не
буду.  Рожу  тебе ребеночка, мальчика, на тебя похожего.  Ты
рад? Ну иди же сюда, поцелуй свою верную женушку...
     Так и сказала, на полном серьезе - "верную женушку". О-
хо-хо!  Может,  пока не поздно, броситься к ногам  Семенова,
повиниться истово, покаяться и пустить горючую слезу, скупую
и  революционную:  "Дяденька главный  проктолог  ВВ,  прости
засранца! И определи служить конвойным прапорщиком! Не  надо
по  двенадцатому разряду, главное, куда-нибудь подальше.  От
водного  института  и  дуры  Анжелки,  которая  от  меня   в
тягости..." В леса, в тайгу, в болото, на съедение  комарам.
Тоже не выход. Ну и ситуевина!..
      - Ишь ты, нацарапали чего. - Тим между тем достал лист
бумаги  и  с  пылом  истового  ученого  принялся  копировать
написанное. - Еще и грозятся, падлы. В общем, за точность не
ручаюсь, но получается что-то вроде: "Здесь весьма хреново",
а  насчет  закорючек с саблями завтра посоветуюсь с  Махрей.
Есть  там у нас одна девушка ученая с железобетонной целкой.
Не  желает работать трещиной, пусть шевелит извилинами.  Ну,
брат, давай закрывать, советским детям это не надо.
      Полночи они вгрызались в стену, макали в воду  шипящее
a"%`+.,   страшно   матерясь,  стучали  молотками.   Наконец
человеческий  гений  победил - плакатик  повис.  Неизвестно,
надолго  ли,  зато идеологически ровно. Никаких  уклонов,  а
главное, никакой латыни.
      На  следующий  день после третьей  пары  Тим  разыскал
Махрю,  тощую, угловатую девицу с большими грустными глазами
и солидным крючковатым носом. Сидя на диване в курилке, она,
подобно  молодому Цезарю, делала сразу три вещи: яро смолила
"Шипку",  ела  бутерброд с колбасой и  вдумчиво  штудировала
"Историю"   Геродота.   С   первого   же   взгляда    любому
здравомыслящему человеку становилось ясно,  что  общаться  с
ней   куда   приятней  на  вербальном  уровне,   нежели   на
гормональном.
      -  Здорово, Махря, - сказал Тим, усаживаясь  рядом.  -
Бутерброд   с   колбасой?  Поздравляю,  вкусно,  питательно,
полезно. Адекватно для корректного пищеварения.
      Сам  он  только  что умял в столовой  двойное  пюре  с
котлетами и чувствовал себя добрым и одухотворенным.
      -  Ни  черта  корректного. Сплошной крахмал.  -  Махря
закрыла книгу, выщелкнула окурок и, ухмыляясь, взглянула  на
Тима. - Здорово. Что-то я не вижу пряников.
      -  Да я, солнце мое, не заигрывать пришел. - Тим  тоже
усмехнулся,  вытащил свои, "Союз-Аполлон", галантно  угостил
Махрю. - По делу. У нас ведь кто всех пригожей и мудрей?  То
есть  кто  у нас и умница и красавица? - Подмигнул,  вытащил
бумажку  со  вчерашними  письменами, развернул  и  небрежным
жестом  отдал  Махре.  -  Не знаешь  случайно,  что  бы  сие
значило?
      - Что-что, латынь, благородный язык Вергилия и Нерона.
-  Махря  положила книгу на диван, а полусъеденный бутерброд
на  обложку книги. - Тереблис Глокус ист, то бишь ужасно это
место...  А  здесь,  с кинжалами, вроде бы  похоже  на  язык
Иосифа Флавия, ну да, точно, это иврит. Слушай, есть у  меня
сионист  знакомый,  когда-то ходили на  зигелевские  чтения.
Подождешь пару дней? Я тебе позвоню.
      - Спасибо, солнце мое. И не звони мне, я живу по чужим
людям. Сам найду тебя. Чао.
