ей, душевный. - Лена, оценив  пантомиму,
хмыкнула и сунула окурок в бумажный, ловко скрученный кулек.
-  Всего-то  на руку посмотреть да в глаза заглянуть.  Нужно
знать, с кем макароны ешь из одной тарелки.
      -  А,  хиромантия, - Тим сразу поскучнел, но  вида  не
подал, - давай, давай, только предупреждаю, ручку позолотить
мне нечем.
      Знакомая песня. Гадали ему в свое время всякие разные,
g%#. не наболтали только, и о линии жизни, и о поясе Венеры,
и  о  возвышенности Сатурна с отметками судьбы,  браслетными
линиями и прoчей ерундой.
      Нет бы сказать прямо - хрен с ней, с хиромантией, Тим,
пойдем  лучше  переспим. А то - холмы  Исиды,  бугор  Дианы,
кольцо Юноны, тьфу!
      Однако Лена умничать не стала. Мельком глянула Тиму на
ладонь,  с  ухмылочкой  посмотрела  в  глаза,  подержала  на
затылке маленькую крепкую руку.
      - Наш человек. Большие оккультные способности, правда,
до  Тихона  далеко.  В  общем, годен.  Приглашаю  завтра  на
макароны.
      Странная  все же телка. С такой любовью к макаронам  и
такая  фигура.  А  умна, а шикарна. И все условности  ей  по
фиг...  Нет, подобную фортецию с наскоку не взять.  Придется
делать подкоп.
      Тим тяжко вздохнул со скорбной неудовлетворенностью  и
начал потихоньку собираться.
      -  Мерси  за  любовь и ласку, паста была  выше  всяких
похвал. Котику привет, пламенный, революционный.
      -  Соскучитесь, звоните. - Уже в приемной Лена сделала
книксен, на мгновение распахнув халатик, смеющиеся глаза  ее
озорно  блеснули. - Тихон вам будет очень рад. - И  внезапно
придвинулась к Тиму. - И я тоже.
       Не  сразу  отстранилась,  улыбнулась  через  силу   и
дрожащими пальцами открыла замок.
     - Уходи.
     Губы у Лены были мягкие и жадные...
      Красота привораживает. Манит все таинственное. А  если
восхитительная,  так и не понятая женщина -  можно  сойти  с
ума.  Да  еще  весной, когда кровь бурлит  в  жилах,  словно
весенние ручьи.
      С  бешеной, неудержимой силой влекло Тима к активистке
Тихомировой.   Казалось  бы  все,   фортеция   пaла,   нужно
успокоиться  и  наслаждаться плодами  виктории.  Листать  не
спеша,  с  чувством,  с  толком, с  расстановкой  затейливые
страницы амурной книги. Однако как бы не так, только и думал
что  о ней с нетерпением ждал часа рандеву, и чего не бывало
никогда,  ревновал ко всем встречным-поперечным. Потому  как
не понимал.
     Все в Лене было доведено до крайностей, противоречиво и
не  поддавалось здравой оценке. Она сочетала в себе  обаяние
опытной  женщины,  строгий аналитический  ум  и  простодушие
легковерного  ребенка.  Способность к изощреннейшей  интриге
уживалась  в  ней  с  наивной  бесхитростностью,  а   умение
манипулировать людьми - с удивительным талантом к  нежной  и
трогательной  дружбе.  Она ни в чем не выносила  преснятины,
под  настроение  покуривала план, и в постели,  несмотря  на
пристрастие   к   мучному,  принимала  такие   позы,   какие
сочинителям  "Камасутры"  и не снились.  А  еще  Лена  умела
молчать.  За три неполных месяца их знакомства Тим только-то
и  узнал,  что  ее  папа-капитан ходит с мамой-судврачом  на
большом, известном во всем мире "пассажире", бабушка  умерла
легко,  утром  не проснулась, а у Тихона слабоват  живот  на
`k!c,  в особенности на мойву. Вот такая девушка-загадка.  А
Тим  в  душу  и не лез, захочет, сама разговорится.  И  вот,
похоже, дождался.
