фарт, очко и долю воровскую малую,
про  паровоз, кондуктора и тормоза, про Москвы ночной пустые
улицы,  про  любовь жиганскую, обманную, зазнобную.  "Хорошо
поет",  -  умилялись, крепко выпив, джигиты,  угощая,  лезли
чокаться  с  Тимом и, размякнув, подобрев,  уводили  в  ночь
русских девушек, явно не для занятия альпинизмом.
     Иногда в клуб захаживали осетинские девушки, непременно
группой,  и  обязательно с чьим-нибудь  братом,  почтительно
смотрели на Тима и робко просили акына спеть чего-нибудь про
любовь. Ну он и пел про любовь...
      Потрескивали, перемигиваясь, уголья в камине,  звенела
скверная,   не   строящая  на  полтона  гитара,   вибрировал
подхватываемый  эхом медоточивый глас Тима, и  в  результате
всех этих музыкальных экзерсисов к нему подкралась беда -  в
него  влюбилась  первая окрестная красавица,  старший  повар
Света   Собеева.  И,  естественно,  не  в  силах  сдерживать
страсть, стала одаривать его знаками внимания.
      Каждый  вечер  на  ночь глядя к Тиму подходил  веселый
сорванец, младший брат Светы, заговорщицки улыбался  и  тихо
говорил:
     - Идти надо, уже ждут.
      В кромешной тьме они спускались на берег речки, где  у
догорающего костра сидел угрюмый абрек, старший брат Светы и
недобро щурился на огонь.
      -  Здравствуй, русский. - Он протягивал Тиму  крепкую,
татуированную руку, придвигал трехлитровый бидончик с мясом,
доставал шампуры и начинал готовить шашлык. - Сейчас  хавать
будешь.
     Южное гостеприимство так и сочилось из него.
     - Здравствуйте, Тимоша...
      Нарядная  и  красивая являлась Света, кидала  воровато
влюбленный  взгляд  и, не поднимая больше глаз,  принималась
хлопотать по хозяйству, раскладывать сыр, помидоры, зелень,
      Когда  все было готово, она отодвигалась в сторону  и,
тяжело  вздыхая, ждала, пока абрек напотчует Тима  шашлыком,
аракой  и прочими изысками осетинской кухни. Все происходило
в  тишине, потому как Света согласно статусу молчала, а у ее
брата было как-то нехорошо с русским. Иногда, впрочем, абрек
приводил кунака, тощего, тоже татуированного джигита. Вот уж
тот-то  был балагур и весельчак, с хорошо подвешенным языком
и  скучать не давал, правда, рассказывал все про коломенский
централ  да  постоянно  заводил  одну  и  ту  же  песню:  "А
мальчонку того у параши барачной поимели все хором и загнали
в петлю...".
      Попировав,  возвращались в лагерь,  и  наступала  пора
прощания.
     - Давай, до завтра.
      Мужчины  жали Тиму руку. Света вздыхала  со  страстной
неудовлетворенностью, яркие, не правдоподобно крупные звезды
весело подмигивали с графитового неба. Вот такая любовь,  по
закону гор, с набитым брюхом.
      Раздобрел  Тим  от такого житья, приосанился,  на  всю
.ab  "hcnao  жизнь наелся жареной баранины. Юрка  Ефименков,
замученный  и  злой, с завистью косился на него  и  утешался
только  тем,  что страдает не зря и скоро станет альпинистом
СССР.
      И вот день икс настал. Участники восхождения, на славу
экипированные,  запасшиеся сухим  пайком,  под  руководством
опытных инструкторов приступили к покорению вершины, И скоро
выяснись, что гора очень пологая, с вырубленными кое-где для
удобства  подъема  ступенями.  Какой  там  гурм,  какая  там
романтика!..
      При расставании согласно древнему обычаю Тиму поднесли
дары:  Света  презентовала личное,  в  полный  рост  фото  с
трогательной надписью: "Любишь - храни, не любишь -  порви",
абрек  -  замечательный, сделанный из  напильника  кынжал  с
трехцветной наборной ручкой, кунак - шелковую фочку, носовой
платок,  разрисованный впечатляюще и ярко: тюремное  окно  с
решеткой,  плачущий зек за ней и сверху  на  муаровой  ленте
надпись  золотыми  буквами: "Кто нэ бил лышен  свобода,  тот
знаит ые цына".
      И  вот  - снова прищур Отца народов на отвесной скале,
ночь в Орджоникидзе на полу с рюкзаками в изголовье, тряские
плацкарты поезда...