     Место встречи изменить нельзя; Спустя два дня Тим нашел
Махрю  все  на  том  же  диване,  правда,  на  этот  раз  со
"Стюардессой"   в   зубах  и  за  чтением   занимательнейшей
"Географии" Страбона.
      -  Привет,  солнце  мое. Ну что, общалась  приватно  с
сионистом?
      -  Общалась,  уж  так общалась - с  тебя,  Метельский,
молоко за вредность.
     Махря оглушительно закрыла книгу, бросила окурок в урну
и,  вытащив  из кармана "коровку", по-братски  поделилась  с
Тимом.
     - На, кошерная... В общем, вначале сионист меня чуть не
прибил за оскорбление в лучших чувствах, потому как буквы на
иврите  означают имя Божье, а что символизируют мечи, понять
несложно  -  секир  башка. Потом,  правда,  сменил  гнев  на
милость   и   раскололся.  -  Махря  прожевала   конфету   и
требовательно протянула тощую, с длинными пальцами  руку.  -
Lужчина,  не  угостите  папироской?  Мерси...  Ну  так  вот,
каббала,  тайное учение иудаизма, оперирует десятью  именами
Бога,  и  это,  третье, самое загадочное  и  могущественное,
истинное  значение  его неизвестно. И рубить  его  шашкой  -
значит,  отрицать вселенское устройство. -  Она  затянулась,
далеко выпустила дым и вдруг фыркнула по-кошачьи. - То есть,
отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших  ног...
В общем, сионист жутко ругался, и не думай, что на иврите.
      Тим  из благодарности курнул вместе с Махре и похвалил
ее  плюшевые, ядовито-фиолетовые штаны и с поклоном  отчалил
до  дому,  то  бишь на Фонтанку. А там царила кутерьма  -  в
старшей  группе  гавкнулся радиатор  отопления,  видимо,  уж
слишком  развели пары в честь годовщины Октября. Было  очень
жарко,  шумно  и мозгло. Словно в долине гейзеров.  Персонал
эвакуировал детей, те немилосердно орали, зато Андрон застыл
как   изваяние,  мокрый,  невероятно  злой,  укутав  батарею
дымящимся   матрасом.  В  нем  было  что-то  от   Александра
Матросова,   героев  молодогвардейцев  и   бравых   моряков,
отправивших к Нептуну свой эсминец "Стерегущий".
      - Столбом не стой, кантуй вторым слоем, такую мать,  -
сказал  он проникновенно Тиму, выругался, сплюнул и  повысил
голос. - Александра Францевна! Ну что там "аварийка", едет?
     - Андрюшенька, занято у них, короткие гудки, - плачуще,
с  надрывом  отвечала  заведующая, и в голосе  ее  слышалась
мука. - Ты уж держи, не отпускай. Господи, ведь только новые
столы  завезли, гэдээровские, из массива! Все, все, к едрене
матрене, к чертовой матери!
      -  Иду,  брат. - Андрон порывисто вздохнул,  обреченно
сгорбился   и,  шлепая  по  остывающему  кипятку,   принялся
сражаться со стихией.
      Будто  в  парилку  попал. А дом,  напоминающий  то  ли
Сандуны,  то  ли  сумасшедший, все  ходил  ходуном,  обдавал
горячим  паром,  оглушал  суетой, неразберихой  и  истошными
криками. И впрямь, terribilis est locus iste.

                            Хорст
                           (1969)

      В  Москву  Хорст  прибыл как  вестник  от  махатм,  не
пожалевших некогда землицы для брата своего махатмы  Ленина.
