лду из кобмижира с сахаром на черняшку
вонючую  мазать... Теперь поверх масла - прослойку  ливерной
за  восемнадцать рэ килограмм, в палец толщиной, и горчички,
горчички, но не перебарщивая, не нарушая гармонии. Знать  бы
еще,  из  кого  эту ливерную делают, небось из трефного,  из
раздвоеннокопытных... Впрочем, наорать - законы  писаны  для
дураков.   Сразу  вспомнился  отец,  старый,   пейсатый,   в
треснувших  очках, монотонно бубнящий законы  Моисея.  Палец
его,  исколотый иглой, назидательно буравящий спертый воздух
мастерской... Хорошо ему было говорить о заветах Господних -
умер  в  блаженном неведении, не хлебнувши Советской власти.
Не застал ни ГУЛАГа, ни индустриализации, ни "построенного в
общих  чертах"  социализма. Не ходил по этапам,  не  получал
похоронку на единственного сына...
      "Эх,  Лева,  Лева,  бедный мальчик  мой.  Погибнуть  в
девятнадцать, изжариться в танке... Живьем... Эх!" - Захария
Боршевич  перестал  жевать, сгорбился,  на  бутерброд  упала
мутная  старческая слеза. Какие тут заповеди, какой  Моисей!
Трижды  прав старший брат Хайм - отсидел, плюнул  на  все  и
уехал   в   Израиль.   Что  социалистическая   родина,   что
историческая - один хрен. А закон Божий тут ни при чем.
      Есть от горьких мыслей расхотелось, чай начал отдавать
веником,  колбаса  показалась  пресной,  безвкусной,  цветом
напоминающей дерьмо. Как и сама жизнь...
      "Эх, вэй!" - Захария Боршевич поставил кружку, окурил,
+.,  o  спички,  и тут в кабинет ворвалась Зоечка,  коллега,
тоже врач, без пяти минут неделя.
      - Захар Борисович, женщина! Тяжелая! Черепно-мозговая,
внутреннее  кровоизлияние, сбита машиной. Покровы  синюшные,
зрачок не реагирует. Беременная, месяцев семь.
     - Без сознания небось? И пульс на сонной отсутствует? -
Захария  Боршевич кивнул с мрачным видом, сунул  папиросу  в
пепельницу.  -  Погибнут  и  она,  и  ребенок.  Успокойтесь,
коллега, сядьте, выпейте чайку. Наука здесь бессильна.
      Знал,  что говорил, - в сказки не верил, а за тридцать
лет практики насмотрелся всякого.
      - Не буду я с вами чаи распивать! Вы бы только видели,
какая  она  красивая! - Зоечка вдруг приложилась кулачком  о
стол  и громко разрыдалась. - Ну да, клиническая смерть,  ну
да,  хрестоматийный случай, как в учебнике... А шли бы вы  с
вашей  наукой к чертовой матери! Захар Борисович, миленький,
ну  не  сидите  так,  ну  сделайте что-нибудь,  вы  же  маг,
волшебник! Ну хоть ребеночка спасите!
      Эх, молодость, молодость, дурная голова ногам покоя не
дает. И не только своим, недурным, между прочим.
      -  Ладно, пойдемте уж, полюбуемся на вашу красотку.  -
Вздохнув,  Захария  Боршевич поднялся, мощно  высморкался  в
платок,  успокаивающе тро-иул Зоечку за плечо. - Ну-ну,  ну-
ну... Камфару, феин, адреналин, ничего не забыли?
      Спросил так, для порядка, чтобы не молчать. В ответ  -
яростные   кивки,   обиженные   всхлипывания,   испепеляющие
взгляды. Что поделаешь, молодость, молодость. Ну ничего, это
быстро пройдет...
     Спустились в приемный покой, открыли дверь бокса.
       -   Ну-с...  -  Захария  Боршевич  кинул  взгляд   на
распростертое,  отмеченное беременностью  тело  на  гипсовую
маску  лица,  на  белокурые, удивитель но  красивые  волосы,
нахмурился, скомандовал отрывисто, по-ефрейторски:
     - На стол! Попробуем спасти плод!