      Дело  было  вечером, делать было нечего -  только  что
стихли,  ушли  в  небытие  страстные  стоны,  мерный   скрип
кровати,  звуки  судорожных хлопков - бедер Тима  о  ягодицы
Лены.  Парочка  в который уже раз за сегодня вытянулась  без
сил,  обнявшись.  Привал. В комнате царил интим,  нарушаемый
лишь экраном телевизора, по которому крутилась, уже не грея,
видеопорнуха, да на кресле в углу понимающе блестел  глазами
Тихон, сам только что с гульбища.
      - Слушай, мать, а почему ты в буфете ко мне подсела? -
Тим  погладил Лену по груди и сжал легонько выпуклую,  сразу
затвердевшую  изюмину  соска. - Ну  тогда,  с  этой  розовой
бурдой? Давно хотел спросить, и вот, не утерпел.
     - На дурной вопрос и ответ дурацкий. - Лена усмехнулась
и  с  выверенной долей мучительства стада грызть Тиму  мочку
уха.  -  Нравишься  ты мне. Вопрос в другом,  почему  именно
ты...
       Пальцы   ее  прошлись  Тиму  по  груди,  мускулистой,
выпуклой,  все еще влажной от пота, скользнули по стиральной
доске пресса и стали медленно подбираться вниз, к бедрам.
      -  Все  дело  в наследственности, в крови.  В  породе.
Бывает,  и  сам  человек  не  знает,  кто  он  есть,  однако
сигнатуры  во внешности его весьма красноречивы.  Надо  лишь
суметь  прочитать  их. У Булгакова в "Мастере  и  Маргарите"
упоминается    об   этом,   правда,   несколько    вскользь,
неконкретно.
      Ишь  ты  как  заговорила, после пятой-то  палки.  Все,
больше не наливать! Да вроде бы уже и нечего.
      - Ах вот в чем дело-то. - Тим разочарованно зевнул.  -
Так сказать, совпадаем по экстерьеру. Породу не испортим.
      Он  погладил Лену по лобку, словно шаловливого ребенка
по головке, прошептал язвительно в маленькое розовое ушко:
      -  Лена,  папа  у  меня  вульгарный  членкор  и  хохол
наполовину,  а  ты  не оккультистка и не дщерь  имамская,  а
кандидат  в  КПСС и капитанская дочка. Пойдем-ка  лучше  чай
пить.
      -  Щас,  дорогой, будет тебе и какава с  чаем,  и  все
остальное, потерпи минутку...
      Со  странной  улыбочкой  Лена  поднялась  и,  сверкнув
полушариями  ягодиц, легко выскользнула  из  кoмнаты,  рыжая
гущина  волос  закрывала ее спину, cловно пелериной.  Тихон,
проснувшись, сел, томнo потянулся, чудом не вывернув челюсти
наизнанку  в зевке, клацнул зубами, мыркнул и лег снова,  нa
другой   бок,   сменив   позицию   -   добирать   положенные
четырнадцать часов, крайне необходимые для полного кошачьего
счастья.
      "Хорошо тебе, хвостатый", - Тим с завистью взглянул на
него,  закрыл  глаза, ну как же, поспишь  тут  -  в  комнате
вспыхнул  свет.  Это  вернулась Лена, в  руках  она  держала
большой, видно, старинный фотографический альбом.
      -  Вот,  дорогой,  вначале к  вопросу  об  экстерьере.
Присев, она отщелкнула серебряную застежку, бережно откинула
bo&%+cn,   крытую  бархатом  обложку  и  принялась   шуршать
глянцевыми листами бристольского картона.
     - А, вот, нашла. Взгляни, пожалуйста. Это моя мама, это
моя  бабушка,  это  моя прабабушка. Похожи  друг  на  друга,
правда? Улавливаешь фамильное сходство?