Пришел  пешком, босой и налегке, назвавшись скромно  -  гуру
Рама  Кришна с холодной головой, горячим сердцем и  чистыми,
ловко жестикулирующими руками. Но отнюдь не с пустыми, с еще
одной  порцией  земли  для незабвенного  махатмы  Ильича.  В
большом,   отливающем  великолепием  золота  и  разноцветьем
бриллиантов ларце. Только какая дорога может быть без добрых
попутчиков?  Херр  Опопельбаум мастерски  изображал  ученого
сагиба-переводчика, а оберштурмбан-фюрер  Ганс  -  свирепого
телохранителя-сикха. Спектакль был еще  тот  -  на  древнем,
непереводимом санскрите, под бряцанье булатного  талвлара  и
мерное  постукивание четок, перебираемых ловкими, крашенными
хной пальцами Рамы Кришны. А сами четки-то, мать честна,  из
драгоценнейших черных жемчужин! Казалось, на берегах Москвы-
реки   повеяло  дыханием  Ганга,  загадочным,  таинственным,
/.+-k,  очарованием востока. И естественно, что вначале  по-
простому  не  получилось  - пресса, органы,  ученая  братия,
общество  дружбы, пионеры. Однако операция была спланирована
тщательно,  с  тонким  знанием  человеческой  психологии   -
недаром  говорят  французы: чтобы  остаться  в  тени,  нужно
встать  под  фонарь. К тому же выяснилось,  что  сундучок  с
землей просто позолоченный, с фальшивыми бриллиантами,  сама
земля  -  вульгарный  перегной, а  гуру  Рама  Кришна  редко
моется,  чудеса  не практикует и выражается  лаконично,  по-
спартански  - все "ом" да "ом" по любому поводу. Правда,  на
приеме  в Кремле он все же разговорился и, приложив  руки  к
сердцу, троекратно повторил:
      -  Харе рама, харе Кришна, Харе Кришна, харе Рама,  Ом
намах Шивайя.
      Первоначальный  жгучий интерес  к  Хорсту  и  компании
быстренько  угас,  сменившись лицемерно-злобным  равнодушием
казарменного  гостеприимства  раз  уж  спустился  со   своих
Гималаев  -  живи,  только  дыши в  духе  советско-индусской
дружбы.  Но  продолжали  докучать пионеры,  их  простодушную
настойчивость  можно было понять: всех иностранцев  распугал
грохот танковых гусениц по пражским мостовым. Остались самые
стойкие - ну Долорес Ибаррури, ну Фидель Кастро, ну еще кто-
то  с бородой и без. А тут - живой йог. Отвадили детей путем
обмана,  сказав, что гуру подался в дхьяну,  и  душа  его  в
Арупалоке  разговаривает по душам  с  Брахмой.  Вернется  не
раньше,  чем через неделю. Поверили наивные дети,  поверили,
отдали  оберштурмбанфюреру Гансу салют, повязали  пионерский
галстук  херру  Опопельбауму и ушли под  барабанный  бой.  А
Хорст  тем временем подался - нет, не в дхьяну, -  в  ванну.
Долго  мылся,  стригся,  брился  и  принялся  готовиться   к
продолжению  операции.  Ему  предстояло  перевоплотиться   в
озеленителя   Артамонова.  Мысли  о  том,  что   его   могут
хватиться,  не  волновали  Хорста - пионервожатая  наверняка
стучала  не  на  барабане.  Пусть  чекисты  думают,  что   в
параллельном  пространстве.  Если  что  -  херр  Опопельбаум
прикроет,   навешает   им   лапши  насчет   телепортации   и
многомерности миров. Пусть ищут.
      Вечером,  когда  стемнело, он  вылез  из  гостиничного
номера  по  водосточной трубе, ночь провел на конспиративной
квартире,   у   спившегося,  уклоняющегося   от   советского
правосудия   полицая,  а  утром  был   в   сквере   напротив
белокаменного,    загибающегося    в    виде    буквы    "П"
многоквартирного дома. Дом этот откуда-то сверху,  наверное,
казался  огромной  подковой,  подкинутой  простым  советским
людям на вечное счастье. Однако сами простые советские  люди
называли  его сучьим закутом и старательно обходили стороной
- всем известно, что собаки комитетской псарни бешеные.