       Дальнейшее  происходило  в  молчании,  только  дробно
позвякивал инструментарий да порывисто дышала Зоечка  из-под
марлевой  маски.  Потом Захария Боршевич вдруг  замер,  и  в
голосе его послышалось изумление:
     - Двойня, едрена мать!
      И тут же тишину операционной прорезали крики, громкие,
торжествующие,  в  унисон.  Кто это  сказал,  что  чудес  не
бывает?
      А  праздничным тортом с яблоками и лимоном  побаловала
себя тетя Паша, тайно, в одиночку, под вишневую наливочку  и
несущиеся из репродуктора песни о победе. Да, да, играй  наш
баян  и  скажи всем врагам, что раскудрявый клен  зеленый  -
лист резной, парнишка на тальяночке играет про любовь,  а  в
пирожке  никак  не меньше фунта сливочного  масла.  Главное,
чтобы не было войны...

                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                  ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

                            Хорст
                           (1958)

      Первое, что Хорст почувствовал, когда пришел  в  себя,
были  запахи  резины и бензина. Он лежал,  скорчившись,  как
недоносок   в   банке,   в   замкнутом,   абсолютно   темном
пространстве,  судя  по  всему, багажнике  автомобиля.  Было
дискомфортно  и  ужасно холодно, однако не настолько,  чтобы
замерзнуть  насмерть,  -  кто-то  позаботился  накрыть   его
плотной, отдающей керосином дерюгой.
     "Вот сволочи, никак на расправу везут", - обдирая локти
об  обжигающий металл, Хорст перевернулся на бок и  принялся
тереть больную, гудящую после наркотика голову.
      Скоро  он пришел в себя, глянул на часы со светящимися
стрелками  - его везли со скоростью примерно сорока  миль  в
час,  судя  по  поведению  подвески,  машина  двигалась   по
загородному   шляху.   Напружинив   тело,   Хорст   тут   же
расслабился,  сделал  глубокий вдох и принялся  бороться  за
жизнь  по  проверенной методике, отработанной до автоматизма
еще  в  центре, - постарался ассоциировать себя с водителем.
Уловить  биение  его  сердца, ощутить  движение  его  крови,
слиться  с ним в желаниях, чувстве франки, крепко зажатой  в
прокуренных пальцах. Называлась эта метода мудрено, "саймин-
дзюцу",  то  есть  ментальная  петля.  Наконец,  вспотев  от
усилий,  Хорст почувствовал себя рослым, грузным де,  тиной.
Нога  его  в  хромаче  сорок пятого  размера  надавила  всей
тяжестью на газ...
      - Химмельдоннерветтер! Ты что, сдурел, сраная задница?
-  услышал он визгливый голос Юргена Хатгля, но еще  сильнее
придавил   педаль   и   резко  крутанул  сразу   сделавшийся
бесполезным руль.
      Страшная  сила навалилась на него, вдавила  в  жалобно
скрипящий,   мнущийся  как  бумага  металл  и,   покувыркав,
вышвырнула  из  темноты багажника в мрачную  темноту  зимней
ночи.  Впрочем, не такую уж и мрачную - на небе висела луна,
а  у  подножья  огромной  изувеченной  сосны  весело  горела
перевернутая  "Волга", правое переднее  колесо  ее  все  еще
вращалось с мерзким, похоронным каким-то звуком. В  тон  ему
стонал, пуская розовые пузыри, задыхающийся в сторонке Юрген
Хатгль.  Потом  машина оглушительно взорвалась,  к  лапчатым
вершинам сосен взвилось ослепительное пламя, и Хаттль, когда
все стихло, прошипел:
     - А баба-то твоя, также как и мамаша, слаба на передок.
Не устояла перед бампером.
      На  его бледном, белее савана, лице застыла пакостная,
злорадная усмешка, рот в багровых отсветах пожарища  казался
узкой безобразной щелью.