      Сходство  называется! Да все фотографии были  на  одно
лицо.  Ленине. На фототипии прабабушки - в декольте, диадеме
и  колье - было написано: "Их сиятельство графиня Воронцова-
Белозерова".  Выцветшими позолоченными  буквами,  но  вполне
отчетливо.
       -   Ладно,  пойдем  дальше.  -  Лена  бережно  убрала
фотографии,  достала еще одну, усмехнулась.  -  Кстати,  как
тебе домик?
      Домик был весьма неплох, весьма, двухэтажный особняк с
эркером, лепниной по фасаду и флюгером в форме длиннохвостой
собаки.  На  его  фоне  был запечатлен осанистый  мужчина  в
дорогой,  молодецки распахнутой шубе, блестя пронзительными,
на выкате, глазами, он улыбался саркастически.
      - Это барон фон Грозен на пороге собственного дома.  -
Лена осторожно провела ногтем по фотoграфии. - Загадочнейшая
личность. Маг, прорицaтель, астролог, спирит. Прабабушка  же
в  силу  своих  оккультных  дарований  была  его  бессменной
aссистенткой,   правой  рукой.  И  не  только  ассистенткой.
Впрочем,  брачные  узы  всегда  тяготили  ее.  В  итоге  все
закончилось  трагически - ее очередной любовник, гвардейский
офицер, убил фон Грозена прямо на крыльце, затем ворвался  в
дом  и  перерезал  себе горло... Очень странная  история.  А
через  некоторое  время графиня разрешилась  девочкой,  если
интересно  знать,  глаза  у нее были необыкновенного,  ярко-
зеленого цвета. Это была моя бабушка.
     Лена убрала фотографию, защелкнула альбом и без улыбки,
посмотрела на Тима.
     - Вот такие, дорогой мой, дела.
     Глаза у нее были того самого радикально зеленого цвета,
о  котором  упоминали  Ильф  и Петров  в  своих  "Двенадцати
стульях".

                           Епифан
                           (1957)

      В воздухе, тяжелом, словно в бане, не чувствовалось ни
ветерка.  Парило  немилосердно, к  вечеру,  как  пить  дать,
собирется гроза. Невский угорал в тревожном ожидании, сонные
дома  оцепенели в сизой дымке, от жары плавился  асфальт,  и
женщины  дырявили его каблучками своих туфель-лодочек.  Топ-
топ-топ.  Хотелось сбросить потное белье, залезть по  шею  в
воду,  ощутить  на  теле ласковые пальцы бодрящей  свежести.
Куда  там - топ-топ-топ. Жара, пыль, автобусный чад, да  еще
пух  тополиный  этот, липнущий к коже, заставляющий  чихать,
оседающий  сединой  на  перманентно завитых  кудрях.  Что-то
нынче  рано началась летняя мeтелица! А вот комбайнер Епифан
Дзюба  на  адскую жару внимания не обращал.  Он  только  что
отлично  пообедал в "Норде" и неторопливо шагал по  Невскому
рассматривая  встречных  женщин...  Мурлыча  себе  под  нос,
Eпифан  дошел  до площади Островского глядя  на  самодержицу
российскую,  раскучерявил чуб, поправил орден  и,  обливаясь
потом, направился в публичное хранилище знаний.
      Воздух  в  читальном  зале  был  тяжел.  Пахло  клеем,
деревом, кожей переплетов, мелкой, забивающейся во все  поры
пылью.  Высоко,  у лепного потолка, нарезали  широкие  круги
мухи,  пикировали,  бились  бешено  об  оконное  стекло.  Уж
кажется,  тут-то  им чего - ни дерьма, ни помойки.  Выходит,
есть  чего... И тишина, академическая, благоговейная, как  и
подобает   сокровищнице  знаний,  нарушаемая  лишь   скрипом
стульев,  шелестом  страниц  да  негромким,  на  научную  же
тематику, разговором вполголоса...