      Однако Хорст, не убоявшись лубяночных терьеров,  надел
зловещий  синий озеленительский халат, достал  гигантские  -
слона   кастрировать  можно  ножницы  и  с  песней  принялся
кромсать ни в чем не повинные акации.
      Так он прошелся вдоль всего фасада здания, полюбовался
на свою работу, крякнул, оценивающе выругался и, опустившись
на  траву,  вытащил  кефир, плавленый  сырок  и  "городскую"
!c+*c.  Медленно потряс бутылку, посмотрел на свет, разломил
"Дружбу"   надвое,  понюхал,  снова  выругался,  сплюнул   и
приступил к еде. Парковались, отъезжали сверкающие  "Волги",
пыхтели, гоняя воздух, закрывающиеся двери, сновали, исчезая
в  недрах  здания, суровые неразговорчивые люди -  никто  не
обращал  внимания  на Хорста. А он, справившись  с  кефиром,
булкой  и отвергнув "Дружбу", поднялся, раскатисто рыгнул  и
поплелся  к  дому  в ближайшую парадную.  Там  было  светло,
просторно и чисто оштукатурено, а за загородкой, у входа  на
лестницу, помещался коротко остриженный плечистый человек.
     - Ты че, мужик, - поднял он на Хорста бесцветные паза и
лениво, но свирепо усмехнулся. - Охренел?
      В мятом его голосе сквозило отвращение, так общаются с
вонючим псом, который даже не стоит пинка, - мало ли,  можно
ботинки испачкать,
      -  Мне  бы бутылочку помыть, стеклотару. - Хорст  живо
показал,   какую  именно,  и  почтительнейше   расплылся   в
просительной улыбке. - Да и по нужде бы мне, по большой.  По
самой. С утра еще животом скорбный. С консервы это у меня, с
консервы. С частика в томате.
      -  Пшел,  - резко, будто выстрелил, выдохнул плечистый
человек,  и глаза его нехорошо сощурились. - Сейчас  костями
будешь у меня срать, не частиком в томате...
      Пока  он  исходил праведным чекистским  гневом,  Хорст
осматривался,   оценивал  степень  защищенности   периметра,
наличие  и  тип сигнализации, систем слежения, блокировки  и
оповещения.  Не в Шангрилле - кроме стриженного  цербера  за
загородкой  ни  черта  собачьего  здесь  не  было.  Зато  уж
голосист-то, брехлив. Ишь как складно перешел  от  диареи  к
Колыме. Только хорошая собака кусается беззвучно.
      -  Извиняюсь  великодушно, что побеспокоил.  -  Хорст,
сладко улыбаясь, завершил разведку и подался к выходу.
      Рыкнул напоследок цербер, хлопнула дверь, резвая не  в
меру "Волга" обдала Хорста бензиново-угарным выхлопом - пора
было идти дальше уродовать акации.
      Насилие над природой продолжалось до вечера,  до  того
самого момента, пока у дома не остановился ЗИМ и из него  не
вышла  полковник Воронцова. Как всегда великолепная, в белой
синтетической блузке и короткой, цвета кофе с молоком, юбке.
      "Вася, подашь завтра к девяти", - прочитал Хорст по ее
губам,  проследил с ухмылочкой, как она идет к  дверям  и  с
галантной  доброжелательностью кивнул - до  завтра,  Валерия
Евгеньевна,  до  завтра.  Щелкнул ножницами,  снял  халат  и
поехал  на  конспиративую квартиру - нужно было как  следует
поесть, хорошо отдохнуть и крепко подумать.
     Полицай был дома и верен себе - под мухой. Сгорбившись,
он сидел на кухоньке за маленьким столом и вдумчиво вникал в
поучительное  чтиво.  Книга  была  объемистая  и  называлась
"Нюренбергский  процесс". После каждых пяти страниц  полицай
вздыхал,  тер  бугристый безволосый  череп  и  с  бульканьем
опорожнял   вместительную,  мутного  стекла  рюмку   ванька-
встанька. Чтение спорилось.