      -  Что?  -  Хорст кое-как выбрался из  сугроба,  пумой
метнулся к Хаттлю, с яростью взял за горло. - Что ты сказал?
      -  Повторяю  еще раз, для идиотов. - Хаттль  судорожно
дернулся, схватился за грудь, и по подбородку его потянулась
жижа.  -  Бабу твою мы поимели бампером... Предатель,  сука,
коммунист ну давай, давай, убей меня, иуда!
       Хорст   медленно  сомкнул  стальные  пальцы,  Хаттль,
$%`-c"h(al,  обмяк,  и  в  воздухе, зловонном  от  пожарища,
запахло человеческим дерьмом.
     Хорст истошно закричал и, не силах сдерживаться потеряв
все человеческое, бешено лягнул недвижимое тело Хаттля.
     - Не верю, ты, сволочь, не верю!
      Потом, уже справившись с собой, он снял все, что можно
было снять с убитого, взял бумажник, парабеллум, набор ножей
и  пошел, проваливаясь по колени в снег, к дороге. Не  важно
куда, лишь бы отсюда подальше. Мутно светила луна, шептались
стрельчатые  ели, Хорст Л„венхерц, он же Епифан Дзюба,  брел
вдоль  дорожной  колеи. И тут в голове его вдруг  послышался
шепот,  невнятный, завораживающий, похожий на шелест осенних
листьев. Звуки, казалось, доносились не извне, а рождались в
нем самом. Голоса, голоса, голоса. Хор, море, океан голосов.
Чужих,  на незнакомом языке, мгновенно уносимых эхом, однако
смысл  сказанного был понятен - иди, иди на север, поклонись
звезде...
      "Что  за  черт!  - Хорст оступился, упал,  но  тут  же
неведомая сила подняла его на ноги и погнала в лес. А голоса
в  голове становились все громче, ревели как гром: "Иди, иди
на север, иди к звезде!" Потом перед глазами Хорста разлился
яркий  свет,  и  он увидел могучего гиганта,  бородатого,  в
кольчуге,   потрясающего  копьем.  Бога-аса  Одина,   совсем
такого,   как  на  иллюстрациях  к  Старшей  Эдде.  Мудрого,
всезнающего, зрящего в судьбы мира.
      -  Иди  к звезде, - строго приказал он Хорсту,  сделал
величавый жест и указал на север копьем. - Иди с миром.
       Глубоко   запавший  единственный  глаз   его   свелся
пониманием. Затем, подмигнув, Один воспа-Рил в свой  Асгард,
и  Хорст  увидел  мать,  баронессу  Фон  Кнульп  -  бледную,
небрежно причесанную, без привычных бриллиантовых серег.
      - Будь стоек, маленький солдат, путь твой на север,  -
сказала   она  чуть  слышно  дрожащими  губами  и   медленно
двинулась прочь...
     - Мама, подожди, мама, - закричал было Хорст но тут все
окутало пламя, и из смрадного, воняющего серой облака чертом
из   табакерки   выскочил  Хаттль,  на   нем   были   только
генеральская папаха и лиловые, обгаженные подштанники.
      -  А ну, шагом марш на север! - грозно, по-ефрейторски
раздувая щеки, заорал Хаттль. - Зиг хайль!
      Хорст поскользнулся и, провалившись в бездонную  щель,
все  быстрее полетел в мерцающем свете, нет, не вниз,  а  на
север,   на  север,  на  север...  Потом  что-то  липкое   и
невыразимо  мерзкое окутало его, все цвета и звуки  погасли.
Время для него остановилось.
     Пробудил Хорста негромкий взволнованный голос:
       -  Андрей  Ильич,  иди  сюда!  Вроде  отпускает  его,
порозовел, ворочается. Ну да, веко дрогнуло...
      Послышались  тяжелые шаги, и другой  голос,  низкий  и
раскатистый, подтвердил:
     - Верно, Куприяныч, легчает ему. Теперь оклемается, Бог
даст.