       -  Но  ведь  это  Бог  знает  что  такое,  -  говорил
библиотекарше пожилой, интеллигентного вида мужчина,  нервно
приглаживая  пышную, сплошь седую шевелюру. - Милочка,  ведь
пятьдесят седьмой год на дворе! Ну почему же нельзя?
      Лицо  у него было хорошее, без фальши, на лбу глубокие
морщины, как у человека, пережившего многое.
      -  Я  что,  Дом Советов? - Милочка пожала плечиком,  и
стало ясно, что ее кофточка под мышкой пропотела насквозь. -
Вы   же  знаете,  товарищ  Метельский,  вся  литература   по
моногенезу  переведена в спецхран. Только по спецразрешению.
Оно у вас есть?
     В ее вопросе слышался ответ.
      -  Все ясно, ничего не изменилось, - Метельский как-то
горько усмехнулся и кивнул с отменной вежливостью:
     - Прощайте, милочка.
      Неторопливо повернулся, опять пригладил волосы и, чуть
заметно  горбясь,  пошел из зала. Его отличный  габардиновый
костюм   лоснился  на  локтях,  штиблеты  были  стоптаны   и
требовали если не каши, то изрядной порции ваксы.
      "Вот  оно,  горе-то  от ума", - взглянув  интеллигенту
вслед, Епифан сладко улыбнулся милочке.
      -  Я,  стало  быть,  на  учебу прибыл...  Сила  улыбки
победила  и жару, и усталое раздражение - милочка улыбнулась
в ответ.
     - И по какому же профилю?
       -   По   широкому...   С   детства   неравнодушен   к
прекрасному... - Он отметил взметнувшиеся реснички  и  после
секундной паузы продолжил:
      -  к прекрасному вашему городу... Особенно интересуюсь
тем, с чего все начиналось, как здесь все было... тогда...
      -  Значит, вам нужен каталог по историческим наукам  и
краеведению. Это в том конце зала. Выпишите, что надо - и ко
мне...
       "Левая  Тентелевка,  Правая  Тентелевка,  черт   ногу
сломит...    -   бубнил   через   час   Епифан,   обложенный
справочниками и копиями старинных карт. - Давно сгорело все,
с  потрохами  сгинуло, по ветру развеялось... Что  иголку  в
стоге сена... Только нет в том стогу никакой иголки..."
      Епифан вернул милочке стопку старинных трудов и резво,
с  несказанным облегчением, выскользнул на улицу,  будто  из
парной вывалился в предбанник. И на мгновение оцепенел.  Вот
это да!
      Тучи  свинцовым  покрывалом лежали  на  домах,  ветер,
порывистый  и  злой, закручивал фонтанчиками тополиный  пух,
воздух  был  ощутимо  плотен,  пропитан  электричеством   и,
казалось, искрился.
      А  с  Невы  стремительно, отмечая свой  путь  лиловыми
сполохами,  надвигался  мощный, во весь  горизонт,  грозовой
фронт   -  громыхающим,  пока  что  вяло,  иссиня-фиолетовым
линкором.  В реве стихии, гудении проводов, треске  ломаемых
веток как бы слышался глас поэта: буря, скоро грянет буря!
      "Норд-вест,  шесть  баллов, -  послюнив  палец  Епифан
окинул   взглядом   небо,  закурил  с  третьей   спички   и,
отворачивая  лицо  от ветра, засунув руки в  карманы,  гордо
пошагал  по обезлюдевшему Невскому. - Ерунда, гроза  пройдет
стороной".
      Однако,  когда он поравнялся с Думой,  над  самой  его
головой полыхнула молния, громыхнуло так, что заложило  уши,
и  в  вышине  за  сизым пологом будто бы  разверзлись  хляби
небесные  -  дождь полил как из ведра, сплошной, колышущейся
на  ветру  стеной. Зажурчали струи в водосточных трубах,  по
асфальту побежали мутные, бурлящие потоки.
     - О черт! - ругаясь, Епифан выплюнул размокшую папиросу
и,   заметив  какую-то  дамочку,  закрывающуюся  зонтом,  не
раздумывая, бросился к ней.