      -  Все  пьете, Недоносов? - выразил Хорст  вслух  свое
неодобрение  и принялся выкладывать продукты,  купленные  по
$.`.#%. - Только ведь у пьяного что на уме, то и на языке. А
длинные-то языки мы того... Вместе с шеей.
      И  чего  этому  Недоносову не хватает?  По  документам
бывший  фронтовик, орденоносец, комполка в отставке.  Почет,
уважение,   персональная   квартира,   опять-таки   денежное
довольствие  -  и из Кремля, и из Шангриллы.  О,  загадочная
русская душа!
      -  Тошно  мне, тошно. - Вздрогнув всем телом,  полицай
оторвался  от  чтения, не переворачивая  страницы,  выпил  и
закусил.  -  По  ночам все Дзержинского вижу, бородатого,  с
Лубянской  площади.  -  Придет  бронзовым  гостем,   фуражку
снимет,  в руке по-ленински зажмет и тычет ею мне в харю.  Я
тебя,  гада,  я  тебя, гада! А башка у него  лысая,  навроде
моей.  Но  с  рогами. Мне бы уехать куда, от него  подальше.
Чтоб семь верст не клюшкой.
      -  А,  феликсофобия, это интересно. - Хорст  понимающе
кивнул   и   ловко  вскрыл  жестянку  с  лососиной.   -   Вы
закусывайте,   Недоносов,  закусывайте.  Ладно,   что-нибудь
придумаем.  Есть у нас льготная вакансия в Ленинграде.  Что,
поедете в город трех революций?
      Лососина была великолепной - свежайшей, тающей во рту,
благоухающей  изысканно  и восхитительно.  Чему  удивляться,
Москва - столица нашей родины.
      - Да мы это, завсегда... Куда угодно. Лишь бы подальше
от  этого,  с рогами. - Расчувствовавшись, полицай  вскочил,
правда,  не  забыв  судорожно выпить  и  закусить.  -  Когда
отъезжать?
     Судя по его идиотской улыбке, он и так уже был далеко.
      - Вас известят, связь по паролю. Ставьте чайник. Хорст
жестом отослал его к плите, нарезал теплый, хрустящий хлеб и
взялся  за  "докторскую" колбасу. Ел он медленно,  вдумчиво,
старательно  набираясь сил, - ночью его ждала работа.  Нужно
было   успеть  проштудировать  от  корки  до  корки   пухлый
справочник цветовода-озеленителя.
      А  утром он был снова в сквере - взглядом проводил  на
службу  Валерию Евгеньевну, наметил фронт работ  и  принялся
выкапывать луковицы тюльпанов, очень осторожно, с заботой  о
земле.  В  ручку его лопаты был вмонтирован узконаправленный
резонансный   микрофон   новейшей  конструкции.   С   неделю
подвизался Хорст на тяжкой ниве мастера-озеленителя  -  рыл,
стриг,  ровнял, пилил, даже выкорчевал мемориальный вяз,  на
котором  вешали героев Красной Пресни. Над сквером будто  бы
фашист  пролетел,  но  собранная информация  того  стоила  -
операция близилась к своему эндшпилю. Приватному разговору с
полковником  Воронцовой. Момент был  самый  благоприятный  -
Валерия  Евгеньевна сутки как в законном  отпуске,  так  что
хватятся  ее, если что, не скоро. Были кое-какие сомнения  о
времени и месте рандеву, но Хорст решил действовать нагло, с
напором  застоявшегося  Казановы -  с  женщиной  нужно  быть
смелым. Особенно с такой. А поэтому в двадцать два ноль-ноль
одетый в форму с васильковыми петлицами он, ничуть не таясь,
зашел  в знакомую парадную. Там было все по-прежнему - чисто
оштукатурено,   просторно  и  светло,  и  даже   цербер   за
загородкой был все тот же, зевлорото-речистый. Однако он  ни
a+."   не  сказал визитеру, даже не взглянул в его  сторону,
люди  обычно видят только то, что хотят, а Хорст и  приказал
ему  мысленно:  расслабься, парень. Дверь  открыл  сквозняк.