                            Хорст
                           (1958)

      -  Нет, дорогие мои, что бы вы ни говорили, а движущая
сила  эволюции  это влечение полов. - Трофимов  трепетно,  с
вдохновенным  лицом  отрезал на два пальца  семги,  понюхав,
крякнул, в упоении вздохнул и истово заработал челюстями.  -
М-м-м, амброзия, хороша. Ну и засол. Так вот, взять хотя бы,
в  частности, искусство. Что творения титанов Древности, что
гений  Леонардо,  что  шедевры  мастеров  пленэра,  все  это
гипертрофированный, правда, сублимированный в  нужное  русло
банальный половой инстинкт. Нужно отдать должное Фрейду,  он
трижды прав.
      Огромному  жизнерадостному Трофимову  было  совсем  не
чуждо  все человеческое, и он любил поговорить о необъятном,
таинственном  как  космос влечении полов. Как  говорится,  и
словом, и делом.
      -  Да  нет,  наверняка все не так просто, -  Куприяныч
хмыкнул  и  облизал жирные, благоухающие  семгой  пальцы.  -
Леонардо-то   твой,   Андрей  Ильич,  был,   между   прочим,
педерастом,    то    есть   человеком    с    патологической
направленностью  полового инстинкта. Тем не  менее  "Мадонну
Литту"  написал. Нет, думаю, дело не только в сером веществе
гипоталамуса,  не  только в нем. А  рыбка  и  в  самом  деле
задалась, засол хорош. А, Епифан?
      -  Угу,  -  лаконично ответил тот и еще ниже  наклонил
гудящую  больную  голову  - после  вчерашнего  у  Дарьи  она
раскалывалась  на куски. - А что это за мода  здесь  таскать
девиц  на Костяной? - Он мученически разлепил сухие губы.  -
На берегу, что ли, нельзя...
      - Э, голубчик, вот вы о чем, - обрадовался Трофимов. -
Qобственно, принесение девственности в качестве  жертвы  это
древний, уходящий корнями в тысячелетия обычай. Все  логично
-  положить  на  алтарь богов самое ценное, а  потом  что-то
попросить   взамен:  покровительство,  охрану,  процветание,
здоровье.  Наверняка не откажут. Девушки-египтянки  отдавали
свой  гимен Осирису, моавитянки - Молоху, мидийки  -  Бегал-
Пегору,  волонянки  -  Мили-датте, гречанки  же  -  конечно,
Афродите. Здесь же красавица жертвует свое сокровище  духам.
Девственность на Севере обуза. Ни на игрища не  сходишь,  ни
мужа  не найдешь - парни рассуждают так: зачем ты мне  такая
нужна, если раньше на тебя любителя не нашлось...
       Он   не   договорил,   на  улице   послышался   треск
приближающегося  мотоцикла, как  машинально  отметил  Хорст,
американского "харлея-дэвидсона". Заокеанская  трещотка  эта
мгновенно  разорвала  тишину,  нарушила  очарование  утра  и
неожиданно  заткнулась как раз под самыми  окнами,  будто  в
глотку ей забили кляп.
      -  Эге,  похоже, сам гражданин начальник  прибывши.  -
Трофимов  шмыгнул вислым носом, как будто бы  унюхал  что-то
пакостное, и со значением взглянул на Хорста. - Сдается мне,
товарищ  генерал,  что близкое знакомство  с  капитаном  вам
будет  ни  к  чему.  Так что не обессудьте,  вот  сюда,  без
церемоний,  по-большевистски. - С ухмылочкой  он  указал  на
крышку  подпола  и сделал знак Куприянычу, чтобы  тот  убрал
посуду Хорста. - Конспирация, батенька, конспирация.
      А  на  крыльце тем временем протопали шаги, дверь  без
намека на стук распахнулась, и бойкий, словно у торговца  на
рынке, тенорок провозгласил:
      -  Здорово, хозяева! Хлеб да соль! Чаи да сахары!  Ишь
ты, я смотрю, хорошо живется вам.
     Скрипнули половицы, пахнуло табаком, и через щель между
полом  и  крышкой Хорст увидел сапоги, офицерские, хромовые,
на  одну  портянку, но замызганные и стоптанные внутрь,  как
это  бывает  у  людей,  способных на предательство.  Каблуки
могут   многое   порассказать   о   владельце   обуви.   Как
выкаблучивается, как идет по жизни.
      -  Свое  жуем,  чего и вам желаем. -  Судя  по  голосу
Куприяныча, капитана он не жаловал.
      -  А,  гражданин  большой начальник!  Чего  же  вы  на
мотоциклетке-то, - подхватил Трофимов, - приехали  бы  сразу
на танке. На среднем гвардейском, с пушечкой.
      -  А  лучше  на паровом катере, - отозвался Куприяныч,
фыркнул и расхохотался.
      -  Ну  все,  все,  отставить зубоскальство.  -  Сапоги
шаркнули по полу и остановились вблизи от лица Хорста.  -  Я
ведь  прибыл  не шутки шутить. Что это за генерал  поселился
тут у вас? Пропи есть у него? И сам-то он где?