     - Девушка, можно к вам? Снова громыхнуло в вышине, Илья-
пророк  понаддал,  и тротуар стал на глазах  превращаться  в
море.
      -  Подержите-ка,  -  даже не  глянув,  дамочка  сунула
Епифану зонт и ловко сняла туфли-лодочки, рассмеялась. - Ой,
вода как парное молоко. Давайте вон туда, под козырек.
      Голос  у  нее  был звонкий, как малиновый колокольчик,
ноги  с  маленькими  узкими  ступнями,  высоким  подъемом  и
тонкими  породистыми лодыжками. Очень, очень красивые  ноги.
Пока  бежали до укрытия, Епифан все боялся наступить на них,
не  отрываясь,  смотрел, как весело и ловко они  шлепают  по
лужам.
      -  Ура! - Вынырнув из-под зонта, дамочка скользнула  в
нишу и отступила в сторону, оставляя место для Епифана. - Ну
что же вы, я не кусаюсь.
     А он, застыв под проливным дождем, не отрываясь смотрел
на нее и ничего не видел, кроме золота волос, аквамаринового
блеска  глаз, влажной свежести коралловых, тронутых  улыбкой
губ.  Французы называют такое состояние "конжексьон" - когда
бешено  пульсирующее  сердце готово выскочить  из  груди,  а
кровь вскипает и мягко, опьяняющей волной ударяет в голову.
      - Иду. - Епифан наконец справился с собой и, складывая
зонт, шагнул под козырек. - Так, значит, вы не кусаетесь?
      Слово  за  слово, они разговорились - под  мельтешение
молний,  журчание струй, слабеющие, постепенно  отдаляющиеся
раскаты  грома. Девушку звали Машей, и возвращалась  она  из
"Гостиного  двора", где намеревалась купить себе чего-нибудь
веселенького для юбки клеш, но ничего подходящего не  нашла,
цветовая  гамма  не  та, бедновата. А что  касаемо  хождения
босиком,  так  это  очень  полезно  для  нервных  окончаний,
находящихся  в коже стоп. Да впрочем, если честно  -  туфель
& +*., настоящих румынских, шпилька восемь сантиметров. И на
ноге ничего...
      Стоя рядом, они слышали дыхание друг друга, встречаясь
взглядами,  не  отводили  глаз  и  не  могли  избавиться  от
чувства,  что  знакомы уже давно и очень близко.  Их  словно
окружила     невидимая    стека,    образовав     волшебный,
преисполненный доверия и нежности мир. Пускай там,  снаружи,
сверкают  молнии  и  барабанит дождь,  а  здесь  -  ощущение
душевного  тепла,  запах  резеды  от  плеч  Маши,   евожное,
заставляющее биться сердце предвкушение счастья.  Стоять  бы
так   и   стоять,  до  бесконечности,  но  -  летняя   гроза
быстротечна.  Тучи  взяв  курс на  запад,  величаво  уплыли,
дождь,  выдохшись, перестал, на небе, вымытом  до  голубизны
показалось  рыжее  вечернее  солнце.  Море  разливанное   на
мостовой  как-то  сразу  обмелело, а  по  невским  тротуарам
повалила разномастная возбужденная толпа...
      - Ого, сколько времени, - отодвинувшись от Дзюбы, Маша
посмотрела на свои часики-браслетку, потом на босые  розовые
ноги  и  стала  поспешно обуваться.  -  Слушай,  Епифан,  не
слишком мы заболтались?
       Спросила   так,  для  приличия,  чувствовалось,   что
расставаться ей совсем не хочется.
      -  Само собой, разговоры на пустой желудок до добра не
доводят.  -  Епифан  вздохнул.  -  Ай-яй-яй,  чуть  ужин  не
пропустили.  А ведь у меня режим... Обулась? Как  ты  насчет
мцвади-бастурмы с зеленью, овощами и соусом "ткемали"?
     - А что это такое?
     - Пойдем, узнаешь...