      -  Пить, пить, - трудно сглотнув слюну, Хорст медленно
открыл  глаза  и  мутно уперся взглядом в лицо  улыбающемуся
g%+."%*c. - Пить...
      Человечек  этот  был бородат, низкоросл  и  плюгав,  в
отличие  от  второго - огромного, широкоплечего,  звавшегося
Андреем  Ильичом. Оба они смотрели добро, без хитринки.  По-
человечески. Однако пить Хорсту не дали, ни глотка.
      -  Нельзя  прямо  сейчас,  загнуться  можно,  -  веско
произнес  Андрей Ильич и, подсев поближе на  дощатую  лавку,
протянул   широкую,  как  лопата,  руку.  -  Ну-с,   давайте
знакомиться.  Трифонов, художник, бывший член  их  союза.  А
также космополит и американский шпион.
       -   Куприянов,  Куприян  Куприянович,  -  с  живостью
включился в разговор бородатый человечек и оскалился широко,
но  невесело.  -  Тоже  шпион, правда, английский.  Вдобавок
медик-недоучка и член семьи изменника родины. А  вы  что,  и
вправду генерал?
       Рябоватое  скуластое  лицо  его  было  некрасиво,  но
притягивало  искренностью, энергичным  блеском  умных  глаз.
Чувствовалось, что и с юмором у него все в порядке.
      "А я, коллеги, шпион немецкий", - хотел было покаяться
еще  не  пришедший  в  себя  Хорст,  но  удержался,  ответил
уклончиво:
      -  Да  нет, генерал я свадебный, понарошечный.  А  так
комбайнер-орденоносец,   хлебороб-целинник   Епифан   Дзюба.
Здоровы будем.
      -  Значит, не генерал, а комбайнер, - едко в  тон  ему
хмыкнул  Андрей  Ильич  и, вытащив  огромный,  лосиной  кожи
кисет,  принялся  вертеть козью ногу. - Ну  и  ладно.  А  то
обстановка-то  у  нас спартанская. Не бояре,  враги  народа.
Куприяныч, ставь-ка чайник, надо потчевать гостя дорогого!
      Похоже, его очень радовал тот факт, что Хорст  ухлопал
генерала КГБ с физиономией Юргена Хаттля. Ясное дело,  живые
генералы КГБ свою папаху и удостоверение не отдают.
      -  А  где  я?  - Хорст, приподнявшись на кровати,  еле
справился  с  внезапной  дурнотой, опустился  на  подушку  и
крепко обхватил пылающую голову ладонями, - Ничего не помню,
все как с похмелья...
      Щеки его покрывала густая щетина, а в голове, пустой и
гудящей,  словно  колокол,  ползала  по  кругу  единственная
мысль: идти на север, идти на север...
      - Добро пожаловать в Лапландию, товарищ комбаинер, - с
ухмылочкой  Трифонов поднялся, ловко шкурил и  широко  повел
рукой  с  дымящейся  цигаркой. -  Страну  озер,  медведей  и
советских  заключенных. А что касаемо бедственного состояния
вашего так это меричка, если по-простому. Сиречь арктическая
истерия.
       -   Эмерик,  точно  эмерик,  -  сказал  Куприяныч   и
обнадеживающе  глянул на Хорста. - Ничего,  ничего,  прогноз
благоприятный.  Шаман  у нас хороший вылечит.  Очень,  очень
сильный нойда.
      На полном серьезе сказал, без тени улыбки, с полнейшим
профессиональным уважением.
      - Шаман? - Хорст прищурился, и в голове его, гудящей и
больной, стало одной мыслью больше - про дурдом. Вот  только
очень-очень  сильных  нойд  ему  не  хватало.  Для   полного
ag ablo.
      -  Наука  здесь  бессильна,  -  Куприяныч,  как  истый
представитель  этой  самой  науки,  изобразил  раскаяние   и
сделался  похожим на нашкодившего гнома, - Нет даже  единого
мнения   о  причинах  болезни.  Объяснение  одно  -  психоз.