       Тенорок  уполномоченного  дышал  ненавистью  ишь  как
разговаривают,  сволочи, весело им,  хиханьки  да  хаханьки.
Знают, что теперь их ни на зону не упечь, ни под конвой...
      -  В  отлучке он. Сказал, вернется на рассвете,  -  со
вздохом, неожиданно переменив тон, ответил Куприяныч. - Сами
ждем. С нетерпением. Он нам денег должен.
       -  Да  нет,  едва  ли  он  вернется  на  рассвете,  -
*.-ab b(`." + Трофимов, в его падающей интонации было что-то
философское   и  трагическое.  -  Он  вообще-то   генерал-то
свадебный, вот и отправился на свадьбу, жениться. Так что  ж
ему на рассвете-то, от молодой жены...
       Уполномоченный,  нервно  притопнув   сапогом,   начал
торопливо прощаться.
      -  Вы, Трофимов с Куприяновым, смотрите у меня,  того.
Может,  змеюку пригреваете на груди, потом ох как пожалеете.
Может,  генерал-то ваш вообще белый. Юденич недобитый.  Если
вернется от жены в течение дня, пусть меня найдет. Я у Дарьи
Лемеховой на инструктаже актива.
      Скрипнули половицы, бухнула дверь, протопали сапоги по
крыльцу, рявкнул, оживая, мотоцикл, покатил...
      - Товарищи подпольщики, можно выходить. - Трофимов без
труда  сдвинул  крышку подпола, с ухмылкой  протянул  Хорсту
руку.  -  Что,  насладились  представлением?  Это  был   наш
оперативный уполномоченный капитан Пи...
      -  Сукин, - вклинился Куприяныч зло. - Гнида гэбэшная.
Была  б  моя воля... - Он засопел от ненависти и  указал  на
стену, облагороженную картинами. - Помнишь, ты еще о девушке
справлялся, о Маше? Так вот чекист этот изнасиловал  ее  еще
пацанкой, чуть не задушил. Она хотела утопиться тогда, но не
получилось, откачали. Я откачал...
     Хорст онемел. Ближайшее будущее для него определилось.
      Утром,  поднявшись чуть свет, он поспешил в  лесок  за
сопкой, где петляла единственная, ведущая в райцентр дорога.
Воздух благоухал свежестью, сказочно пели птицы... Облюбовав
сосенку на обочине, он привязал к ее стволу крепкую веревку,
держа  в  руке свободный конец, с оглядкой перешел дорогу  и
беззвучно,  словно барс, затаился в кустах.  Надолго...  Уже
где-то  в  полдень вдали затарахтел мотор знакомого "харлея-
дэвидсона", вспорхнули в небо потревоженные птицы,  веревка,
привязанная   к   осине,  натянулась  как  струна.   Щелкнув
мотоциклиста  под кадык, она легко, словно  куклу,  сбросила
его   на  землю.  Грузно  припечаталось  тело,  покувыркался
заглохший мотоцикл, и настала тишина. Мертвая.

                           Андрон
                           (1978)

      Наступила  осень, пышное природы увяданье. Увядала  бы
она  побыстрей, хрен с ним, с багрянцем и с золотом лесов  -
голые-то ветки дембельскому сердцу куда приятней.
      В  ноябре к светлой годовщине Октябрьской революции  в
полк  пожаловали проверяющие - как всегда, из Москвы,  целым
кагалом,  как  водится,  жрали  мясо,  пили  жопосклеивающий
компот. Достали всех.
      В  полдень, едва прибыли с учебки, Андрона  вызвали  в
ротную  канцелярию.  Там  царило уныние.  За  столом  угрюмо
восседал   мрачный   Сотников,  в   углу   задумчиво   сосал
"Стюардессу"  Гринберг, Зимин, потерянный и злой,  бесцельно
шарил  взглядом  по стенам. Командиры молчали.  Потом  ввели
Андрона  в курс дела. А дело было плохо. У любого настоящего
военачальника  есть свои военные секреты, а хранятся  они  в
a%*`%b-.,   портфеле,   и  лежит  тот   портфель   в   особо
засекреченной секретной части, запечатанный особо  секретной
командирской  печатью. И вот капитан Сотников  потерял  свою
командирскую печать. А секретный портфель придется вскрывать
в  пятницу,  на  постановке задачи, и чем  его,  проклятого,
потом  назад запечатывать? В присутствии командира  полка  и
проверяющей сволочи?
      -  Эх,  хорошо, если неполным служебным  обойдется.  -
Сотников сунул недокуренную сигарету в пепельницу. - А могут
и с роты снять. С переводом в Тюмень.