      И взяв Машу под руку, с напористой галантностью, повел
ее  в  ресторан  "Кавказский", что неподалеку от  Казанского
собора.   Каблучки   туфель-лодочек  радостно   стучали   по
стерильному асфальту.
      В полупустом ресторане Епифан кроме обещанной бастурмы
заказал  салат  "Ленинаканский"  -  жареные  над  углями  на
шампурах баклажаны, перец и помидоры, - чахохбили из курицы,
толму  по-еревански, купаты. К мясу - "Тибаани", к  птице  -
"Чхавери",  всякие  там  сластящие "Киндзмараули",  "Твиши",
"Хванчкару",  "Ахашени" - для утоления жажды. Еда  таяла  во
рту,  вино  лилось рекой, конкретно еврейский оркестр  играл
"Сулико    ты    моя,   Сулико".   Атмосфера   была    самой
непринужденной, и время пролетело незаметно.
      Когда  они  выбрались на воздух,  часы  показывали  за
полночь. Хохоча, разговаривая куда громче, чем следовало бы,
они  успели  на  последний троллейбус и,  не  разнимая  рук,
плюхнувшись  на  продавленные  сиденья,  покатились   сонным
Невским  на  Петроградскую сторону.  Маша  домой,  Епифан  -
проводить   ее.   Гудели,  накрутившись   задень,   уставшие
электромоторы,  за  окнами плыла ночь,  июньская,  пока  еще
белая.
      Маша,  задремав,  положила Епифану  на  плечо  теплую,
неожиданно тяжелую голову, и он, охваченный волнением, сидел
не  шевелясь, чувствуя, как пробуждаются в сердце  нежность,
радостная  истома и неодолимое, древнее как мир  желание.  А
троллейбус между тем пролетел Невский, с грохотом  промчался
g%`%' мост и по краю Васильевского, мимо ростральных колонн,
выкатился  на Мытнинскую набережную - вот она, Петроградская
сторона! Пора просыпаться, прибыли.
      Жила  Маша  в  старом доме неподалеку  от  зоопарка  -
выцветший   фасад,  некрашеные  рамы,  тусклая   лампа   над
подъездом.  Во дворе - заросли сирени, аккуратные поленницы,
сараи-дровяники,   в  центре  дощатый  колченогий   стол   в
окружении  дощатых же колченогих лавок. Обычное послевоенное
благоустройство.
     - Мама-то ругаться не будет? - Епифан, улыбаясь, тронул
Машу за плечо, придвинулся, взглянул в глаза. - А то, может,
погуляем еще?
      Ему  бешено  хотелось  сжать ее  в  объятиях,  ощутить
упругую  податливость груди, бедер, зарыться ртом  в  золото
волос,  но  он  не спешил, вел себя достойно. Нужно  держать
марку.   А   потом,  предвкушение  блаженства  -  это   тоже
блаженство.
      -  Нет, не будет. - Маша не ответила на улыбку и глаза
ее  под  стрелками  ресниц  стали влажными.  -  Некому  меня
ругать, я живу одна.
     - О Господи, какой же я дурак, прости...
      Епифан убито замолчал, в душе переживая; неловкость, а
откуда-то    из    подсознания,   из   сексуальных    бездн,
взбудораженных близостью женщины ужом вывернулась  радостная
мыслишка  -  одна, одна, живет одна! А вдруг...  Тем  более,
мосты разведyт скоро...
     Только "а вдруг" не случилось.
      -  Никакой ты не дурак, - внезапно встав цыпочки, Маша
чмокнула  Епифана  в  щеку,  и  в  гoлосе  ее  проскользнуло
нетерпение:
      -  Мы  еще нагyляемся с тобой. Давай завтра на том  же
месте в семь часов.
     Сказала и, не оборачиваясь, глядя себе под ног медленно
вошла в подъезд. Хлопнула тугая дверь, застучали шпильки  по
лестничным ступеням, и наступила тишина. Затем зажегся  свет
в   прямоугольнике  окна,  мелькнул  за  за