Впрочем, неудивительно, симптоматика изумляет - кто поет  на
незнакомых языках, кто кликушествует, кто идет на север, кто
предсказывает  будущее,  причем  с  поражающей   воображение
достоверностью.   Внешность  больных   во   время   приступа
кардинально   изменяется,  многие  становятся  похожими   на
мертвецов  или  восковые  куклы,  а  если  человека  в  этом
состоянии  ударить,  скажем, ножом,  то  вреда  это  ему  не
нанесет - раны затягиваются прямо на глазах. Вот вы, товарищ
комбайнер,  сколько  времени шатались  по  лесам?  С  неделю
наверное,  не  меньше.  И  тем не менее  как  огурчик  -  ни
обморожений,  ни  истощений. А все потому,  что  когда  душа
заснула,  в  тело ваше вселились духи - так по крайней  мере
трактуют  эмерик  шаманы-нойды.  Сейчас  же  наоборот,  душа
проснулась, а духи почивают - отсюда и тошнота, и  ломота  в
конечностях,  и  головная боль. Ну да ничего,  это  пройдет.
Давайте-ка  теши лососевой да печени лосиной.  С  брусничным
чайком. Теперь уже можно.
     Хорсту между тем действительно полегчало, в голове, все
еще гудящей, но терпимо, появилась третья мысль - о еде.
     Хорст спустил с лежанки ноги, поднялся, осмотрелся.
      Бревенчатая, рубленая в лапу изба, проконопаченная для
тепла  мхом.  Дышала жаром низенькая печь,  тускло  изливала
свет  керосиновая лампа, обстановка - стол, лавки,  полки  -
незатейлива. Пахло дымом, табаком и автомобильным выхлопом -
в лампе, видимо, горел бензин, смешанный, чтоб не полыхнуло,
с  солью. Впрочем, трогательная тяга к прекрасному ощущалась
и   здесь   -  одна  из  стен  была  завешана  натюрмортами,
портретами,  ландшафтами, выполненными в различных  манерах,
от  классической  до кубизма. Правда, на бересте,  скобленом
дереве, жуткими малярными красками.
      - Что, интересуетесь возвышенным, товарищ комбайнер? -
обрадовался  Трифонов, поймав взгляд  Хорста,  и  тут  же  в
голосе  его  послышалась печаль. - Только  строго  прошу  не
судить.  Беличьих хвостов в округе предостаточно.  А  вот  с
холстами и красками бедствую... Э, да у вас слезы на глазах,
вы   дрожите.   Куприяныч,  надо  что-то   делать,   меричка
возвращается...
      -  Нет,  нет,  мне уже лучше, - вытерев  глаза,  Хорст
справился  со  спазмом  и  указал  на  небольшой,  углем  по
бересте, портрет. - Кто это?
       С  портрета  на  него  смотрела  Маша,  необыкновенно
красивая,  серьезная  до жути, делающая  отчаянные  попытки,
чтоб   не   расхохотаться.  Сочные  губы   ее   предательски
кривились, глаза лучились озорством, знакомо билась на  щеке
густая непокорная прядь.
      -  Девушка  жила  по  соседству. - Трифонов  вздохнув,
оценивающе глянул на портрет, поцокал языком, нахмурился.  -
Да,  слабовата  композиционно. А  девица  ладная,  хотя  как
натурщица  ноль,  Как  же ее звали-то?  С  ней  еще  история
/`(*+ng(+ al пакостная. Вот чертова память...
      - Машей, Машенькой звали. - Куприяныч улыбнулся, и тут
же  бородатое  лицо его сделалось злым. -  Я  бы  всех  этих
цириков  гэбэшных...  Всех,  всех...  К  стенке.  И  длинной
очередью.
      В  тихом  омуте  черти водятся - маленький  неказистый
Куприяныч сделался страшен.