      -  Ну  да что ты, командир, за какую-то там чекуху.  -
Зимин  фальшиво взмахнул рукой, и стало ясно, что он не  так
ух  и  расстроен,  как старается показать.  -  При  твоей-то
репутации. Ну пожурят по-отечески...
      -  А я тебе говорю, отделаешься губой, ментовской,  на
Каляева.  -  Грин  со вкусом докурил до  фильтра  и  изящным
щелчком  определил  хабарик в  урну.  -  Я  там  бывал,  еще
капитаном. Парадиз, дом отдыха. Ну это уж на крайняк... Надо
делать, как я говорю, Равинский мозга, золотые руки.  Кто  в
позапрошлом годе с ушатанным затвором помог? До сих пор ведь
автоматец-то стреляет. А чекуху ему заделать, как два пальца
обоссать. К Равинскому надо ехать, к Равинскому. Эй,  Лапин,
рванешь в Гатчину, отмазать командира? Скажешь, мы за  ценой
не постоим.
     И Андрон рванул, утром, вместо бани, с бережно снятым с
сейфа  пластилиновым оттиском командирской печати. Проехался
на  частнике  по  Московскому,  сел  у  Средней  Рогатки  на
"Колхиду"  и  попер  по  Киевскому  шляху,  хорошо  знакомой
дорогой  на  Сиверскую.  Вспомнилась  ленивая  Оредеж,  Вова
Матачинский со своей командой, блядовитая Надюха  с  мудаком
Папулей,  танцы-панцы  под  завывание  гусляров,  все  такое
далекое,   невсамделишное.  А  всего-то  два  года   прошло.
Протащилось   юзом,   прокандыбало,  пробуксовало.   Семьсот
двадцать  один  день.  Сорок три  тысячи  двести  шестьдесят
минут.  Сколько-то  там  секунд,  не  упомнить,  на  бумажке
написано. Как в песок. Хер с ними...
     В Гатчине Андрон, поплутав немного, взял верный курс, и
дорога  в  конце  концов  привела  его  к  скромному   жилью
Равинского. Строго говоря, не к такому уж и скромному -  три
этажа,  каменные  стены,  бетонный четырехметровый  забор  с
вмурованными  по  верху  осколками стекла.  Железные  ворота
массивны  и  крепки, а едва Андрон постучал,  как  во  дворе
залаяли  собаки, утробно, зло, отлично спевшимся натасканным
дуэтом. Такие шкуру спустят сразу.
     - Ну чего надо-то?
      Ворота  чуть приоткрылись, и в щели неласково  блеснул
глаз, вроде бы человечий.
      В  хриплом голосе так и чувствовалось - незваный гость
хуже татарина. А татарин уж всяко лучше поганого мента.
      - Мне бы Равинского Толю, - ласково попросил Андрон  и
ловко,  с демонстративной небрежностью далеко сплюнул сквозь
зубы. - По делу.
      - А, щас. - Створки притворились, скрежетнул засов,  и
хриплый голос словно плетью, ударил по собакам:
     - Цыц, сучьи дети, пасть порву!
     Хлопнула дверь, и все стало тихо, только позванивали по-
тюремному оковами барбосы да свистел по-хулигански  ветер  в
облетевших верхушках кленов. Погода, похоже, портилась.
      Ждать  пришлось недолго. Лязгнула щеколда,  в  створке
обозначилась калитка, и давешний хрипатый голос позвал:
     - Эй, где ты там, зайди.
      На  широком,  выложенном битым кирпичом  дворе  стояли
двое:  амбалистый,  с  плечами  в  сажень  мужик  с  тяжелым
взглядом  и  франтоватый мэн в фирмовом  джинскостюме.  Чуть
поодаль  на  заасфальтированной  площадке  "Жигули"   шестой
модели,  а  еще  дальше у фасада дома  сидели  на  цепи  два
волкодава и пристально смотрели на Андрона.
      -  Ты  чьих  будешь,  чекист?  -  Мэн  в  джинскостюме
оскалился,  и  стало ясно, что он здесь  главный.  -  А,  по
постановке ног вижу, что командирован нацменьшинством в лице
Жени  Гринберга. Как он там, еще не докатился до  ефрейтора?
Нет?  Не  страшно, еще успеет. Ну так в чем нужда, еще  один
затвор потеряли?
       Улыбался   он  одними  губами,  глаза,   холодные   и
настороженные, смотрели мрачно и оценивающе.
      -  Вот,  - Андрон бережно достал пластилиновый слепок,
протянул с улыбкой, - осторожно, дорого как память.
       -   Так,  ясно,  печать  пошла  к  затвору.  -   Мэн,
прищурившись, посмотрел на оттиск, покачал лобастой, коротко
остриженной  не  по  моде головой. - Ты смотри,  Сотников  в
капитаны  выбился. А я-то его еще лете