Тревога ложная. В Багдаде все спокойно. Просто отвел  глаза.
Штука  нехитрая,  раньше  ей владела  любая  уважающая  себя
цыганка.  Старый  учитель Курт, что  остался  в  бразильской
пампе, делал под настроение, бывало, и не такое.
      Да, да, спасибо старине Курту - Хорст беспрепятственно
прошел  на  лестницу,  поднялся на шестой  этаж  и  замер  у
одерматиненной двери, отмеченной номером шестьдесят  девять.
Огляделся,  прислушался  и, вытащив  стетоскоп  -  куда  там
медицинскому! - прижал чувствительнейшую мембрану  к  замку.
Веки его опустились, рот для лучшего резонанса открылся...
      Квартира  была  полна  звуков - постукивал  компрессор
холодильника,  пел  сердцем "не кочегары  мы,  не  плотники"
телевизионный  верхолаз Рыбников, журчали  водяные  струи  в
ванной   комнате.  Впрочем,  пели  и  там,  голосом  Валерии
Воронцовой:  "Ландыши,  ландыши".  Отвратительно,  с  полным
отсутствием слуха.
      "Да,  не  кочегары мы, не плотники, -  хмыкнув,  Хорст
убрал стетоскоп и не глядя, на ощупь, вытащил отмычку, -  но
сожалений  горьких нет". Чуть слышно щелкнул  замком,  снова
оглянулся и беззвучно вошел внутрь - да, старый добрый  Курт
научил его всему.
       Квартира   была  типовая,  ничем  не  примечательная:
прихожая   с   рогами   и  зеркалом,  кухонька   с   пузатым
холодильником,  скромненькая  мебель,  телевизор  не   ахти,
тюлевые   свежестиранные  занавесочки.  Это  у  поимистой-то
белогривой хищницы, имеющей - а Хорст это знал наверняка,  -
немереную  кучу денег на личном счете в банке  Акапулько?  И
хорошо,  если  только там. Да, та еще штучка. А,  вроде  уже
намылась,  вытирается. Давай, давай,  только  молча,  молча.
Какое  там,  из  ванной  комнаты уже не  заглушаемое  водным
плеском с новой силой неслось:
      "Не букет из майских роз... тра-та-та ты мне принес...
Ландыши, ландыши..."
     Наконец дверь открылась, затрещал электрошокер, и пение
смолкло.
       -   С   легким   паром...   Хорст   ловко   подхватил
бесчувственное тело, отнес на кухню, избавил  от  халата  и,
положив на стол навзничь, принялся привязывать руки и ноги к
ножкам.   Управился  быстро,  отошел  на  шаг,   полюбовался
работой.  Собственно, не работой - Воронцовой.  Тело  у  нее
было   как  у  двадцатилетней,  упругое,  тренированное,   с
шелковистой  кожей, роскошные белокурые волосы доставали  до
пола.   Да   и   лежала  она  в  такой  вызывающей,   игриво
недвусмысленной позе - рубенсовской Данае и  не  снилось.  А
благоухало   от  нее  умопомрачительно  и  сладко,   нежной,
путающей все мысли ландышевой эссенцией.
      "Этого  еще  не  хватало.  А  ну-ка,  штандартенфюрер,
отставить!"  -  Хорст  взял  себя в  руки,  профессионально,
взглянул на Воронцову - да, в ориентировке все было  указано
правильно.  Вот две родинки на груди, вот три  в  паху.  Она
это,   она,   голубушка.  Ну-с,  приступим...   Он   вытащил
$%aob(*c!."k) шприц, с первого же раза попал иглой в паховую
вену  Воронцовой и осторожно, глядя на часы, начал  медленно
двигать  шток  - снадобье надлежало вводить не торопясь,  во
избежание   осложнений.  Это  б