      - Ага, к кремлевской, - сразу оторвавшись от портрета,
Трофимов  кивнул  ему, перевел глаза на  Хорста,  засопел  и
снова   посмотрел   на   Куприяныча,  уже   без   одобрения,
озабоченно. - Ну вот что, пулеметчик молодой. Давай-ка ты за
шаманом.  Надо  принимать меры, на товарище комбайнере  лица
нету. Эдак не дотянет до посевной...
      Он  не  знал,  что Хорсту не могли помочь  все  шаманы
мира...
      Тем  не  менее  с  подачи Куприяныча  нойда  взялся  -
пригласил к себе на следующий день. Хорст напялил узковатую,
с  трудом  застегивающуюся шинель,  нахлобучил  генеральскую
папаху и в компании с Куприянычем подался на улицу.
      Было  снежно,  морозно  и темно.  Плевать,  что  скоро
полдень на часах, - все укрывала пелена арктической ночи.  И
не  такая  уж  плотная  -  далеко на  горизонте  вспыхивало,
переливаясь,   зарево   полярного  сияния...   Постучали   в
низенькое,   теплящееся  тусклым  светом   оконце,   услышав
громкое:  "Открыто, заходите", поднялись  на  крыльцо.  Изба
была  как изба - сени с кадками, где малосолились хариус  да
ленок,   жарко   потрескивающая   печка,   обшарпанная,    с
отражателем  "летучая мышь", воняющая керосиновой  гарью.  И
хозяин  был под стать - юркий, улыбающийся саам, облаченный,
нет,  не  в  шаманское  одеяние  с  бляхами,  погремцами   и
амулетами, на изготовление которого идет чуть ли  не  с  пуд
отборного  железа, но в женское, из оленьей кожи, платье,  в
женскую же шапку с наушниками и баналь-нейшую безрукавку.
      -  Как  погодка,  однако? - радушно  поздоровался  он,
крепко, как со старым знакомцем, поручкался с Хорстом и  без
долгих  разговоров потянул гостей к столу. -  Нынче  солянка
медвежья  хороша.  Баба моя мастерица, однако,  язык  только
длинный. Послал ее, чтоб не мешалась, к соседям.
       Сели  за  большой,  сделанный  из  лиственницы  стол,
принялись  за  солянку,  оказавшуюся  выше  всяких   похвал.
Разговаривали о том, о сем: об оленях, о рыбалке, о видах на
погоду, о медведях-шатунах, об одной вдове лопарке, уже  два
года  как сожительствующей со снежным человеком. И  ведь  не
беременеющей  никак,  однако...  Хорст  сидел  молча,   вяло
пользовал  тушеную  медвежатину  и  пребывал  в  глубочайшей
уверенности,  что  играет  не  последнюю  роль  в   каком-то
дурацком,   удручающем  своей  нелепостью   фарсе.   Шаманы,
мистика, оккультная чертовщина!
      После  чая  с  рыбниками  и пирога  с  печенкой  шаман
неторопливо поднялся и стал, что-то бормоча, расплетать свои
длинные,  собранные в косицы волосы. Потом  вытащил  трубку,
закурил  и  долго  глотал табачный, отдающий  дурманом  дым.
Голова его была опущена, лицо бледно, тело сотрясала сильная
и частая икота. Казалось, что его вот-вот вырвет.
      Хорст,  чувствуя  себя последним  идиотом,  с  мрачной
удрученностью взирал на действо, настроение его, и без  того
пакостное,   стремительно  приближаюсь  к   нулю.   Поражала
обыденность  происходящего, какая-то  вульгарная,  банальная
приземленность.  А  шаман тем временем приложился  к  ковшу,
пошатываясь, вышел на середину избы и с поклонами  опускаясь
на  колено,  начал  брызгать изо рта водой  -  четырежды  на
каждую  сторону света. Получалось это у него здорово, шумно.
Затем  сонным,  неторопливым движением он взял  обыкновенный
кнут  и, опустившись на лавку в центре горницы, запел.  Тело
его